Нет, с девчонками я, конечно, пыталась сближаться. Их ушки навострялись с горячим интересом, лишь только я касалась в разговоре до своих чувств, их внимательные глазки вспыхивали нетерпеливым блеском, лишь только им попадались незатёртые следочки слёз на моём лице. И хотя я и тогда уже прекрасно знала, что между женщинами никакой дружбы быть не может – настолько всё в муках нам достаётся, столько времени мы просиживаем перед зеркалами, намалёвывая на лицах рекламные послания для наших единственных и неповторимых (разумно полагая, что раз они для нас – цветастые пачки, то и мы для них – никак не иначе; а какая ж дружба может быть между упаковками с ограниченным сроком годности, стоящими на одной полке?), но они так тепло утешали меня, так убедительно доказывали, что «не стоит держать в себе», что «нужно делиться, чтоб было легче»… В общем, в тот день, когда я, ну совсем уж не выдержав, допустила невозможную глупость, то есть откровенно поговорила с одной, самой близкой из них, в тот же самый день обо всех моих переживаниях стало известно всему потоку…
Ну что… Смогу ли я описать, что мне пришлось тогда вынести? Вместо помощи и поддержки – тяжеленный довесок на плечи. Я и до этого подозревала, а тут доподлинно узнала, что быть девственницей в девятнадцать лет не то что стыдно – просто преступно! Вокруг меня прямо-таки осязаемо образовалось скользко-сладкое облачко порицания. Сколько улыбающихся губок многозначительно искривлялось при моём появлении!.. Сколько милых и добрых девчонок «по-дружески» советовали мне «не затягивать с этим» (а были даже такие, которые и вслух намекали на своих парней, готовых, если надо…) В общем, если бы не та, прагматическая моя половинка, у которой достало сил, заглушив воющие и в панике мечущиеся мысли наивной дурёхи, приняться высмеивать себя и всех вообще «задубевших целок» в тон со своими «подружками» (так, что они, как кошечки, через пару дней потеряли к этой дохлой новости всякий интерес), даже и не знаю, чем бы всё это закончилось. Понять, отчего так происходит, тогда я, естественно, не могла. Жила ведь на подсознании, на предчувствиях. Помню только, как сильно поражала меня очевидная несправедливость: я и все остальные, все мы знали не скрывающихся особо сокурсниц, которые регулярно подрабатывали «ночным массажем», и даже таких, которые умудрялись каждые полгода продавать пожилым дурачкам, найденным в интернете, восстановленную за небольшие деньги девственность – и всё это было как бы обоснованно, как бы допустимо, обо всём этом вроде бы даже не стоило говорить, о моём же ужасном пороке говорить было можно и нужно… Так вот знаете, что поддержало меня и убедило в собственной правоте сильнее всего? Что именно эти девушки, которые любили хорошо зарабатывать, именно они заметнее и громче всех насмехались тогда надо мной! Вот только причину понять я до сих пор не могу… Кстати, вы не знаете, отчего так устроено: всегда выделяются из общей массы самые громкие и активные, то есть те, в сам характер которых заложено желание отличаться от других, но чем заметнее они выделяются, тем большее число последователей обретают! Так для чего в человеке самолюбие? Чтобы он стал непохожим на других, или чтобы все стали похожими на него?
К родителям я как-то и не думала обращаться тогда за советом. Не скажу, что была особо одарённым ребёнком, но всё ж к своему возрасту смогла осознать, что у них есть гораздо более важные проблемы, чем какие-то любовные переживания их пусть и дорогой, пусть и драгоценной, но очень уж сильно самостоятельной и не умеющей ценить их заботу дочери. Да что там… Даже сейчас всё остаётся по-прежнему. Мама, если позвонить ей вечером (она всё ещё в строгом костюме, и брови никак не расхмуриваются после учреждения): «Ну я же говорила! Вот видишь, что бывает, когда ты меня не слушаешься!.. Ну ладно, я свяжусь в Питере с X, и он организует тебе курс терапии (консультацию, обследование, спецобслуживание, скидку) у Y», папа (он только что вернулся из очередного бизнес-тура и, развалившись в кресле, показывает мне медвежонка, хотя я уже лет пятнадцать как перестала коллекционировать медвежат): «Да ничо, Киса! Давай я те денюжку подкину! Ну, там, развеешься, погуляешь… ОК?» Даже…
(Ребёнок заплакал во сне… Он всегда чувствует то же, что я! Много раз замечала!)
Не знаю, сумела ли хоть немного передать чувства, что разрывали меня тогда. С одной стороны – одиночество, неутолимое, безысходное, тихо посмеивающееся из-за спины, с другой – любовь, окружающая лёгким дыханием, привечающая из синевы пятернёй ярких лучей. Я так и не смогла нигде этого вычитать, но думаю, что и вправду ощущала любовь каким-то физиологическим способом. Теперь мне даже объяснить это сложно… Я хоть и полна ею, но уже… ну, не чувствую любви вне себя, что ли… Тогда же я чувствовала её присутствие в пространстве, вот точно так, как чувствуют свет или звук. И знаете, что я считаю самой непоправимой своей ошибкой? Вместо того чтобы наслаждаться этим небесным ощущением, подставляя лицо целующим лучам, наслаждаясь шепчущими звуками, вместо того чтобы развивать в себе эту чувствительность и, самое главное, вместо того чтобы делиться своим ощущением с другими, я стремилась поскорей заглушить любовь, как если бы она была чувством, принадлежащим исключительно моему организму. Спешила наглядеться до отвала, наслушаться про запас… Под дождём пролюбить поскорей, чтобы потом уж не мокнуть… Мучилась, конечно же мучилась, чего ж тут скрывать, от полового влечения. Но хотя я довольно-таки сильно и много изнемогала в отдельные звонкие ночки, стоило мне лишь начать присматриваться к симпатичным парням, стоило мне разглядеть, насколько они одинаковы в своём разнообразии, мне становилось тошно от мысли о том, что любой из них, абсолютно любой симпатичный мужчина, обладающий должным опытом и сумевший проявить настойчивость, сможет утолить мой внутренний голод – как будто любовь моя была разновидностью бутерброда, которым я, как и всякая другая самка могла до времени насытиться, пожевав заодно с любым самцом. Ну никак не могла я поверить (пить свет, насыщаться музыкой), что нет на свете именно одного, именно единственного, того самого, только найдя которого я смогу раскрыть свою зажатую грудь и выпустить на волю всех в ней трепещущих бабочек! И хотя над этой моей верой тоже тогда насмехались, и хотя я и сама не была уж такой прямо глупышкой (всё ж книжки я, хоть и мало, но читала, и фильмы кой-какие смотрела :-) я всё крепилась, всё верила… Мечтала (иногда даже во сне) об одном только маленьком чуде, об одном лишь пустячном одолжении: чтобы в один избранный и безумный день солнечный луч ворвался в мой мир и осветил ярким светом взглянувшего на меня человека. Я обещалась за одно только за это поверить в бога, поверить безоговорочно и безоглядно, лишь бы он на своём каком-то божественном языке, пусть бы словом, пусть бы светом, но ответил на тяжеленный, серой глыбой меня придавивший вопрос: как может быть счастье в мире, где каждому дозволено своё счастье? Может ли счастье быть там, где всё может быть счастьем?
Если переводить с женского на человеческий, то для себя я решила, что никого больше обижать не стану, и, пока твёрдо, пока стопроцентно не пойму, что он – тот самый, ни с кем не познакомлюсь. Выстроила под это какую-то сложную, какую-то корявую и неустойчивую конструкцию, что жду человека, который скажет «те самые» слова и совершит «те самые» поступки, по которым я вмиг его и узнаю. Вот только какие это были поступки, какие слова? Была бы я героиней нравоучительной сказки – их на прощанье мне подсказала бы добрая фея (из тех, что растворяются в полумраке необъятной замковой залы и чей голос потом ещё долго доносится эхом из вековой пустоты коридоров). Но мой автор не был ко мне столь благосклонен, поэтому на меня по улицам надвигался непрерывный поток мужчин, которые все что-то делали, которые все что-то говорили… И я, наверное, окончательно сошла бы с ума, если бы как-то естественно, как-то незаметно и ненавязчиво над суетящейся и гудящей толпой не вознёсся бы тот, который один сумел понять меня и утешить в тот невозможный период жизни. Он посмотрел мне в глаза, и я сразу и навсегда (безо всяких слов, безо всяких поступков) была поражена его скромным обаянием, его неброским европейским шармом. В нём не было ни капли натужной «москвоты» – зеркальности нарядных витрин, скрывающих от пристального взгляда захламлённые бездушные задворки. За его опрятным фасадом, сколько бы я ни углублялась во дворы его души, пребывала одна и та же спокойная, приветливая простота. Я бросила танцевать… Я поверила ему… И поначалу смущённо и редко, потом всё смелее, всё чаще, а потом уже и в любую свободную от занятий и от волонтёрства минуту, днём, а больше, конечно же, ночью, я вырывалась из душного ящика комнаты, спешила в его светлые объятия, и с ним, на просторе, забыв обо всех окружавших нас людях, оставалась наедине.
Сладко переживать сейчас эти разрозненные и краткие мгновения, которые по прошествии лет слились в воспоминание одной большой и волшебной прогулки! Вот я стою, прикасаясь пальцами к шершавому холоду гранитной ограды и ощущаю спиной взгляд его тёмных зеркал, отразивших печаль светлой северной ночи. Перед нами, от самых моих туфелек и до нависшего над чёрной бездной далёкого края земли, раскинулся волшебный ковёр утреннего тумана, в ворсе которого запутался и вот-вот утонет, оставив нас в совершенном одиночестве, отчаявшийся биться кораблик… Вот мы сами сражаемся с течением ночного одиночества: бредём от «Авроры» к Троицкому, я – обхватив себя руками и опустив в задумчивости голову, он – сопровождая меня огромным ясным пространством, напоминая о близкой заре нетерпеливыми вскриками чайки… Вот подкармливаем хрустящими подачками шагов дорожки Марсового поля, заскучавшие среди дремлющих сиреней… Вот идём рука об руку по чёрной мостовой вдоль чёрной реки, и вокруг золотой оси, увенчанной золотым ангелом, своею поступью вращаем пластинку. Дворцовый мост впереди – рычажок проигрывателя, звук уходящей поступи – прощальный шорох иглы… Вот мы торопливо пересекаем (не замечая, как из сочувствия стараются не замечать неизлечимой болезни близкого) взлохмаченный вывесками, осунувшийся бессонными толпами, испещрённый чирьями вымигивающихся суперкаров и молчаливых попрошаек Невский. Вот я уже иду по своему переулку, а город на прощание и чтобы приободрить меня, шаловливо жонглирует круглыми ударчиками каблуков, которые, отскакивая от жёлтых стен, гремя по водосточным трубам, разбегаются над железными крышами, чтобы стать облачками на небе. Вот засыпаю, и сквозь сон мне слышится звук доигравшей пластинки. И я выхожу посмотреть, и медленно поднимаюсь и неторопливо лечу над улицами, и, вознесясь над городом, обхватываю ладонью древко и опираюсь носочком о золотой шар. Подо мной быстро кружит наклейка водной глади с белыми курсивами теплоходов… За ней чуть медленнее протекает ободок набережной. Своими серыми глыбами он раз за разом тихо ударяется в кончик моста, и тот, наконец закончив проигрывать все дорожки этого мира, отрывается от чёрной поверхности. Без звукоснимателя движение продолжается в полнейшей тишине, но я так хорошо помню записи, что в каком-то невероятном, только во сне возможном единении с миром, глядя на его непроницаемое лицо, слышу все его потаённые мысли. Вот ближняя: на пёстром покрывале домов, безмолвно и спокойно скользящем за рекой, запечатлено ровное дыхание, соединившее все вздохи когда-либо гревшихся под ним жизней. Дальше, на ползущем за городскими окраинами сонном просторе лесов, запи