На мониторе появилась новая тема. Теперь вопросы делились на такие категории: «Поп-музыка», «События в мире», «Голод» и «Война». Байкеры, по всей видимости, имели существенно меньшее представление о голоде, который вызвал недород картофеля в Ирландии в 1846 году, недород всего в Англии в 1315 году, и недород травки в Сан-Франциско в 1969 году, чем о Войне, но игрок неизменно зарабатывал высшие очки под аккомпанемент жужжания, бряцания и звона, с которым машина время от времени срыгивала фунтовые монеты в поддон.
— Переменчивая здесь, на юге, погода, — сказала Красная.
Черный, прищурясь, поглядел на сгущающиеся тучи.
— А мне нравится. Вот-вот будет буря.
Красная посмотрела на ногти.
— Это хорошо. Без хорошей бури совсем не то. Не знаешь, далеко нам ехать?
Черный пожал плечами.
— Пару сотен миль.
— Я почему-то думала, дальше. Столько ждать, а ехать всего пару сотен миль.
— Не важно, сколько ехать, — сказал Черный. — Важно прибыть на место.
Снаружи послышался рев. Такой рев издает мотоцикл, когда у него не работает выхлоп, не отрегулирован мотор и течет карбюратор. Даже не нужно было видеть этот мотоцикл, чтобы представить себе клубы черного дыма, которыми он окутывался на ходу, пятна масла, расплывающиеся на асфальте, и хвост из болтов, винтиков и прочих мелких деталей, усеивавших дорогу позади.
Черный подошел к стойке.
— Четыре чая, пожалуйста, — сказал он. — Три с молоком, один без.
Дверь открылась. Вошел молодой человек, затянутый в пыльно-белую кожу, и в порыве ветра следом за ним полетели пустые пакетики из-под чипсов, рваные газеты и обертки со следами мороженого. Они радостно и беззаботно, словно дети, пустились в пляс у его ног, а потом упали в изнеможении.
— Так вас четверо, дорогуша? — спросила женщина за стойкой. Она пыталась найти чистые чашки и ложки: вся посуда вдруг словно покрылась тонкой пленкой машинного масла и засохшего желтка.
— Будет четверо, — сказал человек в черном, взял чай и вернулся к столику, где его ждали остальные двое.
— Он не появлялся? — спросил юноша в белом.
Они покачали головой.
У монитора разгорелся спор (в данный момент на экране было: «Война», «Голод», «Загрязнение» и «Поп-музыка 1962–1979»).
— Элвис Пресли? Да это С! Он же в семьдесят седьмом окочурился, разве нет?
— Пошел ты! Это D. Семьдесят шестой. Однозначно.
— Ну да — в том же году, когда и Бинг Кросби.
— И Марк Болан. Чтоб мне сдохнуть, так он мне нравился. Нажимай D, короче. Ну давай.
Высокий стоял, не двигаясь, и не нажимал ни на одну из кнопок.
— Чего такое? — раздраженно вопросил Большой Тед. — Давай, что ли, жми D. Элвис Пресли умер в семьдесят шестом.
МЕНЯ НЕ ВОЛНУЕТ, ЧТО ЗДЕСЬ НАПИСАНО, ответил высокий байкер в шлеме. Я ЕГО И ПАЛЬЦЕМ НЕ ТРОНУЛ.
Трое за столиком повернулись как один. Красная заговорила первой.
— Когда ты прибыл? — спросила она.
Высокий подошел к столику, не обращая внимания на пораженных байкеров в углу и на забытый выигрыш.
Я ВСЕГДА БЫЛ ЗДЕСЬ, сказал он, и голос его звучал, как мрачное эхо в ночи, как цельный монолит звука, серый и безжизненный. Если бы этот голос был камнем, на нем с древних времен была бы вырезана очень короткая надпись: имя и две даты.
— Твой чай остывает, повелитель, — сказал Голод.
— Давно не виделись, — сказала Война.
Блеснула молния, и почти сразу гулко прогремел гром.
— Погода в самый раз, — прошуршал голос Загрязнения.
ДА.
Этот разговор вызывал у байкеров у автомата все возрастающее недоумение. С Большим Тедом во главе они двинулись к столику и уставились на четверых незнакомцев.
От их внимания не ускользнуло то, что на куртках всех четверых было написано «Ангелы Ада». А выглядели эти дохляки очень подозрительно, если уж речь зашла об «Ангелах»: во-первых, слишком чисто, а во-вторых, судя по их виду, ни одному из них ни разу не довелось сломать кому-нибудь руку только потому, что вечером в воскресенье нечего смотреть по ящику. А еще с ними была баба, только она, в натуре, ехала сама, а не на заднем сиденье с кем-нибудь, и вообще у нее был свой байк, типа у нее есть на это право.
— Так вы, значит, Ангелы Ада? — саркастически спросил Большой Тед.
Если и есть что-то, чего терпеть не могут настоящие Ангелы Ада, так это уродов, которые становятся байкерами только на выходные[40].
Четверо незнакомцев кивнули.
— Ну и из какой книжки сбежали?
Высокий Незнакомец взглянул на Большого Теда. Потом он поднялся. Это был очень сложный процесс. Если бы на пляжах у океана тьмы выдавали бы шезлонги, они раскладывались бы примерно так же.
Казалось, Высокий разворачивался в полный рост целую вечность.
На нем был темный шлем, полностью скрывающий черты лица. И Большой Тед увидел, что сделан он был из такого жуткого пластика, в который типа смотришь и все, что видишь, — собственную рожу.
ОТКРОВЕНИЕ, сказал Высокий. ГЛАВА ШЕСТАЯ.
— Стихи со второго по восьмой, — вежливо подсказал юнец в белом.
Большой Тед уставился на всех четверых. Его нижняя челюсть пошла вперед, а на виске заплясала тонкая синяя жилка.
— Че? — зарычал он. — Это че значит?
Кто-то потянул его за рукав. Это был Боров. Лицо его под слоем грязи стало необычно серым.
— Это значит, мы вляпались, — сказал Боров.
А потом Высокий медленно поднял руку в байкерской перчатке из бледной кожи и открыл забрало шлема, и Большой Тед в первый раз за все время, проведенное им в этом мире, пожалел, что не вел себя праведнее.
— Иисусе! — простонал он.
— Он, наверное, тоже вот-вот появится, — зачастил Боров. — Может, он просто ищет, где поставить байк. Пошли, вступим в молодежный клуб или еще…
Однако непобедимое невежество Большого Теда защищало его, словно доспехи. Он не тронулся с места.
— Ну, ясно, — сказал он. — Ангелы Ада.
Война лениво откозыряла ему.
— Вот они мы, Большой Тед, — сказала она. — Без обмана.
Голод кивнул.
— Старая компания, — сказал он.
Длинные белые волосы рассыпались по плечам Загрязнения, когда он снял свой шлем. Он заступил на место после того, как Мор, бормоча что-то про пенициллин, ушел на пенсию в 1936 году. Если бы только Мор знал, какие возможности открываются в будущем…
— Прочие обещают, — сказал он. — Мы выполняем.
Большой Тед посмотрел на четвертого Всадника.
— Слушай, я тебя уже видел, — сказал он. — Ты был на обложке альбома «Блю Ойстер Калт». И у меня еще есть кольцо с твоим… твоей… твоей головой.
ГДЕ МЕНЯ ТОЛЬКО НЕТ.
— А то. — Большая физиономия Большого Теда скривилась в припадке мысли.
— А байк у тебя какой марки? — спросил он.
Над карьером бушевала гроза. Веревка со старой лысой покрышкой плясала под ударами ветра. Иногда листы ржавого железа — все, что осталось от очередной попытки соорудить штаб, — срывались с шаткой основы и, словно паруса, исчезали из виду.
ЭТИ сбились в кучку, глядя на Адама. Он словно бы вырос. Бобик сел на задние лапы и зарычал. Он думал обо всех тех запахах, которые у него отнимут. В Аду нет запахов, если не считать запаха серы. А те, что были здесь, были… были… кстати, сучек в аду тоже нет.
Адам расхаживал взад и вперед, возбужденно размахивая руками.
— Эх и повеселимся же мы, — говорил он. — Будем ходить в походы на расследования и все такое. Похоже, я скоро смогу сделать так, чтобы джунгли опять выросли на старом месте.
— А… а… а кто будет, ну, знаешь, готовить там, и стирать и так далее? — дрожащим голосом спросил Брайан.
— А никто, — ответил Адам. — Потому что это будет не нужно. Будет полно еды, все, что тебе нравится: чипсы мешками, жареный лук, все, что душе угодно. И не нужно будет надевать новый костюм или идти мыться, когда не хочешь, вообще ничего. Или в школу ходить. Или вообще делать то, чего не хочешь, никогда. Шалости, говорите? Будут вам шалости!
Над холмами Кукамунди поднялась луна. Этой ночью она была очень яркой.
Джонни Две-Кости сидел во впадине посреди пустыни. Это было священное место: здесь лежали два камня предков, родившиеся еще во Время Снов, лежали нетронутые с самого Начала. Срок ритуального бродяжничества для Джонни Две-Кости подходил к концу. Его щеки и грудь были покрыты пятнами красной охры, и он пел древнюю песню, своего рода стихотворную карту этих холмов, и своим копьем он рисовал узоры в пыли.
Он не ел два дня. Он не спал. Скоро он впадет в транс и станет единым целым с Пустыней и сможет общаться со своими предками.
Уже скоро.
Уже вот-вот…
Он моргнул. И удивленно осмотрелся.
— Прошу прощения, юноша, — громко сказал он сам себе безукоризненно вежливым тоном. — Не могли бы вы подсказать, где именно я нахожусь?
— Кто это сказал? — спросил Джонни Две-Кости.
Его рот открылся.
— Я.
Джонни задумчиво почесался.
— Я так понимаю, ты из моих предков, приятель?
— О, несомненно, мальчик мой. Да-да, несомненно. Можно и так сказать. Но вернемся к исходному вопросу. Где я?
— Только если ты из моих предков, — продолжал Джонни Две-Кости, — чего это ты говоришь, как какой-нибудь пидор из Мельбурна?
— А! Австралия, — произнес рот Джонни так, словно в следующий раз, прежде чем сказать это, его следовало бы подвергнуть основательной дезинфекции. — Неужели? И тем не менее большое спасибо.
— Эй! Ау? — сказал Джонни Две-Кости.
Он сидел на песке, и ждал, и ждал, но так и не ответил.
Азирафель уже двинулся дальше.
Ситроэн де Шевó был тонтон-макут, странствующий унган[41]. За плечами у него висел мешок, в котором были волшебные травы, лечебные травы, кусочки мяса дикой кошки, черные свечи, порошок, извлекаемый в основном из кожи сушеной рыбы определенной породы, мертвая сороконожка, полбутылки виски «Чивас Регал», десять сигарет «Ротманс» и почти свежий выпуск «Гаитянской афиши».