А совсем тихое «щелк!» сразу за «бум!» вполне могло быть вызвано тем, что одно ухо у нее вывернулось наизнанку.
— А назову я его… — сказал голос Хозяина, — я назову его…
— Ну? — спросила девочка. — И как же ты его назовешь?
Пес неподвижно замер. Настал тот самый момент. Момент Наречения. Сейчас он получит цель в жизни, узнает свое назначение, станет самим собой. Его глаза — значительно ниже над землей — засветились тусклым красным огнем, и слюна закапала на крапиву.
— Я назову его Бобик, — решительно сказал Хозяин. — С таким именем — никаких проблем.
Адский пес застыл. В глубине своего дьявольского собачьего сознания он понимал, что что-то здесь не так, но не мог ослушаться, и внезапно проснувшаяся огромная любовь к Хозяину преодолела все дурные предчувствия. В конце концов, кто решает, какого ему быть роста?
И он поскакал вниз по склону навстречу своей судьбе.
И странное дело — ему и раньше хотелось бросаться на людей, но теперь он вдруг понял, что, вопреки всем ожиданиям, ему хочется при этом вилять хвостом.
— Ты же говорил, что это он! — простонал Азирафель, рассеянно подбирая пальцем остатки крема с лацкана. Он облизал палец.
— Это был он, — сказал Кроули. — То есть, я-то знаю, правда ведь?
— Значит, вмешался кто-то другой.
— Кто другой? Кроме нас, больше никого нет, так? Добро и Зло. Или одно, или другое.
Кроули ударил кулаком по рулю.
— Ты даже представить не можешь, что с тобой могут сотворить там, внизу, — сказал он.
— У меня сильное подозрение, что это не сильно отличается от того, что могут сотворить там, наверху, — заметил Азирафель.
— Да брось. Все ваши непостижимо милосердны, — ядовито сказал Кроули.
— Неужели? В Гоморре бывать не приходилось?
— Приходилось. Там была одна таверна, где подавали отменные коктейли из перебродивших фиников, с мускатным орехом и толченым лимонником…
— Нет, потом.
— А-а…
— Видимо, что-то случилось в больнице, — сказал Азирафель.
— Ничего там не могло случиться! Там было полно наших людей!
— Чьих людей? — холодно спросил Азирафель.
— Моих людей, — поправился Кроули. — Хорошо, не моих людей. Ну, ты сам знаешь. Сатанистов.
Он попытался сказать это слово, как бы оправдываясь. Оба признавали, что мир был замечательно интересным местом, получать удовольствие от которого оба они собирались как можно дольше, но в остальном было не так уж много вопросов, по которым их мнение совпадало. Однако они полностью соглашались друг с другом в том, что касалось людей, по той или иной причине желающих поклоняться Князю Тьмы. Кроули всегда становилось за них неудобно. Не то чтобы они заслуживали грубого обхождения, но смотрел он на них примерно так же, как смотрит ветеран вьетнамской войны на соседа, явившегося на собрание «Народной дружины для поддержания порядка» в полной боевой выкладке.
К тому же их энтузиазм нагонял тоску. Демоны по большей части не могли взять в толк, зачем нужна вся эта возня с перевернутыми распятиями, пентаграммами и петухами. Все это не нужно. Все, что нужно, чтобы стать сатанистом, — это усилие воли. Ты можешь быть одним из них всю жизнь и не догадываться о том, что такое пентаграмма, а с убиенными представителями семейства куриных сталкиваться только во фрикасе по-наваррски.
Кроме того, многие сатанисты старого толка на самом деле были вполне приятными людьми. Как было заведено, они собирались вместе и произносили речи точно так же, как те, кого они считали своими оппонентами, а потом отправлялись домой и всю неделю жили себе тихой, непритязательной жизнью и у них в головах даже не появлялось особенно неправедных мыслей.
Что же до остальных…
Были люди, называвшие себя сатанистами, от которых Кроули просто корчило. И дело не в том, что они делали, а в том, что они винили в этом Ад. Стоило им забрать в голову очередную тошнотворную идею, какую ни один демон не придумал бы за тысячу лет, какую-нибудь безумную и мрачную гадость, способную появиться только в полноценном человеческом мозгу, и заорать: «Дьявол заставил меня сделать это!» — как тут же симпатии присяжных были на их стороне. При этом Дьявол вряд ли кого-нибудь когда-нибудь заставлял. Нужды не было. Вот чего некоторые никак не могли взять в толк. Ад — не трясина зла, точно так же, как и Рай, по мнению Кроули, — не водопад добра: это просто имена игроков в великой космической шахматной партии. А вот настоящее, неподдельное, неповторимое добро — равно как и кровавое, кошмарное, катастрофическое зло — можно найти только в глубинах человеческого сознания.
— А-а, — протянул Азирафель. — Сатанисты.
— Ну и что же они могли напутать? — сказал Кроули. — То есть берем двух младенцев. Не так уж трудно их… — Он вдруг замолчал. Из туманных глубин его памяти выплыл образ монашки, которая тогда, в больнице, произвела на него впечатление на редкость безмозглой особы даже для сатанистки. И там был еще кто-то. Кроули смутно вспомнил мужчину с трубкой и в куртке покроя, вышедшего из моды в 1938 году. По всему его виду было понятно, что он готовится стать отцом.
Значит, должен был быть и третий ребенок.
Кроули сказал об этом Азирафелю.
— Почти не за что уцепиться, — заметил ангел.
— Мы знаем, что ребенок должен быть жив, — сказал Кроули, — так что…
— Откуда мы это знаем?
— Ты думаешь, если бы он вернулся Туда, Вниз, я бы все еще сидел здесь?
— И верно.
— Значит, нам всего-то нужно его найти, — заявил Кроули. — Для начала просмотрим больничные записи.
Мотор «Бентли», кашлянув, завелся, и машина рванулась вперед, втиснув Азирафеля в сиденье.
— А потом? — спросил Азирафель.
— А потом мы найдем ребенка.
— А потом что? — Машина резко свернула за угол, и ангел крепко зажмурился.
— Не знаю.
— Следи за дорогой!
— Думаю — уйди с дороги, урод! — ваши вряд ли согласятся — вместе с самокатом! — предоставить мне убежище?
— Я как раз собирался спросить тебя о том же — Осторожно, пешеход!
— Вышел на дорогу — знаешь, чем рискуешь! — заявил Кроули, и «Бентли» протиснулся между припаркованной на обочине машиной и притормозившим такси так, что между ними не влезла бы и самая тонкая из кредитных карточек.
— Следи за дорогой! За дорогой следи! А где эта больница?
— Где-то к югу от Оксфорда!
Азирафель уцепился за ручку на двери.
— Сто пятьдесят километров! Так нельзя ездить в центре Лондона!
Кроули, прищурившись, глянул на спидометр.
— Почему? — спросил он.
— Мы разобьемся! Насмерть! — Азирафель подумал и неуверенно поправился: — Развоплотимся. Что вызовет определенные неудобства, — добавил он и немного расслабился. — Ну и потом, ты можешь кого-нибудь задавить.
Кроули пожал плечами. Ангелу так и не удалось полностью вжиться в двадцатое столетие, и он не понимал, что по Оксфорд-стрит вполне можно передвигаться со скоростью сто пятьдесят километров в час. Просто надо устроить так, чтобы никто не лез под колеса. А тогда — поскольку все знали, что по Оксфорд-стрит невозможно ехать с такой скоростью — никто этого и не замечал.
Уж лучше машины, чем лошади. Изобретение двигателя внутреннего сгорания было для Кроули Божьим да… благослове… подарком судьбы, вот. В старые времена, отправляясь по делам, он ездил только на огромных конях черной масти, глаза которых сверкали, освещая путь, а из-под копыт летели искры. Этого требовал этикет. А Кроули обычно с них падал, поскольку никогда не умел обращаться с животными.
Где-то возле Чизуика Азирафель принялся рыться в россыпях кассет в бардачке.
— Что такое «Velvet Underground»? — спросил он.
— Тебе не понравится, — ответил Кроули.
— А, — великодушно кивнул ангел. — Бибоп.
— Слушай, Азирафель, а ты знаешь, что, если бы вдруг у миллиона людей спросили, каким словом они назовут современную музыку, ни один из них не употребил бы термин «бибоп»? — съязвил Кроули.
— А, вот это уже лучше. Чайковский, — сказал Азирафель, вытащил кассету и вставил ее в магнитолу.
— Вряд ли, — вздохнул Кроули. — Она провалялась в машине больше двух недель.
Тяжелый ритм бас-барабана поплыл через салон «Бентли», как раз когда они миновали Хитроу.
Азирафель нахмурился.
— Не узнаю, — признался он. — Что это за вещь?
— Это «День на скачках» Чайковского, — сказал Кроули и закрыл глаза. Они проезжали Слау.
Чтобы скоротать время, свернув на Чилтерн, они прослушали «Мы — чемпионы» зачинателя английского мадригала Уильяма Берда и «Шоу должно продолжаться» Бетховена. Однако ни то ни другое не могло сравниться с «Радио Га-Га» Вогана Уильямса.
Говорят, все лучшие мелодии принадлежат Дьяволу.
В общем, это правда. Зато все лучшие балетмейстеры — на небесах.
Равнина между Лондоном и Оксфордом уходила далеко на запад, и редкие огоньки, тут и там видневшиеся на ней, говорили о том, что вот сейчас честные селяне укладываются спать после долгого дня, полного забот, редакционных совещаний, консультаций по финансовым вопросам и разработки программного обеспечения.
На вершине холма зажглось несколько огоньков.
Теодолит — один из самых ужасных символов двадцатого века. Тренога со зрительной трубкой сверху, установленная в чистом поле, означает только одно: грядут работы по Расширению Трассы (единогласно) и Разметке Участков Под Жилищное Строительство на две тысячи домов в полном соответствии с Духом Деревенской Жизни. С духом подготовки руководящих кадров, точнее.
Однако даже самые трудолюбивые геодезисты не работают по ночам, а тут именно посреди ночи тренога прочно стояла на торфянистом пригорке. Далеко не все теодолиты, правда, украшены резьбой с кельтскими рунами и увенчиваются ореховым прутом, привязанным сверху. И не со всех свисают хрустальные маятники.
Ветерок пытался трепать плащ на стройной фигурке девушки, которая как раз подкручивала колесики на треноге, однако это был хороший, тяжелый плащ, благоразумно непромокаемый и на теплой подкладке.