Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
Но забыли мы, что осияно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелье от Иоанна
Сказано, что слово это — Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мёртвые слова.
Это стихотворение может показаться почти отречением от акмеизма, ведь оно осуждает ограничение слова скудными пределами естества. Однако, что противополагается этой скудности? Не мутная неопределенность символизма, а созидающая действенность библейского слова — боговдохновенного и несущего в себе откровение.
Прежний ад нам показался раем
Дьяволу мы в слуги нанялись
Оттого что мы не отличаем
Зла от блага и от бездны высь.
Первоначально, как видим, Гумилёв сделал прямой выпад против символизма и декадентства, но в окончательном варианте эта строфа была опущена.
Главный смысл стихотворения — слово не потому больше естества, что оно отсылает к мистическим туманам, а потому, что за ним стоит Бог, который и произнес это слово и наполнил его Своей божественной энергией. Это властное, владычное слово.
И здесь ещё одна разгадка того, почему Гумилёв остался в Петрограде и занимался словом, а не ушел на фронты гражданской войны. Он ощущал своё призвание сокрушить большевиков Словом. Не пропагандой, а именно тем властным словом, которое разрушает города и останавливает солнце.
Он пытается использовать магию своего слова как оружие и вступает с «музыкантами революции» в борьбу за русскую поэзию, которая и закончилась для него мученической смертью.
Заговор поэтов
В большевистском Петрограде отчетливо понимали, что Гумилёв находится в сердцевине реального и, пожалуй, более страшного, чем офицерский, антисоветского «заговора» — заговора поэтов. Причём он бросал вызов советской власти не только в литературном, но и в организационном смысле.
Из Москвы прислали «пролеткультовскую» поэтессу Надежду Павлович, которая создала Петроградское отделение Союза поэтов во главе с «музыкантом революции» А. Блоком. Союз поэтов должен был проводить большевистскую линию в петроградской литературной жизни. Начали проводиться поэтические вечера, на которых в стихах воспевалось убийство цесаревича Алексея.
«Гумилёвцы» на перевыборах сменили президиум, выгнав коммунистических поэтов взашей и избрав своего учителя.
А в 1921 году Н. Гумилёв уже был избран председателем петроградского Союза поэтов.
Александр Блок, который уже так увязал себя с советской властью, что деваться было некуда, воспринимал восхождение Николая Гумилёва крайне болезненно, хотя тот был с ним весьма уважителен, как с живым классиком. У начинающего сходить с ума революционного наркомана всё вокруг начинает окрашиваться в цвета «Заговора Гумилёва».
21 октября 1920 года, он пишет о вечере Союза поэтов, где выступал Осип Мандельштам: «Верховодит Гумилёв — довольно интересно и искусно. Акмеисты, чувствуется, в некотором заговоре, у них особое друг с другом обращение. Все под Гумилёвым»; «В феврале меня выгнали из Союза поэтов и выбрали председателем Гумилёва».
Некоторые интерпретаторы дневников Блока даже утверждали, что эта фраза об изгнании вытекает из предыдущей, о походах делегации во главе с Блоком в «губчека». Появилась теория, что Блок прямо донес в ЧК на Гумилёва. Это, конечно, домысел, но что скатывающийся в безумие Блок вышел на тропу войны с Гумилёвым — несомненно.
Он садится за статью против акмеизма и Гумилёва с названием «Без божества, без вдохновенья». В статье Блок последовательно пытался представить акмеизм не национальным и консервативным явлением русской литературы, каковым он в действительности был, а «заграничной штучкой». Заключительная часть статьи была воспринята многими почти как донос и призыв к разгрому акмеистов: «Если бы они все развязали себе руки, стали хоть на минуту корявыми, неотесанными, даже уродливыми, и оттого больше похожими на свою родную, искалеченную, сожженную смутой, развороченную разрухой страну! Да нет, не захотят и не сумеют; они хотят быть знатными иностранцами, цеховыми и гильдейскими; во всяком случае, говорить с каждым и о каждом из них серьёзно можно будет лишь тогда, когда они оставят свои „цехи“, отрекутся от формализма… и станут самими собой».
Пройдет пятнадцать лет и требования «отречься от формализма» станут главными в сталинском культурном терроре против всех, кто не укладывался в рамки «социалистического реализма».
Статья Блока, впрочем, тогда не вышла. А 7 августа 1921 года, впавший перед смертью в помешательство, поэт разбил бюст Аполлона (со времен издания знаменитого журнала — своего рода символ акмеизма) и вскоре скончался, так и не выпущенный советской властью заграницу для лечения. К этому моменту Гумилёв уже был арестован. Мы не знаем, кому и какие ещё сигналы посылались в Москву из окружения Блока, но возникает стойкое ощущение, что борьба на поэтическом фронте сыграла гораздо большую роль в убийстве большевиками Гумилёва, чем крайне вялая информация о его участии в подпольной организации.
Политическое оживление в Петрограде наступило в марте 1921 года, когда начались сначала забастовки рабочих против доведшего до голодухи военного коммунизма, а затем на поддержку рабочих выступили краснофлотцы в Кронштадте. Гумилёв лично, переодевшись, ходил агитировать рабочих. Хотя он утверждал, что говорить с ними тяжело, но завод, на котором он выступал, забастовал и вышел на улицу. А в Кронштадте бунтовали те самые моряки, которым он раньше читал стихи про «портрет моего государя».
Несколько дней теплилась надежда, что, может быть, народная стихия сделает то, чего не сумели сделать «белые» армии — свергнет большевиков. Гумилёв сочинял какие-то политические прокламации и намеревался их распечатать, используя полученную от подпольщиков типографскую ленту.
Однако последовала стремительная и чрезвычайно кровавая расправа над кронштадтцами, возглавленная Л. Троцким и М. Тухачевским, а В. Ленин оперативно ввел в стране НЭП и дал русскому мужику немного подкормиться, разменяв экономические уступки на политическую власть большевиков. В Петрограде начались массовые зачистки чекистами неблагонадежных. Гумилёв понимал, что ему грозит смертельная опасность. Он делился с Ахматовой, что, если бы не ответственность за большую беззащитную семью, он бы ушел в Финляндию, но такой возможности не было.
Очень кстати пришлась возможность поехать на Юг, на Кавказ и в Крым под покровительством начальника морских сил Советской России адмирала А. Нёмитца. Там Гумилёв подружился с Сергеем Колбасьевым — поэтом, моряком, поклонником джаза и экзотики. Это он «капитан, водивший канонерки», из стихотворения «Мои читатели». С. Колбасьев предложил издать в военной типографии какой-нибудь сборник Гумилёва и тот быстро создал из не оконченного цикла «Географии в стихах» сборник «Шатёр», посвященный Африке. Это была последняя вышедшая при жизни его книга. «Огненный столп», вершину своей поэзии, он уже отпечатанным не увидел.
На обратном пути из Крыма в Москву к Гумилёву подошел человек и представился: «А я Блюмкин». Он третьим попал в перечень «Моих читателей». Легендарный чекист-эсер, 6 июля 1918 года убивший германского посла Вильгельма фон Мирбаха, был своего рода героем, ведь многие считали, что этот теракт был направлен против похабного Брестского мира, унизившего и расчленившего Россию. На самом деле Мирбаха убрали потому, что он начал настраивать кайзера против Ленина и предлагал немцам прекратить поддержку большевиков и сменить их на монархистов, и не случайно Яков Блюмкин не был за своё преступление наказан. И тогда, и позднее он выполнял в ВЧК работу чрезвычайно наглого и артистичного провокатора, тесно связанного с Троцким. Появление этого провокатора рядом с собой Гумилёву следовало воспринять как знак того, что чекисты начинают его пасти.
В Петроград Гумилёв вернулся тогда, когда уже был арестован профессор-почвовед Владимир Таганцев, один из тех, с кем он был связан по антибольшевистскому подполью. В. Таганцев под давлением Я. Агранова раскололся, начал ездить с чекистами в машине, указывая им те дома, где не запомнил точного адреса. Гумилёва он, впрочем, всячески старался выгородить.
Погибли, отстреливаясь от чекистов, представители генерала Н. Юденича полковники Ю. Герман и В. Шведов, с которыми Гумилёв был тесно связан. В Петрограде появился зловещий спецуполномоченный ВЧК Яков Агранов, явно с установкой сделать что-то такое, что навсегда раздавит и запугает антибольшевистски настроенную интеллигенцию.
Однако Гумилёв вел себя на удивление отважно: за три дня до ареста он предложил историку Борису Сильверсвану стать членом подпольной пятерки взамен арестованных. При этом Гумилёв гарантировал, что его никто не выдаст. «Членов пятерки знаю только я», — подчеркивал поэт.
3 августа 1921 года его арестовали. Единственный вопрос, который он при этом задал: «Могу ли я взять с собой „Илиаду“»?
Протоколы допросов Гумилёва производят странное впечатление. Видно, что поэт стремится преуменьшить свою роль в деле Таганцева, а чекистов почему-то не очень интересует более точная информация. Фото из дела говорит со всей определенностью, что Гумилёва били, но никаких имен, того же Сильверсвана, он не назвал. В итоге заключение чекистского следователя по делу Гумилева уложилось в три абзаца: «В своих показаниях гр. Гумилёв подтверждает вышеуказанные против него обвинения. Виновность в желании оказать содействие контрреволюционной организации Таганцева, выразившееся в подготовке кадра интеллигентов для борьбы с большевиками и в сочинении прокламаций контрреволюционного характера, признает. Своим показанием гр. Гумилев подтверждает получку денег от организации в сумме 200 000 рублей для технических надобностей… Виновность в контрреволюционной организации гр. Гумилёва Н. С. на основании протокола Таганцева и его подтверждения вполне доказана».