– Вы в Феодосию? Мы вас подвезем.
– Спасибо, но, как же… нет места.
– Садитесь на гроб – он крепкий. Ничего, ничего… Генерал был добрый человек. Сам бы так распорядился.
Не спрашиваю адъютанта, где погиб генерал. Поручику будет неприятно рассказывать. Я уже слышал об этой смерти[19]…
Едем рысью. Края гроба режут ноги, но все-таки лучше, чем пешком. Горы цвета жженой охры, красные черепичные крыши, белые дома. В город так въезжать неудобно. Слезаем с подводы, идем сзади. Прохожие снимают шапки.
Первая лавка. Фруктовая торговля оптом и в розницу. У входа корзина желтых крупных груш с розовыми боками. Они полузамерзшие, зубам больно от холода, но я еще никогда не ел таких чудесных груш.
– Куда же вы теперь, господа?
– Сдадим гроб на хранение, явимся коменданту, потом обедать.
– А я прямо к коменданту.
– Приходите в «Асторию»!
В этом году коменданты стали удивительно внимательными. Попросил ордер на один день – получил на три. Всем, кто спасся из-под Новоалексеевки, положено три дня отдыха. Только предупредили, что гостиница не отапливается.
Выхожу в приемную. Генерал с белыми хохлацкими усами. Тот самый, который ехал в вагоне-столовой. Целует меня в обе щеки.
– Живы?
– Так точно, выскочил… Не знаете, Ваше Превосходительство, как та дама с девочкой – помните, муж прибежал?
– Не видел нигде. Вероятно, погибла. Там ведь буденновцы рубили всех, кто попадался под руку…
Иду в ресторан. Ветер гоняет по мостовой соломинки и обрывки бумаги. В кафе сидит бритый господин в очках. Читает «Petit Parisien». Собака на цепочке. Славная маленькая собака с длинной курчавой шерстью. Морда курносая и на желтом кожаном ошейнике запотевшие от мороза бляшки. Небо опять серое. Начинается пушистый спокойный снег.
– Что они, с ума спятили… в ресторане похоронный марш.
– Я потребую, чтобы прекратили.
– Бросьте – еще скандал выйдет.
– Называется утешили. Мы почти с того света – и ужин с Шопеном.
– Смерти нету, смерти нет… смерти нету, смерть умерла…
– Это вы откуда?
– Есть такие слова к маршу.
– Ваше здоровье!
– Господа, за жизнь вообще!
– Жаркое? Да, конечно, будем… Мне дадите бифштекс по-гамбургски и скажите, человек, чтобы подогрели тарелку.
Трех дней в Феодосии не проживу. Дорого и холодно в гостинице. Даже обидно становится – чистое, глаженое белье, а раздеться нельзя. Плевательница примерзла к полу и не оттаивает. Зато приятно нащупать в темноте невидимый выключатель. Он слегка пружинит, тихо щелкает, и на потолке зажигается матовое полушарие. Неуютный свет, но, по крайней мере, все ясно. Шкап с разбитой стеклянной дверью стоит на своем месте, видна каждая складка полотенца и, если придет охота, можно сосчитать, сколько рядов пастухов и пастушек на обоях.
Мы вдвоем за столиком. Бритый господин в очках пригласил меня в кафе. Тепло. Желанная печка с коленчатой трубой раскалена докрасна. Не знаю, как это хозяину удалось раздобыть уголь. Частным лицам не продают – все на пароходы. Говорят, готовится десант…
Говорим о Новоалексеевке. Ее отбили донские казаки. Вокруг вокзала валялись трупы офицеров и солдат, изрубленных конницей Буденного. Много женщин осталось в поезде. Жители рассказывают, что у каждого вагона стоял хвост. Красные кавалеристы входили в одни двери, выходили в другие. Потом женщин голыми выгнали в степь. Никто не смел пускать их в дом. Одна, с ребенком на руках, ночью пришла на хутор в семи верстах от станции. Ребенок умер, но мать, говорят, останется жива. Пробовал разузнать, не та ли это, которая сидела со мной в вагоне летчиков, но точно никто ничего не знает.
Нездоровилось. На станции Джанкой увидел себя в зеркало. Белки канареечного цвета. Пошел к доктору. Эпидемическая желтуха. Везет же в этом году… По-настоящему надо лечь в лазарет, но, если я буду держать диету и поменьше вставать, можно лечиться и на батарейной базе. На фронте ни в коем случае. Все равно придется эвакуироваться.
Пришлось просидеть всю ночь в зальце станции Курман-Кемельчи. Пока темно, безнадежно искать хутор, в который перешла база. Лечь некуда. Всюду солдаты. Двое спят на столе, подложив под головы английские вещевые мешки.
Рассвет. На оконных стеклах стали видны ледяные папоротники. Станционный сторож задул каганец. Один из солдат, улегшихся на столе, запускает грязные пальцы за воротник френча. Дергает плечами. Не просыпаясь, поворачивается ко мне лицом. Миша Дитмар! Он самый… Должно быть, болен. Под глазами желто-синие отеки, нос заострившийся. Очень похудел. Даже по рукам заметно. Второй тоже наш… Володька Зелинский. Щеки заросли до неприличия. Не щетина, почти что борода.
Наконец-то они просыпаются. Володька открыл цыганские глаза, смотрит на меня и явно не видит.
– Зелинский!
– Господин капитан… мы уже думали…
– Подождите, батарея цела?
– Так точно… стоит в Армянском Базаре. Ужасно плохо. Все разбито… некуда деваться… Шикарные бои были, господин капитан. Жалко, вы как раз уехали в эту командировку…
Вечер. Собираемся пить чай. Мальчик-красноармеец[20] принес стаканы и не уходит.
– Ты что, Алеша?
– Господин полковник, где это Юшунь?
– Село одно… Теперь туда проведена железная дорога. А почему тебя интересует?
– Да там татарин со станции приехал… Рассказывает, красные взяли Юшунь.
– Глупости, Алеша… Напутал и больше ничего. Ты об этом не болтай. – Мальчик ушел. Сидим и молчим. Конечно, вздор форменный. Последняя укрепленная линия… Впереди Перекопский вал. Вообще, все это тыловая паника. Но все-таки неприятно, что жители уже говорят всякую чушь.
Перед тем, как лечь спать, старший офицер молча курил. Потом сказал мне:
– А что, если правда.
Мы оба отлично знаем, либо неправда, либо конец. За Юшунью ровная степь и ни единого окопа до самого моря.
Разделись и подполковник задул лампу. В темноте долго вижу красный уголек его папиросы. Я один. В крайнем случае могу застрелиться. У него на базе семья. Приехал навестить. Через два дня должен вернуться на фронт.
Никогда не видел этой физиономии. Офицер. Бледный, бородатый. Кажется, нетрезв. Свечка в руке дрожит. Чего доброго, закапает меня стеарином.
– Сейчас же вставайте!.. Отступление… К утру велено быть в Сарабузе.
Одеваюсь. Мои теплые вещи в обозе. Ждать его не будем. Придется ехать в чем есть. Дамы укладывают свои чемоданы. Алеша несет желтую лакированную коробку. Мороз, как будто, меньше. Ворота открыты. Солдаты-обозники грузят на подводы мешки с овсом и мукой. Никто не ругается. Работают спокойно и быстро…
В комнате собрались все: три офицера, три дамы, красноармеец Алеша, Гаврилов, солдаты-обозники. У жены подполковника на руках годовалая дочка. Все готово. Перед отъездом сели. Дай нам Бог когда-нибудь вернуться.
В степи тихо. Мороз на самом деле полегчал. Слегка щиплет уши, но можно не слезать с подводы. Девочка не простудится. Завернута в одеяло и плед. Дамы и Алеша поочередно держат ее на руках. Телеги смазаны. Не скрипят. Катятся ровно по наезженной дороге. В темноте крики и стук колес. Еще какая-то колонна. Всадник в бурке обгоняет нас и сразу пропадает. Сижу рядом с Гавриловым и еле вижу его лицо.
Шоссе почти пусто. Белая извилистая полоска между серо-коричневых холмов. Ни снега, ни зелени. Мертвая трава, скрюченные бурые листья на дубах и кое-где темные шары омелы. Солнца нет. Тихо. Когда проходит автомобиль, пыль сразу оседает. Едем быстро. Шесть подвод. Груза мало. Боевые части, кажется, еще все позади и дорога свободна.
Вот и Симферополь. Метелки пирамидальных тополей. Белые минареты. Сзади бледно-голубой плоский Чатырдаг. Аэродром. Машины аккуратными рядами. Часовых нет. Теперь все равно. Хоть бы кто-нибудь догадался поджечь. Мешок с мукой около шоссе. Другой, третий. Рассыпан овес. Перевернутая двуколка со сломанной оглоблей. Была паника. И тяжелую гаубицу бросили. Стоит в поле вместе с передком. Никому не нужна. Даже затвор не вынули. Только чехлы сняты. Они хорошей английской кожи. Еще пригодятся.
Гаврилов завернулся в бурку, мигает воспаленными веками и упорно молчит.
Три экипажа. Конвой. Фуражки нашей дивизии. Едут крупной рысью. Обгоняют нас. В передней коляске генерал Турков. Полулежит. Ноги закутаны пледом. Лицо желтое. Отставший конвоец просит закурить.
– Что с начальником дивизии. Ранен?
– Никак нет, заболели. Вроде как тиф.
Вечереет. С обеих сторон шоссе густые сады. Ряды яблонь с обмазанными известью стволами, высокие груши, миндаль. Все голое, все по-зимнему мертвое. Одна ежевика жива. Красные листья, фиолетовые, темно-зеленые.
Останавливаемся мало. Наскоро накормили лошадей и опять рысим. За один день проехали больше половины Крыма. Воздух стал мягким. Почти нет мороза. Иногда между деревьями видим железную дорогу. Один за другим идут поезда. На крышах и на площадках люди в защитном. Даже на паровозах темно-зеленые пятна. Шоссе по-прежнему пусто. Симферополь, должно быть, проехали. Фронт позади.
…Сады обратились в две черных стены. Застава на шоссе. Приказано до рассвета никого дальше не пропускать. В горах зеленые. Утром обозы пойдут под охраной боевых частей. Старший офицер отводит поручика в сторону. Долго о чем-то говорят. Возвращаются к подводам.
– Имейте в виду, господин полковник, – за последствия не отвечаю. Вы предупреждены.
Трогаемся. Одна из наших дам внезапно превратилась в племянницу генерала Туркова. Приказано как можно скорее доставить в Севастополь, и поэтому мы поедем ночью через Мекензевы горы. Если зеленые не убьют, и если будут пароходы, на какой-нибудь да попадем. Самое главное, пораньше.
– А ведь тепло стало.
– Только кажется. Премся все время в гору, вот и вспотели.
– Разве от леса бывает такой запах, когда мороз. Подождите… Сидорчук, есть мороз или нету?