– Сопровождаю двоих земляков, которые только что прибыли в город, – признается он наконец.
– Эмигранты?
– Ни в коем случае. С паспортами у них полный порядок.
– Опасны?
Рапосо с сомнением качает головой, однако тут же вспоминает долговязого академика, стреляющего в бандитов, которые пытались напасть на его экипаж неподалеку от Аранда-де-Дуэро.
– Приличные люди, – отзывается он. – Так просто их не возьмешь.
– Собираешься избавить их от лишних денег?
Рапосо махнул рукой, показывая, что собеседник не угадал.
– Деньги тут ни при чем.
– Так-так… Насчет клиентов я понял, теперь давай ближе к делу.
– Задачи у нас две, – говорит Рапосо. – Первая – следить за ними повсюду.
– А где они обычно бывают?
– Книги, издатели… Всякие такие места…
В серых, жестких глазах Мило зажглась искорка неподдельного любопытства.
– Не связано ли все это с какой-нибудь подпольной деятельностью?
– Черт их знает. Может, и связано.
– Отлично… Это несложно выяснить. А вторая задача?
– Вторая – как только настанет удобный момент, перейти к действию.
– Что за действия? Насильственные? – Губы Мило искажает кривоватая усмешка. – На поражение?
Рапосо неопределенно разводит руками, давая понять, что раскрывать все карты прямо сейчас он не намерен. Затем сует левую руку в противоположный карман, где хранит пистолет.
– Я же тебе сказал: это уважаемые люди. Дело деликатное, понимаешь? Со временем мы сообразим, как его лучше обстряпать.
Говоря все это, он достает из кармана кошелек с монетами и как ни в чем не бывало протягивает Мило.
– Небольшой аванс: десять луидоров, чтобы, как говорится, смазать петли.
– Ого. – Мило взвешивает мошну на ладони, его физиономия изображает удовольствие. – Вот оно, значит, как… Что ж, добро пожаловать в Париж, дружище!
И, приподняв стакан, пьет за здоровье Паскуаля Рапосо.
Полнейшее разочарование. Эти слова огорченный дон Эрмохенес повторяет трижды, пока они, после целого утра бесплодных хлопот, разделываются с фрикасе из цыпленка и бутылкой анжуйского, уплатив по шесть франков с человека в трактире «Ландель», расположенном в постоялом дворе «Де-Бюси», куда их привел Брингас. День солнечный, и в окнах трактира виден сплошной поток экипажей и праздной публики, явившейся приобрести драгоценности, украшения или модную вещицу на Пти-Дюнкерк, набережной Конти или площади Дофина. Библиотекарь с любопытством рассматривает проходящих мимо него дам, размышляя при этом о своей покойной супруге, которая так отличалась от этих развязных парижанок, любительниц магазинов, где продаются модные туалеты. Невозмутимый адмирал, сидя подле него, молча орудует вилкой, любуясь целым парадом франтов, разодетых на польский или черкесский манер, ярмарку высоких причесок, лент и шляпок, надетых поверх напудренных волос, – накладных или натуральных. В отличие от академиков, Брингас жует энергично, то и дело прихлебывая вино. Содержимое тарелки вызывает в нем такую же жадность, как и уличные сценки, которые он одновременно созерцает в окно.
– Клянусь, кабальеро… – Он сладострастно облизывает сальные губы, чтобы последний раз насладиться только что уничтоженным фрикасе. – Нигде вы не встретите таких женщин, как в Париже.
Дон Эрмохенес и дон Педро не отвечают – ни тот ни другой не склонны вести подобного рода разговоры, – и слова Брингаса повисают в тишине. После трех безрезультатных попыток вернуться к разговору взбалмошный аббат в конце концов смиряется и готов сменить тему; однако сперва внимательно и расчетливо поглядывает из-за стакана с вином на своих приятелей: так смотрит человек, когда исследует почву в поисках опоры, а в итоге встречает непреодолимое препятствие. Непреодолимое, разумеется, до поры до времени.
– Что касается вашего разочарования, – говорит он, меняя тон, – по-моему, отчаиваться не стоит. Такие вещи быстро не делаются. Не всегда получается прийти на готовенькое.
– Вы же знаете, наши средства ограничены, – говорит дон Эрмохенес.
– Не теряйте веру, сеньоры. Вера – это главная религиозная добродетель. Все рано или поздно уладится, а пока – не попросить ли нам еще бутылочку? Когда есть вино на столе, есть и надежды в сердце. – Он смотри на них, улыбаясь. – Как вам поговорка, а?
– Неплохо.
– Это я сам придумал. Из сочинения, над которым я сейчас работаю, под названием «Гигиенический и философский трактат об онанизме как благодеянии человечества».
– Ну и ну. – Дон Эрмохенес смущенно моргает.
– Название многообещающее, – усмехается адмирал.
Брингас обмакивает кусок хлеба в остатки соуса, тщательно вытирая тарелку. Ясный свет, падающий из окна, придает костлявому, плохо выбритому лицу под париком, сплошь состоящем из спутанных и жирных колтунов, изнуренный, болезненный вид.
– Основная идея, – поясняет аббат, – состоит в том, чтобы показать, скольких тиранов лишилось бы человечество, если бы…
Адмирал хладнокровно останавливает его:
– Не утруждайте себя. Суть нам ясна, и этого вполне достаточно.
Дожевывая остатки ужина, аббат смотрит в окно на людей, фланирующих по улице. Внезапно его худые бледные губы искажает гримаса ярости.
– Но чаще всего, – говорит он с неожиданным презрением, – раб заслуживает своего тирана… Взгляните, господа, на эти волосяные пирамиды, наштукатуренные помадой, завитые щипцами и переполненные тщеславием… Подумать только: в Париже парикмахер получает больше любого ремесленника, а кое-кто похваляется тем, что знает сто пятьдесят способов укладки дамских или мужских париков! А тряпки?! Кто мне объяснит, на кой черт нужны все эти иудейские лапсердаки под названием сюртуки, которые не так давно вошли в моду? Или мания, чтобы все кругом – жилеты, камзолы, штаны – было в полоску, потому что, видите ли, модных портных вдохновила шкура зебры в королевских покоях? Черт бы нас всех подрал! Никто не влезет в долги ради того, чтобы купить книгу, но никто при этом не откажет себе в роскоши каждое воскресенье красоваться в новом камзоле; мало того, кое-кто из этих щеголей до сих пор не расплатился с теми, кто создал для него этот шедевр… Представляю, сколько было бы шуму, если бы полиция заставила каждого носить на груди чек от портного!
– В Мадриде мода также требует своих жертв, – вмешивается дон Эрмохенес.
– Да, но здесь, в Париже, она оправдывает собой абсолютно все. И все собой объясняет. Чего только не услышишь! «Затмение», «Сгусток горячего воздуха», «Прическа королевы», «Фанфан», «Какашка собачки мадам Полиньяк»… А с какой тупостью все следуют моде, как будто за несоблюдение им голову отрубят! Вот куда уходят все деньги, пока скромный трудяга зарабатывает свои жалкие сольдо, а бедняки и вовсе голодают!
– Однако следует признать, – возражает адмирал, – что здесь голодают все же не так, как в Испании.
Брингас улыбается сардонически, с вызовом.
– Одно ваше слово, и я отведу вас туда, где царит настоящий голод. Чтобы вы увидели собственными глазами лицо голодающего Парижа – оно вдали от всего этого. – Он презрительно кивает на элегантно одетых людей, шагающих по улице мимо них. – Всего в нескольких кварталах отсюда вы увидите настоящую Францию!
Улыбка сползает с его физиономии, сменяясь тенью скорби. Затем, уже с совершенно иным выражением лица, которое тоже появляется внезапно, подобно маске, аббат вопросительно взирает на опустевшую тарелку. В заключение делает долгий глоток вина и вытирает рот тыльной стороной руки с чрезмерно отросшими ногтями. На манжетах его камзола, как и под платком, затянутым на шее, виднеется потрепанная, но все же чистая рубашка.
– Голод не ведает государственных границ, сеньоры. Он всюду один и тот же… Это я вам говорю, а уж в этих делах я разбираюсь… Какие только невзгоды не приходится терпеть мудрецу, который не умеет мстить ни простолюдину, ни властителю! Я голодал здесь так же, как в Испании и Италии. Голодал посильнее, уверяю вас, чем улитка на палубе корабля… Это, как вы понимаете, фигура речи.
– Зачем же вы покинули родину? – интересуется адмирал.
Аббат ставит локоть на стол и устраивает на нем подбородок. Вид у Брингаса трагический.
– Родина – слово амбивалентное, – изрекает он. – Моя родина там, где мне перепадает кусок хлеба. А также бумага, перо и чернильница, если это возможно.
Ни театральная поза, ни речи аббата не трогают дона Педро.
– А помимо этого? – настаивает он.
– Мне необходим был воздух. Свежий воздух! Свобода, одним словом, хотя я и вообразить не мог, что именно здесь мне будет суждено познать тюрьму и бесчестье.
– Вот как… – Адмирал кладет в рот кусочек фрикасе, не спеша пережевывает и, прежде чем сделать глоток вина, вытирает губы салфеткой. – Так, значит, вы побывали в тюрьме? Здесь, во Франции?
Аббат высокомерно поднимает голову.
– Да, я познал Бастилию, где мой дух – как говорится, нет худа без добра – закалился в солидарности с теми, кто страдает. И мне не стыдно в этом признаться! Именно в Бастилии я научился быть терпеливым и ждать своего часа.
– Какого часа? – спрашивает сбитый с толку дон Эрмохенес.
– Страшного часа отмщения, который сотрет с лица земли ненавистную монархию.
– Господи помилуй!
Повисает неловкая тишина, в продолжение которой библиотекарь и адмирал представляют себе Брингаса, который затачивает топор, одновременно выстраивая в алфавитном порядке имена своих обидчиков. «Картина необычная, – думает адмирал. – Однако вполне вероятная».
– Не могу согласиться с тем, что вы говорили о Франции, – в конце концов подает голос библиотекарь. – Я вижу огромную разницу с нашей родиной… По дороге из Байонны мы любовались плодородной почвой, полноводными реками, зелеными равнинами. Разве можно сравнить Францию с нашей каменистой землей, сухой и бесплодной? С суровой испанской равниной, которая обрекает нас на нищету?
Аббат с силой ударяет ладонью по столу.
– Не позволяйте обманывать себя лживой видимости, – произносит он с презрением. – Разумеется, это замечательная страна с богатыми природными ресурсами. Но тщеславие, алчность и беззаконие высасывают все подчистую! Впрочем, здесь нам, по крайней мере, знакомы свободы, о которых по ту сторону Пиренеев понятия не имеют…