– Вы – человек исключительной самоотверженности, – замечает дон Эрмохенес после краткого уважительного молчания, в продолжение которого слышен шум дождя за окном.
На губах Брингаса появляется снисходительная улыбка.
– Возможно. Впрочем, день на день не приходится. – Он поворачивается к адмиралу: – А кстати, сколько вы собирались мне заплатить? Спрашиваю чисто из любопытства.
Адмирал недоуменно моргает. Вопрос аббата застал его врасплох.
– Не знаю, – признается дон Педро. – Честно говоря, я…
– Говорите, сеньор! – напирает Брингас. – Между нами давно уже сложились доверительные отношения.
Адмирал с надеждой смотрит на дона Эрмохенеса, но тот обескуражен не меньше его.
– Пожалуйста, – настаивает аббат. – Давайте проясним этот вопрос!
– Ну, раз уж вы так настаиваете… – Адмирал неопределенно разводит руками. – Может быть, сто ливров… Или сто пятьдесят. Около того.
В свинцовом полумраке портала Брингас негодующе трясет головой.
– А вам не пришло в голову, что вы меня оскорбили?
– Умоляю, простите меня, сеньор аббат. Я сожалею…
– Адмирал прав, – вмешивается дон Эрмохенес. – Он бы никогда не отважился…
– Две сотни ливров, как минимум! Это уже вопрос принципа!
Академики переглядываются и вновь смотрят на Брингаса.
– Вы хотите сказать… – произносит адмирал.
Брингас величественно поднимает руку, давая понять, что разговор окончен.
– Вы меня убедили, сеньор… Раз уж вы так настаиваете, не без определенного этического отвращения с моей стороны, я все же готов принять эту сумму!
К гостинице «Кур-де-Франс», величественному строению из белого камня, выделяющемуся в сумраке, едва подсвеченном фонарями, со стороны улицы Вивьен ведут широкие ворота для экипажей, за которыми открывается мощеный внутренний двор, по его брусчатке яростно лупит дождь. Двое академиков и их сопровождающий, насквозь мокрые, входят в вестибюль, где адмирал предлагает Брингасу что-нибудь выпить, чтобы немного прийти в себя, прежде чем отправиться домой.
– Не следует вам уходить, сеньор, не отдышавшись. К тому же вода с вас течет, хоть выжимай. Так что располагайтесь, отдохните немного, а тут, глядишь, и этот проклятый ливень утихнет.
– Во всем виновата моя немилосердная доля, сеньор, – важно отзывается Брингас. – Злодейка-судьба.
– Я в этом не сомневаюсь, дорогой друг. Однако небольшая передышка, теплое питье и чуточку бодрости пошли бы вам на пользу… Проходите, прошу вас, и снимите с себя этот мокрый плащ.
В конце концов аббат принимает приглашение, и вскоре все трое рассаживаются в небольшой гостиной, чьи стены украшены охотничьими сюжетами, которые мягко освещает камин. Их мокрая одежда дымится, а ночной слуга приносит напиток, заказанный Брингасом: агуардиенте с яичным желтком. На подносе лежит конверт, запечатанный сургучом, он предназначен дону Педро. Адмирал берет конверт в руки и смотрит на него, не распечатывая. Все вежливо слушают аббата, который, согревшись в натопленном помещении, снял парик и теперь жестикулирует, размахивая им в воздухе.
– Если бы не климат, который в тех краях еще хуже, клянусь вам, я бы жил в Лондоне, а не здесь, – утверждает Брингас. – Клянусь Ньютоном и Шекспиром: стоял бы сейчас на берегу Темзы, приветствуя воздух свободы, которым дышит народ, сумевший отрубить голову королю…
– Вы считаете, что это нормально? – мигом заводится дон Эрмохенес.
– Разумеется, сеньор. Абсолютно нормально. Обычная гигиеническая процедура. Благодаря этому замечательному примеру на следующих королей смотрели уже по-другому; сей остров, ныне известный своими гражданскими свободами, доказывает, что народ может иметь достойных правителей – есть среди них короли или же нет.
– А вы что скажете, адмирал? – спрашивает дон Эрмохенес. – Сдается мне, англичане нравятся вам куда меньше, чем нашему дорогому другу.
Дон Педро уселся в старое обтянутое кожей кресло, которое привлекло его близостью к горящему камину, кладет ногу на ногу и склоняет голову, с кроткой, задумчивой улыбкой глядя на запечатанный конверт.
– Как гражданам, торговцам и морякам, им, разумеется, нельзя не позавидовать… Мне кажется, что англичане – воинственный, предприимчивый, восхитительный народ. Но, на свое несчастье – или, наоборот, на счастье, – я родился испанцем, а потому могу лишь ненавидеть их, как извечных врагов моей родины.
– Как все-таки по-разному складываются судьбы народов, – разглагольствует Брингас: он все еще стоит спиной к огню, в одной его руке – стакан с агуардиенте, в другой – парик. – Англичанин – крепкий, сытый – радостно пожинает плоды своих усилий и своей отваги. Француз печален: он не смеется ни в поле, где работает как вол, ни в городе, где любуется роскошью, в которой купаются богачи, думая при этом только о том, как расплатиться с долгами… Итальянец изредка пробуждается от своего летаргического сна, чтобы внять призывам любви, страсти или музыки. Немец работает, пьет, храпит и жиреет. Русский охотно дает себя поработить и пашет землю, как скот…
– А наш соотечественник? – нетерпеливо перебивает его дон Эрмохенес.
– Испанец? Не говорите мне об испанце! Закутанный в свой плащ и в свои химеры, презирающий все, чего не знает, а этого тьма-тьмущая, он спит себе сиесту в тени какого-нибудь раскидистого дерева, дожидаясь, когда Божественное Провидение пошлет ему пропитание или вытащит из передряг.
– Неплохо, – смеется библиотекарь.
– Главное – похоже. Из всех литераторов, которые мне известны, я единственный, кто знает народ, потому что я и сам – часть народа… Я не клянчу крошки хлеба со стола богачей, как, например, этот Бертанваль или низкопробные философы из кофейни «Прокоп».
Дон Эрмохенес пристально смотрит на конверт, который дон Педро все еще держит в руках.
– Вы должны прочесть, адмирал. Ведь это могут быть важные известия.
– Да-да, – соглашается Брингас. – Будьте любезны.
Дон Педро кивает, извиняется, ломает сургуч и вскрывает конверт. Затем читает, и только высочайший контроль над собственными эмоциями помогает ему справиться, чтобы они немедленно не отразились у него на лице.
Поздравляю Вас с тем, что происшествие окончилось без серьезных последствий и спешу выразить мое восхищение. Напоминаю о приглашении позавтракать вместе, которое я сделала Вам в нашу прошлую встречу. Жду у себя дома завтра в девять утра.
– Очередная скверная новость? – нетерпеливо спрашивает дон Эрмохенес, обеспокоенный молчанием друга.
– Ни в коем случае, – мгновение поразмыслив, отвечает адмирал. – Однако у меня появилось неотложное дело… И завтра вам придется отправиться в банк за деньгами без меня.
Библиотекарь бросает на него обеспокоенный взгляд.
– Вот оно как… Что-то серьезное?
– Да, но не в отрицательном смысле. Так что, если вы ничего не имеете против, мы встретимся позже в кофейне, о которой говорил сеньор аббат.
– В «Парнасе», – уточняет Брингас.
– Отлично. – Дон Педро кивает, невозмутимо складывает письмо и прячет его в рукав камзола. – Увидимся в кофейне без четверти двенадцать и вместе отправимся к адвокату.
После двух недель исследований я вернулся в Париж с уже практически готовым романом, в котором недоставало лишь заключительных глав. Мне предстояло заняться самой сложной и наименее увлекательной работой: придать роману цельность от начала до конца, неустанно исправляя и переделывая уже написанное, и впереди меня ожидал еще год работы. Но основная фабула – история о двух ученых мужах, дальняя дорога и приключения, которые ожидали их в пути, – была готова. К этому времени я знал об этом деле все, что было необходимо; а остальное – лакуны, темные места, которые невозможно было заполнить с документальной точностью, – мог воссоздать или выдумать, придав им черты достоверности.
Частный визит, который дон Педро Сарате нанес мадам Дансени, не слишком меня беспокоил. Я предполагал, что адмирал попадет в непростое положение; однако истинный кабальеро, каким он оставался всю свою жизнь, разумеется, не оставил никаких упоминаний об этой встрече ни в своей переписке, ни в воспоминаниях о путешествии в Париж, написанных позже по просьбе коллег из Академии. Так что у меня не оставалось иного выхода, кроме как представить себе все то, что происходило во время того знаменательного завтрака. К счастью, изобилующая описательными подробностями книга Мэри Саммер «Quelques salons de Paris au XVIII siècle»[92], изданная в 1898 году, а также исчерканный пометками и замечаниями «Tableau de Paris» Мерсье позволили мне добыть массу бесценных сведений об обычаях мадам Дансени, которые позже я сумел дополнить благодаря обширной статье, которую любезная Шанталь Керодрен, букинист с набережной Сены и преподаватель истории, прислала мне после того, как, по ее словам, совершено случайно обнаружила в старом номере «Revue des Deux Mondes». В этой статье, написанной в 1991 году Жераром де Кортанзом и посвященной куртуазной литературе, описывающей предреволюционную Францию, дважды упоминалась мадам Дансени.
Свой материал я дополнил с помощью еще одного важнейшего источника, который на сей раз мне пришлось изучать с лупой в руках: это был портрет четы Дансени, написанный их подругой – Аделаидой Лабиль-Жиар. Мне посчастливилось достать приличную копию этого портрета. Для меня было особенно важно изучить характер мадам Дансени через ее внешность и понять, каким образом эта необыкновенная, свободная в своих привычках и пристрастиях женщина воплотила в себе чувства, идеи и свободы, свойственные ее времени. Портрет, безусловно, льстил мадам Дансени, и не только в смысле физической красоты. По контрасту с мирным домашним обликом супруга ее английский прогулочный костюм, жакет для верховой езды и шляпа амазонки придавали всему ее облику оттенок спокойной уверенности, а еще – свежесть, независимость, раскованность. С томика Руссо, лежащего у нее на коленях, взгляд зрителя перемещался вверх, к ее глазам, выразительным и темным, обрамленным завитками черных волос без пудры, которые выбивались из-под шляпы с небольшими полями и фазаньим перышком. Этот взгляд заключал в себе все: ум, безмятежность, тайные страсти. Именно по этим глазам, рассуждал я, можно воссоздать все то, что произошло в то утро во время завтрака с адмиралом.