– Все, – произнес он наконец. – Больше мы их не видели. Эскадрон был распущен, сержантов расстреляли, а остальных сослали на четыре года на каторгу в Сеуту.
– Господи помилуй. – Мило разинул рот от удивления. – Я этого не знал, приятель.
Рапосо поднялся на ноги.
– Теперь знаешь.
Чуть позже Паскуаль Рапосо бредет по улице де-ла-Шоссетри. Фонарное масло, предназначенное для общественных нужд, к этому времени, видимо, уже иссякло, и искусственный свет потускнел до едва заметного оранжевого пятнышка вокруг фитиля, который дымит за стеклом фонаря, висящего на кронштейне. Рапосо бредет, едва заметно пошатываясь, укутанный в свою шинель, надвинув на глаза шляпу, – бывший кавалерист пробирается в тени ночных улиц, как преступник. Над ним в вышине колышется ночь, делая причудливые тени еще более зловещими и таинственными. Агуардиенте и недавний разговор оживили в его голове забытые образы, пробуждая воспоминания, которые сейчас ему совсем не на пользу. Одно из них особенно тягостно: усталое лицо, серые усы лейтенанта, чье имя он уже не вспомнит, того, который восемнадцать лет назад помчался в ущелье Ла-Гуардия, ведя за собой одного-единственного корнета.
Надо заметить, отнюдь не угрызения совести гложут душу Рапосо. Для него это было бы слишком. Так же, как и большая часть человеческих существ, натуры, подобные ему, без труда находят оправдания для любого своего поступка, как бы груб и низок он ни был; и редко встретишь того, кто тащит за собой больше призраков, чем готов вытерпеть. В эту ночь его призрак представляет собой печальное воспоминание: неприятное свидетельство того, что время уходит и расстояние, отделяющее нас от прошлого, непреодолимо. А может, все дело в упущенных возможностях. Вспоминая лицо офицера, когда тот выхватил саблю из ножен и крикнул «За мной!», зная, что его приказ никто не выполнит, затем вонзил шпоры в конские бока и даже не обернулся, Рапосо печалится о том, кем сам он мог бы в другое время стать, но не стал, а вовсе не мучается угрызениями совести. Он печалится о себе самом. О человеке, которого в нем больше нет, которым он перестал быть в тот момент, когда отпустил поводья, остановившись, как все остальные, перед пыльным португальским ущельем. Это тоска об утраченной юности, о том, что ушло навсегда. О тех, кто прошел мимо, а он и не заметил, хотя, быть может, именно они помогли бы ему уснуть в такой час, как этот.
В темноте возникает неясный силуэт. Кто-то щелкает языком, отчего рука Рапосо тянется за пазуху, в карман камзола, нащупывая пистолет. Проститутка выходит из темноты в скудный кружок бледного света, распространяемого фонарем, горящим за спиной Рапосо. На ней корсаж в белую и красную полоску, черты лица едва различимы, впрочем, сложена она явно неплохо.
– Не хотите ли приятно провести вечерок, мсье, – говорит она с профессиональной развязностью.
– Где ты предполагаешь его проводить? – спрашивает Рапосо.
– Есть одно местечко тут неподалеку: пять франков – мне, шесть сольдо – за постель с простынями… Как вам такие расценки?
– Сегодня вряд ли: я спешу.
Женщина кивает в сторону темного переулка. Выглядит она усталой.
– Хочешь, давай прямо здесь.
Рапосо размышляет, потирая рукой больной желудок. Заработать сифилис в качестве парижского сувенира не входит в его планы.
– А чехлы у тебя есть?
– Чего?
– Защитные чехлы. Презервативы… Овечья кишка, не знаешь, что ли?
– Закончились.
– Ясно…
Шлюха подходит ближе. Она без шляпы, и сейчас Рапосо может рассмотреть ее чуть лучше. От нее пахнет смесью пота, вина и резких дешевых духов. Мужчинами, которые были с ней этой ночью.
– Можете войти сзади, если вам так больше нравится.
– Был бы чехол, а так мне все равно – что спереди, что сзади.
– А если ртом?
Рапосо колеблется. Ему любопытно. Учитывая, что испанские шлюхи подобными вещами не занимаются – они, как и прочие испанки, большие любительницы месс и четок, а исповедники такое запрещают, – предложение звучит заманчиво. Однако в последний момент он качает головой.
– Ничего не нужно.
– Ладно, давай за три франка.
– Сказал же, нет.
Удаляясь, он слышит, как женщина вполголоса чертыхается. «Salaud de merde»[68], — несется ему вслед. Или ему лишь кажется, что он слышит именно эти слова. В любом случае интонация женщины сделала бы понятным любой язык. Отойдя подальше, Рапосо расстегивает шинель и с наслаждением облегчает мочевой пузырь, пуская обильную струю на груду битого кирпича в темном и узком закутке, чьи тени еще контрастнее при свете ущербной луны, которая в этот миг высунулась из-за крыш, позволяя разглядеть горы мусора. В тот миг, когда Рапосо уже застегивает штаны, прямо перед ним сверкают красные, налитые злобой глазки следящей за ним крысы. Размером крыса едва ли не с кошку: замерла неподвижно, смотрит пристально, сжалась в комочек, чтобы ее не заметили. Рапосо тоже ее рассматривает несколько секунд, затем наклоняется и нащупывает рукой обломок кирпича. Должно быть, крыса угадывает его намерение: она издает пронзительный визг, полный ненависти и отчаяния, которые лишь забавляют жестокого человека, уже занесшего руку с зажатым в ней кирпичом. Крыса, загнанная в угол, среди зловонного мусора. Вот как выглядит наш мир, думает Рапосо, швыряя в нее кирпич.
8. Кабальеро из кофейни «Прокоп»
Миновало то время, когда несправедливость приводила меня в ярость.
Им упорно не везет. Несмотря на добровольную помощь аббата Брингаса и расположение новых друзей и знакомых, а также рекомендацию мсье Дансени, адресованную его постоянным поставщикам, первое издание «Энциклопедии» по-прежнему ускользает от них. Складывается впечатление, что во всем Париже не осталось ни единого полного собрания – так, философ Бертанваль подтвердил, что из 4225 экземпляров первого тиража три четверти было продано за границу, – а визиты дона Педро и дона Эрмохенеса во всевозможные книжные лавки не увенчались успехом: «Рапно» напротив Ле-Карм, «Кийо» возле больницы Дьё, «Камсон и Кюнье» под сводами Лувра, вдова Баллар на рю-де-Матюрен… Ни в самых престижных, ни в самых скромных лавках, ни в букинистических магазинах и colporteurs на набережной Сены и Елисейских полях не нашлось двадцати восьми томов первого издания ин-фолио. Удается разыскать лишь отдельные тома, а мадам Баллар, хозяйка королевской типографии, может предложить переиздание четырнадцати последних томов, отпечатанное в Женеве. Что же касается полного собрания, в результате всех усилий им удалось обнаружить две «Энциклопедии», обе сомнительные: одна – издания Лукки, ин-фолио, вторая – от Ивердона в тридцати девяти томах ин-кварто с изрядно переиначенными текстами, которую книготорговец по имени Беллен с улицы Сен-Жак готов уступить всего за 300 ливров, однако аббат Брингас категоричеки ее забраковал.
– Даже цена выдает низкое качество, – презрительно ворчит аббат. – А в довершение всего ее похвалил Вольтер!
Дон Эрмохенес, жертва грудной жабы, вынужден соблюдать постельный режим. На библиотекаре ночная рубашка и колпак, тяжелое одеяло достает до подбородка, покрытого двухдневной щетиной, от которой его лицо со слезящимися глазами, покрасневшими и воспаленными, кажется уже не таким круглым. Окно, выходящее на улицу, закрыто, невынесенный горшок полон мутной мочи. Все в его в комнате носит оттенок запустения, застарелой болезни и страданий человеческого тела. Аббат и дон Педро только что вернулись с улицы, в который раз безрезультатно обойдя город в поисках книг, и сразу же принимаются за больного. Они сидят рядом с кроватью, адмирал отпаивает библиотекаря тепловатой лимонной водой, чтобы предотвратить обезвоживание.
– Ничего страшного, дорогой друг. Это всего лишь простуда, к тому же не из тяжелых… Многие так болеют.
– У меня грудь заложена, – слабым голосом стонет дон Эрмохенес.
– Зато кашель частый, но влажный. Хорошо откашливается, и это хороший знак… В любом случае, сеньор аббат уже пригласил доктора, своего друга.
– Именно так, – кивает Брингас. – Специалист, которому можно доверять. И он придет с минуты на минуту.
– Как же мне не везет, – печально сообщает библиотекарь. – Кругом Париж, а я болен. Забросил свои обязанности.
– Вы вряд ли чем-то могли бы нам помочь, дон Эрмес, – заверяет его адмирал. – Наши возможности сильно сократились. Это первое издание, за которым мы охотимся, просто растаяло в воздухе… Даже женевское переиздание ин-фолио невозможно найти полностью. Говорят, последнее поступило в продажу в количестве не менее двух тысяч экземпляров, но и они закончились.
– А остальные? Не могли же они сквозь землю провалиться, дорогой адмирал! Куда подевалась тосканское издание, о котором нам рассказывали несколько дней назад?
– Оно никуда не годится. Все статьи, как нам удалось узнать, были для этого издания переписаны.
– Придется возвращаться с пустыми руками.
– Не знаю… Сегодня утром написал в Академию и отправил письмо срочной почтой.
Дон Эрмохенес забеспокоился.
– Но ведь это страшно дорого, – возмущается он. – А если учесть остальные расходы… Друг мой, у нас заканчиваются деньги!
– А что делать? Нам нужны указания от наших мадридских коллег… Остается только ждать, надеясь на внезапный поворот судьбы. А ваше дело – лечиться и выздоравливать.
– Пододвиньте мне горшок, пожалуйста.
– Да, конечно.
Стучат в дверь. Это врач, приятель Брингаса, субъект с грубоватыми чертами лица и напряженным взглядом. У него длинные сальные волосы, голова кажется слишком крупной на тощем угловатом теле. Рот, длинный и слегка кривоватый, делает его похожим на двуногую ящерицу.
– Как моча? – интересуется большеротый доктор.
– Пахнет довольно противно, мутная, да и мало ее, – сообщает дон Эрмохенес.