– Чей-чей гнев?! Повторите, мсье. Гул эпохи, тронов и алтарей, которые зашатались и того и гляди падут, совершенно меня оглушает!
– Оставим в покое троны и алтари, дорогой мой аббат, – успокаивает его мадам Дансени, садясь между Бертанвалем и Бюффоном. – А по возможности и Бога тоже, – добавляет она, бросая гневный взгляд на Сен-Жильбера.
Брингас доедает остатки блюда.
– Повинуюсь, сеньора. Покоряюсь и повинуюсь красоте и уму, единственному спасению в этом лицемерном Вавилоне!
– Вот теперь дело другое!
Хозяйка частенько посматривает в сторону адмирала, который сидит напротив и каждый раз встречает ее взгляд с естественной учтивостью; в такие моменты чуть заметная улыбка подчеркивает очаровательные ямочки на щеках Марго Дансени. Чуть раньше, когда они направлялись в гостиную, дон Педро заметил, с какой элегантной уверенностью ступает она на высоких каблуках своих атласных туфель, которые придают движениям тела волнующее изящество. Ее платье, задрапированное на французский манер, глубоко декольтировано, грудь едва прикрыта муслином, под которым виднеется нежная белая кожа.
Адмирал невольно задерживает взор на ее декольте, однако этого оказывается достаточно, чтобы, подняв глаза, встретить ее взгляд, в котором заметна искорка любопытства или скорее удивления. Благоразумный дон Педро отводит глаза и делает глоток вина. Однако, поставив бокал на вышитую скатерть и вновь подняв глаза от тарелки, он встречает холодный недружелюбный взгляд Коэтлегона: по словам Брингаса, этот тип ухаживает за Марго Дансени, и, на его счастье, не безответно. Не обращая на него внимания, адмирал прислушивается к мадам Шаванн, которая пересказывает эпизод из своей жизни при дворе покойного Людовика Пятнадцатого: маршал де Бриссак слишком далеко зашел в своих личных дерзновениях, когда оба они, преследуя кабана во время королевской охоты в Венсенне, заблудились.
– …И тогда, решительно выставив руку между моими прелестями и его напором, я ему говорю: «А теперь представьте, мсье, что нас обнаружила ваша супруга. Или кабан выскочил»… На что маршал хладнокровно отвечает: «Признаться, дорогая мадам, я предпочитаю, чтобы на нас выскочил кабан».
Все смеются, разговор переходит на тему французских и испанских обычаев, а также сластолюбия и сластолюбцев.
– Иной раз, когда я смотрю на этот замечательный город, – признается мадам Дансени, – мне трудно поверить, что я и есть та самая воспитанная девушка из ханжеского пансиона в Фуэнтеррабиа.
– Ваш святой Георгий вырвал вас из когтей дракона, – произносит Ла Мотт, знаток Оперы.
Все смотрят на Дансени, который преспокойно разделывает фазана у себя в тарелке, сидя слева от дона Эрмохенеса.
– Мне приходилось совершать и более отчаянные вещи, – с улыбкой возражает он. – Так, два года назад я уговорил мсье Бюффона оказать честь моей библиотеке, пополнив ее великолепным «Époques de la nature»[53] с дарственной надписью автора. Вообразите господа, я не заплатил за книгу ни единого луидора – вот уж действительно подвиг!
Все снова смеются, включая пожилого натуралиста, который, по слухам, отличается скупостью. Затем пищей для разговора вновь становятся сладострастники. Слово берет некто, ранее игравший в фараона с Дансени и Коэтлегоном; одетый в штатское, с напудренным хвостом и во фраке фисташкового цвета с двойными петлицами, академикам он был представлен как мсье де Лакло, капитан артиллерии. Это еще молодой мужчина приятной наружности и с умными глазами.
– Как раз сейчас, – беззаботно начинает он, – я занимаюсь одним романом, который дописал уже до половины: основные темы – соблазн, порядочность и фигура сластолюбца, эдакого охотника без стыда и совести…
– О, его напечатают?
– Надеюсь.
– А злодеи там есть?
– Скорее злодейки. Женщины.
– Браво, отличная идея. А пикантные сцены?
– Кое-что непременно будет. Но меньше, чем в тех романах, которые вы, мадам, читаете, чтобы унять головную боль.
Повсюду виднеются довольные улыбки. Кто-то уже обмолвился – наполовину в шутку, наполовину всерьез, – что после приемов по средам мадам Дансени страдает мигренями. Всему виной излишняя чувствительность. И якобы она смягчает страдания, читая философские книги.
– Не будьте развратником, Лакло!
Тот шутливо отмахивается.
– По правде сказать, это не просто развлекательное чтиво, а поучительная история для юных и невинных. В двух словах.
– А название уже есть?
– Пока нет.
– Мне бы очень хотелось ее прочитать… А мсье Коэтлегона там, случайно, не будет среди персонажей?
Все хохочут. Упомянутый мсье склоняет голову в шутливом приветствии.
– Ему, – с напускной серьезностью добавляет Марго Дансени, – ничего не стоит преподать урок юным и невинным, если представится случай.
Возмущенный столь вольной беседой, кажущейся ему неуместной в обществе людей образованных, тем более при дамах, которые к тому же имеют бестактность в ней участвовать – одна лишь мадам Танкреди, художница, выглядит молчаливой и печальной, – дон Эрмохенес, ушам своим не веря, то и дело поворачивается к адмиралу. Его удивляет и невозмутимость мсье Дансени, который продолжает преспокойно жевать, словно ничто из происходящего вовсе его не касается; успешно и без особых усилий справляется с ролью терпеливого мужа, который вращается среди гостей, ни в чем особо не участвуя, словно приветливо распахнутая дверь библиотеки – его прибежище, удобное и доступное: бастион, где в случае необходимости всегда можно спрятаться, и никто не заметит твоего отсутствия.
Остальные, ничего такого не замечая, продолжают увлеченно беседовать о сластолюбии, его причинах и следствиях. В этот миг философ Бертанваль, который все это время оставался на обочине разговора, решает наверстать упущенное.
– То, что вредит красоте духа, благотворно влияет на красоту поэзии, – важно изрекает он.
– Речь скорее идет о сочетании горького и сладкого, – заключает Бюффон, который, несмотря на возраст, не желает оставаться в стороне.
Бертанваль хмурится, подыскивая достойный ответ.
– Или же, – подытоживает он с видом знатока, – суровости с наслаждением.
– Вы правы, – отвечает мадам Дансени, не обращая внимания, как и большинство гостей, на издевательские аплодисменты, которыми Брингас, уже в некотором подпитии, награждает из своего угла Бертанваля и Бюффона. – Добродетель не порождает ничего, кроме холодных, бесстрастных полотен… Лишь страсть и порок вдохновляют творчество художника, поэта и музыканта.
– Полностью согласен, – вторит маэстро Ла Мотт, потихоньку пожимая руку мадемуазель Терре.
– Развратники, – развивает мысль физик Муши, требуя своей порции внимания, – обычно прекрасно чувствуют себя в обществе, потому что они беззаботны, веселы, расточительны, любители всякого удовольствия.
– К тому же, чаще всего, хороши собой, – добавляет мадемуазель Терре.
– И лучше других знают человеческое сердце, – подсказывает Аделаида Лабиль-Жиар.
– Сегодня в Париже, – добродушно шутит Лакло, – всякая уважающая себя женщина обязана иметь в своем окружении хотя бы одного сластолюбца и одного геометра, как раньше в моде были пажи.
Сравнение одобрено публикой. Хитрые Муши и Де Вёв просят Коэтлегона высказать свою точку зрения. Тот, отхлебнув вина, промокает губы салфеткой и бросает быстрый взгляд на мадам Дансени; на его лице появляется сдержанная улыбка.
– Насчет геометрии я судить не берусь… Что же касается всего остального, некоторые из нас отдают предпочтение порокам, которые развлекают, а не добродетелям, которые лишь наводят тоску.
– Поясните ваши слова, Коэтлегон, – требует кто-то.
Тот смотрит по сторонам, обращая к каждому свою ледяную улыбку. Интересный типаж, заключает адмирал: профиль тонкий и в то же время мужественный, в элегантных манерах сквозит некоторая доля презрения, да еще это спокойное выражение лица, в котором чувствуются самодостаточность и равнодушие. Адмиралу рассказывали, он служил офицером в гренадерском полку Его Величества, что до известной степени объясняет его изысканное высокомерие и непомерное тщеславие.
– Давайте оставим этот разговор для другого ужина, – говорит Коэтлегон. – Сегодня вечером порок, похоже, не в чести. Маловато у него сторонников.
– Мсье, вы можете рассчитывать на мою шпагу, – смеется Лакло.
Подают десерты. Ужин удался на славу, думает дон Эрмохенес, который едва пригубил вина, однако все равно чувствует, что пара выпитых глотков ударили ему в голову, вызвав приятное расслабление. Сидя рядом с мадам де Шаванн, адмирал взирает на все происходящее со свойственной ему невозмутимостью, спокойно и любезно переговариваясь с кем-то; библиотекарь чувствует неожиданный прилив гордости: как свободно держится его приятель и спутник – человек, повидавший жизнь, познавший ценный, но жестокий опыт офицера Королевской армады; не то что он, дон Эрмохенес, который провел жизнь, портя глаза за чтением Плутарха при свете сальных свечей. «Греки полагают, что беседа – удел мудрецов, а осуждение – глупцов»… И так далее.
– А в Испании есть развратники? – обращается к академикам Аделаида Лабиль-Жиар.
– Конечно, как и повсюду, – с готовностью отзывается Брингас, однако никто не обращает на него внимания. Все смотрят на дона Эрмохенеса и адмирала. Застенчивый библиотекарь врастает в спинку кресла, кладет столовые приборы на тарелку и смотрит на товарища, предлагая ему взять всю ответственность на себя.
– Разумеется, но несколько в ином значении, – как ни в чем не бывало отвечает адмирал. – Слово «развратник» – всего лишь выражение плохого отношения к человеку, фигура речи, иначе говоря.
– Всему виной религия, – уточняет Марго Дансени.
Дон Педро смотрит на нее признательно, не моргая.
– Совершенно верно. В Испании значение этого слова мы понимаем скорее как «бабник» – с оттенком щегольства, бахвальства, народного восприятия. Стоящий под балконом и распевающий серенады с гитарой в руках на цыганский манер – вот он каков. Как правило, дело касается женщин низшего класса. Никаких тебе знатных дам…