аносцы на прицеле. И ощущать себя в таких условиях полноценными хозяевами морей было проблематично.
1970 год ознаменовался масштабными манёврами «Океан», охватившими акватории Атлантического и Тихого океанов и семь морей, включая Северное, Средиземное, Японское и Филиппинское. Манёвры означали, что теперь у Океана два хозяина. А в последовавшие за этим годы расцвета мнимого «застоя» (когда «застой» был действительно мнимым, а СССР на фоне масштабного «вьетнамского» кризиса США начинал казаться равновеликой сверхдержавой), С. Г. Горшкову удалось создать петлю советских военно-морских баз («пунктов материально-технического обеспечения») вокруг всей планеты: на Кубе (Сьенфуэгос), в Польше (Свиноустье), ГДР (Росток), Финляндии (Порккала-Удд), Сомали (Бербера), Вьетнаме (Камрань), Сирии (Тартус), Йемене (Ходейда), Эфиопии (Нокра). Все четыре океана оказались покрыты опорными точками нашего флота.
«Слепой зоной» оставались лишь южные районы мирового океана, но после того, как СССР отыграл в свою пользу развал Португальской империи в 1975 году, советский флот начал обживаться и в Анголе, и в Мозамбике. Если вспомнить, что много раз в истории поднимался вопрос о строительстве дубля Панамского канала через Никарагуа, то нетрудно представить себе, какую нервозность должен был вызвать в Вашингтоне переход в советский лагерь именно этой страны. Учитывая исключительную интеллектуальную мобильность Горшкова, его способность увлекаться новыми неожиданными проектами, вроде экспериментов по созданию искусственных островов в океане (а эксперименты эти советским флотом проводились и были заброшены исключительно потому, что вопрос базирования удалось в итоге решить гораздо проще), то нет сомнения — идея «Никарагуанского канала», который находился бы вне контроля США, его бы заинтересовала.
Таким образом, к концу 1980‐х гг. Горшков, следуя классическим правилам стратегии «морской державы», окружил США на всех океанских направлениях. Со вступлением в конце 1980‐х гг. в строй авианосцев проекта 1143.5 (пионером был «Рига», нынешний «Адмирал Кузнецов») и вводом многоцелевых атомных подводных лодок (АПЛ) проекта 949 («убийц авианосцев»), зависящие от океанских коммуникаций США оказались бы в исключительно сложном положении. Рассуждая о планировании операций советского флота, на этом этапе Горшков уже мог рассуждать не только об операциях «флот против флота», но и об операциях «флот против берега», то есть о возможности непосредственного воздействия советского флота на территорию вероятного противника. В борьбе за морскую мощь, используя исключительно инструменты «холодной войны», СССР, руководствуясь стратегией адмирала Горшкова, безусловно, переиграл США.
С конца 1970‐х американцы вынуждены были сменить стратегию на, как это ни парадоксально, континентальную. СССР была навязана война в той едва ли не единственной стране мира, где «аргумент Горшкова» никакого значения не имел — в Афганистане. Ограниченный контингент советских войск (ОКСВА) в Демократической Республике Афганистан увяз в наземной и «стингерной» войне. Само принятие вызова на этом театре военных действий (ТВД), где СССР не обладал инструментами ограниченного вмешательства в виде флота, оказалось поражением. Затем тот же политический обходной маневр был проведен в космосе, точнее говоря — в «пиаре»[45]… Американцы создали миф о Стратегической оборонной инициативе (СОИ), создав мнимую на тот момент опасность нивелировки советского ядерного превосходства. Проиграв как «талассократия», американцы попытались отыграть позиции в качестве «аэрократии» и «космократии».
На этом направлении и попытался оказать им противодействие маршал Николай Васильевич Огарков, разработавший несколько программ, в том числе: создание высокоавтоматизированных систем управления советскими вооруженными силами; создание политической угрозы Европе с помощью размещения против неё ракет средней дальности; укрепление сил противовоздушной обороны (ПВО); планирование превентивных ударов.
Всё это была совершенно справедливая постановка вопросов, но она исходила из неверных предпосылок. А именно — из доверия той эскалации, на которую пошли в 1980‐х гг. проигравшие классическую «холодную войну» США. Советские военные стратеги начала 1980‐х готовились к настоящей войне, имея дело с грандиозным политическим блефом и одновременно увязнув в горной войне на третьестепенном направлении, — впрочем, в этом не было ни малейшей вины начальника Генерального штаба Вооруженных Сил СССР первого заместителя Министра обороны (МО) СССР Н. В. Огаркова (скорее, он и его идеи стали заложниками этой ситуации). Вместо того чтобы инвестировать в победу (а инвестиции в ВМФ были именно инвестициями в победу), советская военная машина вынуждена была инвестировать в собственное поражение. Выиграть чужую войну адмирал Горшков уже не мог.
Основой морской доктрины адмирала Горшкова было понимание флота не только как военного, но и как политического инструмента. Мощь военного флота, его готовность нанести поражение флоту противника, сорвать ракетно-ядерный удар с морских направлений и нанести свой собственный, является не самоцелью, а политическим инструментом укрепления мощи государства.
Чем сильнее флот великой державы, тем большего она может добиться, не прибегая к вооруженной силе, или локализовав её применение. Напомним ещё раз собственные слова адмирала Горшкова: «Единственный вид ВС, который способен активно поддерживать нашу политику в холодной войне мирного времени — это флот». Сегодня этот завет строителя великого океанского флота России актуален как никогда.
В своём основополагающем теоретическом труде «Морская мощь государства» адмирал С. Г. Горшков остро критиковал не изжитую и по сей день среди наших государственных мужей и военных теоретиков «флотофобию», мнение, что «сухопутной России» флот, и, тем более, океанские амбиции не нужны и не по карману. Распространение этого предрассудка Горшков прямо связывает с «многовековой пропагандой враждебными России государствами во главе с Англией идеи о бесполезности для крупной континентальной державы иметь интересы на море. Чтобы придать убедительность такой пропаганде, широко использовалась клевета, будто русские — не морская, а сухопутная нация, что им чуждо море и они неспособны к мореплаванию». Горшков разоблачает эту ложь. На деле: «флот не участвовал только в двух из 33 войн, которые вела Россия за 200 лет, предшествовавших Первой мировой войне (Венгерский поход 1849 г. и Ахалтекинские экспедиции 1877–1879 гг.)» (Горшков, С. Г., 2017: с. 130).
Адмирал подчеркивал, что «государства, не располагавшие военно-морскими силами, не могли длительное время занимать положение великих держав», при этом «страны, население которых было связано с мореходством, раньше других становились сильными в экономическом и военном отношении» (Горшков, С. Г., 2017: с. 116). Тут можно добавить, что история знает множество примеров небольших государств, игравших в ней, благодаря своему флоту, непропорционально крупную роль, равно как и немало территориально огромных держав, становившихся без флота геополитическими карликами. Морская мощь — это нелинейный мультипликатор силы, многократно увеличивающий могущество любой нации.
И это не удивительно, ведь, как подчеркивал С. Г. Горшков: «Материки — это, по существу, гигантские острова, общая площадь которых едва достигает 150 млн кв. километров. Их окружает, связывает между собой и держит во многих отношениях (в частности, в климатическом) в постоянной зависимости Мировой океан, поверхность которого равна 350 млн кв. километров» (Горшков, С. Г., 2017: с. 116).
Представляя собой не часто встречавшийся в позднесоветский период тип военного командующего — интеллектуала, Сергей Георгиевич может считаться основателем океанического направления русской геополитики, рассматривающего Россию не как сухопутную, но как океанскую державу.
Американцы о нём говорили: «русский Мэхэн». Чем же было обусловлено столь лестное сравнение с одним из основателей мировой геополитики американским адмиралом А. Мэхэном? Да, Горшков написал выдающийся теоретический труд «Морская мощь государств», в котором стратегическое значение флота было поднято на большую высоту. Да, в период открытых гонений на геополитику и на проблематику военной мощи, в период отупляющей миролюбивой риторики болтунов из цековского агитпропа, адмирал взял одно из наиболее проклинаемых этим агитпропом понятие «морской силы» («мэхэновщину и коломбовщину») и придал ему «советское» звучание. Но всё это было не более чем восстановлением традиций русской геополитики дореволюционной эпохи, в частности идей Н. Л. Кладо.
Однако теоретическое мышление С. Г. Горшкова очевидно шло дальше концепций морской силы XIX и даже XX веков. Он показал и флоту, и геополитической мысли новые горизонты, связанные с уникальным в геополитике осмыслением природы и значения Мирового Океана. Именно Океан, а не море является центром геополитической рефлексии Горшкова.
Чтобы понять особенности этой школы, нам необходимо будет зафиксировать ту традицию англосаксонской морской геополитики, от которой Горшков отталкивался. В рамках англосаксонской парадигмы Альфреда Тайера Мэхэна море понимается как безличный и бескачественный коммуникатор, аналог ньютоновского однородного и бескачественного космоса. Море — это пространство, с помощью которого удобно соединить пункт А и пункт Б кратчайшим путем. Тот, кто господствует над этим пространством, тот господствует и над всеми возможными путями, проведенными через него. Кто господствует над возможными путями, кто удешевляет свои перевозки и удорожает перевозки противника, заставляя его двигаться обходным сухопутным путем, тот господствует над стратегической ситуацией.
У А. Мэхэна в его основном теоретическом труде «Влияние морской силы на историю» есть потрясающий по своей оскорбительности для моря образ. Он сравнивает Средиземное море эпохи Пунических войн Рима и Карфагена с пустыней: «Если бы Средиземное море было ровной пустыней, на окраинах которой римляне обладали бы сильными горными цепями Корсики и Сардинии, укрепленными постами Таррагоны, Лилибеума и Мессины, итальянскою береговой линией близ Генуи и союзными крепостями в Марселе и других пунктах; если бы при этом римляне располагали также вооруженной силой, способной пересекать эту пустыню по желанию, а их противник, будучи значительно слабее их в отношении такой силы, вынужден был именно поэтому на большой обходный путь для сосредоточения своих войск, то весь смысл такого военного положения был бы сразу понят, и не было бы слов, достаточно веских для выражения значения и влияния упомянутой силы римлян… В рассматриваемом случае флот играл роль силы, господствующей на предполагаемой пустыне, но так как эта сила действовала на стихии, незнакомой большинству писателей, и так как деятели её с незапамятных времен стояли как бы в стороне, не имея проповедника своего значения и значения профессии своей, то её огромное, решающее влияние на историю той эры, а вследствие этого и на историю мира, не было принято во внимание».