[833]? Обстоятельств, приведших к такому конфузу, могло быть несколько.
Значительная часть добровольцев в пылу энтузиазма действительно переоценила свои возможности, спеша «записаться на войну». В свою очередь, партийные органы предприятий и района, стремясь быстрее выполнить задание, охотно шли им навстречу, оформляя в ополчение практически всех желающих. О своих возрастных хронических заболеваниях некоторые могли не догадываться – они не беспокоили их в прежней, мирной городской жизни, в которой они могли не испытывать чрезмерной физической и психологической нагрузки. Как отмечал в своих воспоминаниях врач медсанбата 13-й Московской дивизии народного ополчения М.В. Яковенко, «когда они были в Москве на своей привычной работе, они были героями и особенно не чувствовали своих лет и недостатков. Кушали они у себя дома досыта, на службу и обратно ездили на авто или на каком-нибудь виде городского транспорта, испорченные случайно очки или зубные протезы сейчас же заменяли новыми, жизнь текла размеренно, в определенных берегах, и они не утомлялись, выполняя свою специальную работу. Здесь же при полном изменении режима, как в отношении питания, так и быта, при напряженной физической работе по рытью земляных укреплений, их физическое состояние сделалось весьма тяжелым. Разбитые очки и сломанные протезы не заменялись, больные органы резко реагировали на непривычные условия быта и работы…»[834].
Трудности солдатских будней неизбежно сказывались на физическом состоянии пожилых ополченцев. Командование признавало, что среди поступавших жалоб, «безусловно, значительная часть обоснованных»[835]. Из 6-й дивизии народного ополчения Москвы сообщали, что такие заявления поступали «пачками» уже «через короткое время после формирования»[836]. Врач М.В. Яковенко так передавал свои впечатления:
«Уже в августе 1941 г., когда дивизия заняла оборонительный рубеж во втором эшелоне под Вязьмой, начала работать медицинская комиссия, и потянулся бесконечный поток ополченцев на освидетельствование. Люди – безнадежный брак, старые, с потерей зрения, язвами желудка и двенадцатиперстной кишки, с несросшимися переломами, например, бедренной кости и т. д. Многие из них на непривычной работе разбили очки, у некоторых испортились зубные протезы. Каких только чудаков здесь не было!»[837]
Следует отметить что в социальном отношении «безнадежный брак» давала прежде всего интеллигенция; именно ее представители чаще всего писали заявления на отчисление из ополчения. Политработник дивизии народного ополчения Дзержинского района Ленинграда (4-я стрелковая дивизия ЛАНО) батальонный комиссар Павлюченков с явным неудовольствием отмечал в своем политдонесении в политотдел ЛАНО 9 июля 1941 г., что в первые же два дня формирования 3-го полка «преимущественно от интеллигенции» поступило 58 заявлений «с просьбой использовать их в армии по назначению или отпустить домой. Многие заявляют о болезненном состоянии…»[838].
Значительная часть ополченцев, безусловно, была осведомлена о состоянии своего здоровья и адекватно оценивала свои физические возможности, однако эти люди были дезориентированы тем, что действительное предназначение ополчения и истребительных батальонов поначалу было неизвестно даже руководящему составу. Многие считали, что речь шла об охранно-патрульной службе в городе или рытье окопов на его окраинах. Особенно широко это мнение было распространено в московском ополчении[839], в меньшей степени – в ленинградском[840]. По воспоминаниям политработника П.С. Прощинского (4-й Московской дивизии Куйбышевского района), «как потом обнаружилось, никто, в том числе руководящий состав дивизии, не знали, какое мы получили задание, потому что все-таки ввели в заблуждение весь состав тем, что сказали, что мы выезжаем на короткий срок и не очень далеко, будем вести оборонные работы, поэтому личные вещи с собой не брать. Все оставили вещи в школе»[841]. «В первое время для нас не ясно было, где будет находиться дивизия. Мы предполагали, что дивизия будет расположена в районе, что это будет тыловое ополчение…» – отмечал в 1943 г. в интервью сотруднику комиссии Минца 1-й секретарь Фрунзенского райкома партии Москвы П.И. Богуславский[842]. Именно в таком духе москвичи получали разъяснения от должностных лиц: «Нам говорили, что мы едем в тыловое ополчение…» (18-я Московская дивизия Ленинградского района)[843]; «Объяснили, что народное ополчение должно было в тылу помогать», – заявляли ополченцы, ссылаясь на свои парткомы (13-я Московская дивизия Ростокинского района)[844]. Аналогичная информация поступала из районов Подмосковья, формировавших ополченческие батальоны[845].
В итоге, сообщал 20 августа 1941 г. заместителю начальника Главного политического управления РККА Ф.Ф. Кузнецову член Военного совета МВО К.Ф. Телегин, «пока дивизии формировались и находились в Москве, эти люди не давали о себе знать так остро, рассчитывая, видимо, на более легкие условия службы. С выходом дивизий на Можайскую линию и особенно с передачей во Фронт резервных армий, когда люди встретились с рядом трудностей походно-боевой жизни, поток всяких заявлений и жалоб значительно увеличился»[846].
Наконец, далеко не единичны свидетельства того, что недобросовестные руководители предприятий намеренно избавлялись от ненужных, больных и престарелых работников, отправляя их в ополчение. «Некоторые организации, – докладывал 14 июля 1941 г. в Управление политпропаганды МВО заместитель командира по политчасти И.А. Анчишкин, – в погоне за количеством направляли в дивизию людей, среди которых оказалось немало лиц, совершенно не пригодных к военной службе. В результате такого подхода в одном только 61-м полку было отчислено по инвалидности за 7 и 8 июля около 25 процентов личного состава полка, а по некоторым ротам – около 40 процентов. Такие организации, как Райпищеторг, Мебельторг, завод им. Бадаева и др., направляли в народное ополчение инвалидов с протезами, с переломанными позвоночниками; с тяжелыми грыжами, лиц, больных сифилисом, гонореей, психически больных, туберкулезных»[847]. В 18-й дивизии народного ополчения Москвы, по словам ее комиссара полковника А.П. Логинова, отсеву по состоянию здоровья подлежало «чуть ли не до 30 процентов наличного состава, вышедшего из Москвы». Однако отсев растянулся на несколько месяцев, поскольку признание такого большого числа негодных к строю людей «явилось бы опорачиванием работы гражданских организаций [формировавших дивизию]»[848]. Встречались и те, кого администрация прямо дезинформировала или скрыла, куда именно посылает. Например, одним работникам говорили, что их отправляют в эвакуацию, других вообще ни о чем не информировали[849]. «Некоторые из них (ополченцев. – Авт.), заявляют, что якобы их зачислили в народное ополчение против их желания», – отмечали проверяющие военного ведомства[850].
В этом также видятся причины отсева тех, кто не годился для военной службы. Впрочем, многочисленны и свидетельства обратного. Ополченцы, чье состояние здоровья или возраст не позволяли полноценно нести службу, всячески сопротивлялись отчислению их из части и нередко добивались своего: «В моем взводе был комсорг одного из факультетов сельхозинститута Гоша Корнев, – вспоминал ленинградский ополченец И.З. Френклах. – Он страдал открытой формой туберкулеза, харкал кровью в буквальном смысле. Ему предлагали вернуться в тыл, но он отказался и вскоре погиб в одном из первых боев»[851].
Отсев по состоянию здоровья был далеко не единственным способом вернуться в «первобытное» состояние. Например, в тыловых истребительных батальонах и ополчениях, размещавшихся по месту формирования, по согласованию с командованием практиковались замены необходимых специалистов на менее ценных сотрудников тех же предприятий[852]. Также нередкими были факты отзыва особо ценных специалистов или учащихся на дефицитные специальности для продолжения работы или учебы. Для осуществления такого отзыва необходимо было ходатайство самого высокого уровня, как правило наркома или его заместителей. Это занимало, как правило, несколько месяцев, когда многие ценные кадры уже выбывали из строя. Бывший военный летчик-бомбардировщик Б.Д. Давыдов вспоминал, как в начале 1942 г. с фронта под Ленинградом были отозваны для завершения учебы несколько оставшихся к тому времени в живых курсантов, отпущенных в начале войны добровольцами в ополчение[853].
Еще один, весьма оригинальный путь добровольца домой заключался в том, что отчисление из ополчения могло быть мерой общественного порицания нерадивого бойца – он с позором изгонялся из воинского коллектива за какой-то проступок. Практики остракизма у ополченцев применялись, как правило, на ранней стадии формирования добровольческой части. Собственно, они были возможны только в этот, «романтический» период становления ополчения, когда оно само воспринималось как воинский коллектив для «лучших людей». В дальнейшем элементы самостийности неизбежно вытеснялись крепнувшим аппаратом убеждения, принуждения и репрессий – командным составом, политорганами, партийными организациями, особыми отделами и трибуналами.