Вновь со всех сторон раздаются аплодисменты, появляются улыбки и звучат поздравления. Участвуя в чествовании с таким видом, будто не кто иной, но именно он побывал в Париже, директор жмет руки и принимает поздравления. Великий, великий день, повторяет он. День славы и ликования.
– Да, но где же книги? – вопрошает кто-то.
Директор делает театральную паузу. Повисают мгновения тишины, в продолжении которых не слышно и жужжания мухи, и вот с победным видом он величественным жестом приглашает всех распахнуть запертые двери и проследовать в зал для общих собраний.
– Итак, «Энциклопедия» в вашем распоряжении, сеньоры академики!
Действительно, за дверями всех ожидает живая и невредимая цель их путешествия: под портретами основателя Академии маркиза де Вильены, а также ее первого покровителя, короля Филиппа Пятого, среди старинных бархатных портьер, мебели с потемневшим лаком и стеллажей с книгами и папками, покрытыми кирпичной пылью, которую нанесло со строительных работ в королевском дворце. Двадцать восемь тяжелых томов, переплетенных в нарядную кожу с золотыми буквами, оттиснутыми на корешке, с величайшей осторожностью разложены на старой скатерти из козлиной кожи, покрытой чернильным пятнами, свечным воском и маслом из светильников; в центре скромной комнаты, которая, по сути, представляет собой горнило, чистилище и светоч кастильского языка. Освещенная всеми источниками света, которые удалось собрать для этого торжественного события: свечами, канделябрами и лампой, подаренной королем Карлосом Третьим, – первое издание «Энциклопедии» выглядит великолепно: истинный памятник разуму и прогрессу, который заключают в себе ее страницы. Один из томов, а именно первый, открыт на Вступительном слове, где академики, владеющие французским, а таковыми являются почти все члены Академии, могут прочитать следующие строки:
Люди, обладающие вдохновением, просвещают народ, тогда как фанатики заводят его в тупик. Однако препятствия, чинимые последними, даже когда их становится слишком много, ни в коей мере не должны помешать свободе, столь необходимой для истинной Философии.
И вот, один за другим, включая небольшую группу, которая в определенный момент делала попытки воспрепятствовать тому, чтобы это произведение прибыло в библиотеку, пожилые академики не торопясь проходят мимо книг молчаливой благоговейной процессией. Вот идет дон Клименте Палафокс, секретарь Академии и переводчик Аристотеля; церковник дон Жозеф Онтиверос, комментатор Горация; дон Мельчор Лоигорри, автор «Доклада о новых технологиях в горном деле и сельском хозяйстве»; дон Филипп Эрмосилья, составитель «Каталога старинных испанских авторов»… Некоторые из них, расчувствовавшись, останавливаются. Другие напяливают очки и почти набожно тянут руки, чтобы прикоснуться к открытым страницам, над которыми склоняются седые головы, лица, подточенные временем, недугами и нелегкой судьбой. Все желают полюбоваться четким оттиском букв, красотой переплета, безукоризненной белизной страниц с широкими полями, отпечатанными на бумаге из тончайшего холста, которая не стареет, не мнется и не желтеет, не подвластная ни времени, ни забвению. Страниц, которые делают людей мудрее, честнее и свободнее.
– Мы проиграли, – говорит Мануэль Игеруэла.
– Не мы, а вы, – отзывается Санчес Террон. – Эта задумка с самого начала принадлежала вам.
Не сговариваясь, притянутые друг к другу инстинктивно и не нуждаясь в дежурных любезностях, они вместе направляются к выходу из Академии в желтоватом свете стеклянных фонарей.
– Экий вы молодец, – издевается Игеруэла, искренне забавляясь. – Как те коты, которые вечно приземляются на все четыре лапы… Сколько у вас жизней? – Он с любопытством косится на собеседника. – Семь? Четырнадцать?
Они бредут не спеша и выходят на площадь Сан-Хиль. На издателе – плащ и шляпа. Голова закадычного его приятеля не покрыта, английский плащ застегнут до самого ворота. На некотором расстоянии от них в ночных сумерках высится огромная бледная громада королевского дворца.
– Все с самого начала пошло не так, – печально произносит Санчес Террон.
– Что вы имеете в виду, поиски «Энциклопедии» или наш с вами договор?
Санчес Террон смотрит на него искоса, с осуждением.
– Договор? Вы преувеличиваете. Формально мы его не заключали.
– Тем не менее все это обошлось в приличную сумму. И вам, и мне… Кстати, хочу припомнить, что вы должны мне еще какое-то количество реалов.
– Я? За что?!
– За последний денежный перевод, который я сделал на имя этого Рапосо.
– Вы не получите от меня больше ни реала, – мигом выходит из себя Санчес Террон. – Ишь, шустрый какой!
Ближе к церкви Сантьяго улицы делаются заметно уже. Ночной сторож, стоя под портиком с пикой и фонарем, подносит руку к шляпе, приветствуя академиков, когда они проходят мимо.
– Что вам вообще известно об этом человеке? – спрашивает Санчес Террон.
– Вы имеете в виду Рапосо? Кормится своими делишками или выпрашивает деньги, когда оказывается в родных местах.
– Полагаю, у него не хватило наглости попасться вам на глаза?
– Отчего же? Очень даже хватило. Он не из тех, кто поджимает хвост… Явился прямиком ко мне и рассказал, как было дело: про стычку с гвардейцами возле границы и прочее. Говорит, сделал все, что было в его силах.
– И вы ему поверили?
– Наполовину.
– Он хотя бы вернул вам деньги?
– Ни единой песеты.
– Каков мерзавец! – возмущается Санчес Террон. – Вы обязательно должны принять надлежащие меры!
– О каких мерах вы говорите?
– Не знаю. Но как-то же надо его прищучить. Например, донести куда надо.
Услышав эти слова, Игеруэла энергично чешет ухо под париком. Затем смотрит на своего собеседника с сочувствием, словно тот слабоумен.
– Не смешите меня… Здесь не на что доносить. – Издатель молча делает несколько шагов, после чего изображает на лице покорную гримасу. – К тому же никто не знает, как повернется дело.
– Вы о чем?
– В этот раз у нас ничего не вышло, однако все возвращается на круги своя. Всегда полезно иметь под рукой такого человека, как Рапосо. Тем более в нашей с вами Испании.
Санчес Террон убыстряет шаг, словно желая ускользнуть от неприятных мыслей и воспоминаний.
– Меня ни в малейшей степени не интересуют ни ваши планы, ни людишки, подобные этому пройдохе. Я больше не хочу иметь с вами ничего общего!
Игеруэла догоняет его, подстраиваясь под шаг и бесстыдно хихикая.
– Кое-что общее у нас с вами точно найдется! Как минимум – каждый четверг мы будем встречаться в Академии.
– Прошу вас, в будущем избавьте меня от разговоров такого рода.
Игеруэла окидывает его взглядом с головы до ног.
– Об этом не беспокойтесь, – произносит он с презрительной гримасой. – Должен признаться, что близкое общение с вами было для меня весьма своеобразным опытом.
– Не могу сказать того же о вас, клянусь!
Они уже пришли на Пласа-де-ла-Вилья, окруженную старинными зданиями, едва различимыми в сумерках. Мимо проезжает конный экипаж, копыта звонко цокают по булыжной мостовой, на козлах рядом с возницей теплится тусклый огонек.
– Знаете, дон Хусто, что отличает вас от меня? – Игеруэла смотрит на светлое пятнышко экипажа, удаляющееся в сторону Пуэрта-дель-Соль. – Я не отрицаю того, что перед тем, как делать яичницу, нужно разбить яйца, и прямо об этом заявляю. И действую тоже прямо. А такие люди, как вы, мечтают о яичнице, но не решаются разбить скорлупу, боясь осуждения. И даже пытаются посудачить с курицей, пока из нее готовят жаркое!
– Дичайший бред!
– Да что вы говорите? Что ж, время покажет.
На Пуэрта-де-Гуадалахара при свете далекого фонаря, они проходят вдоль стены, на которой наклеены афиши с объявлением комедий. Одна из них сообщает, что в театре «Каньос-дель-Пераль» вновь ставят «Маноло» Рамона де ла Круса, параллельно «с другим произведением». На губах издателя змеится недобрая улыбка.
– Кстати, раз уж вы упомянули о бреде… На следующей неделе я напечатаю в «Литературном цензоре» очерк об этой вашей семейной драме, столь новаторской и современной, чья премьера состоялась четыре дня назад в «Принце»… Знаю, вы не присутствовали из скромности, чтобы не краснеть под аплодисменты. Эти глупые лавры не для вас. Но я-то там был, разумеется. Я премьер не пропускаю.
Наступает тишина, нарушаемая лишь звуками их шагов. Игеруэла насмешливо поглядывает на своего спутника, который идет молча, глядя куда-то во тьму.
– И вы не спрашиваете, каково мое впечатление? И куда метит мое перо?
– Ваше мнение меня едва ли волнует, – сдержанно отвечает его собеседник.
– Верно. – Игеруэла бьет себя ладонью по лбу. – Совсем позабыл: вы же не читаете мою газету, и критику тоже не читаете, и «Энциклопедию», и вообще ничего вам не надо!
Санчес Террон собирается что-то возразить, но вместо этого вновь погружается в молчание, однако этим лишь подстегивает раздражение Игеруэлы.
– Простите, что забегаю вперед, – с явным наслаждением заявляет он. – «Благородный прелюбодей, или Естественное доказательство философии» – это название, от которого вы буквально должны облысеть: такой каштан никому не по зубам… Первая сцена, когда Раимундо объясняет лучшему другу, что он влюблен в кормилицу своего восьмимесячного сына, совершенно потрясла публику. Во второй, когда он признается супруге в своей постыдной страсти и говорит: «Боже мой! Сколько любви ты потратила на меня, жизнь моя!» – публика начала смеяться. Однако настоящее безумие началось, когда дело дошло до сцены на кладбище… Знаете, как будет называться мой очерк? «Сочинитель театральных сцен держит нас за идиотов». А? Каково?
Дойдя до зажженного фонаря, дон Хусто останавливается. Ярость искажает его голос, слова застревают в горле.
– Вы… Вы… Это омерзительно! Вы…
Безжалостно улыбаясь, Игеруэла поднимает руки и показывает восемь вытянутых пальцев.
– В следующую пятницу, дон Хусто… Ровно через восемь дней выйдет «Цензор». У вас впереди ровно восемь ночей, чтобы как следует помучиться, повертеться под одеялом без сна, кряхтя от досады и злости… Воображая подлость и низость этого ничто