. Композитор с гневом вспоминает, как «во дворе Московской консерватории горел костер, в котором сжигались ноты классиков, это было за 2–3 года до костров Геббельса»[55].
Левачество 1920–1930‐х гг. затем сменилось омертвелым соцреализмом с его чисто внешней «попыткой Сталина опереться на аборигенов», а затем упадочной додекафонией и циркаческим поп-американизмом. Всё это были ступени вниз, всё дальше от русского начала в музыке.
Сквозь всё творчество и размышления Свиридова проходит его ненависть к тем, кто считает: «Русский народ — это „сорная рыба“, обитающая в большом озере. Надо эту „сорную рыбу“ истребить, уничтожить и заселить водоем хорошей, породистой рыбой». Фактически Свиридов провозглашает идеалы русского культурного идентитаризма: «В муках и крови возникает новое понятие национального. Людям надоело быть „общечеловеками“, они хотят быть немцами, венграми, казахами или узбеками…»; «Только в РСФСР, где коренной русский народ унижен ниже всякой меры, лишен исторической памяти и всякое упоминание о ней называется фашизмом…»; «Чувство национальной солидарности стихийно соединяет многие народы, которые боятся быть раздавленными державной мощью мирового космополитизма. Эта боязнь разумна, оправданна»[56].
«Радости перестройки — потеряна Россия, прекратилась её история, потеряна Русская земля, потерян (и это — главное) народ русский. Русских в стране как будто и нет. Татары населяют Татарстан, узбеки — Узбекистан, таджики — Таджикистан, черкесы — Черкесию, грузины — Грузию, латыши — Латвию. Русский же народ, давший свое имя (Россы) стране, ныне уравнен в правах по названию: все — Россияне. Но россияне — это не национальность, это всего лишь знак проживания в определённом месте. Таким образом, народ наш, уже во второй раз в нашем столетии, лишён национального признака. В первый раз это было после октябрьского переворота, ныне отвергаемого теми, кто на деле совершил его вновь, выполняя замысел уничтожения России как государства и истребления нас как нации, целиком»[57].
В 1990‐е гг., когда все кому не лень извинялись за свою русскость, со стороны последнего великого русского композитора прозвучало заявление, укрепившее русское самосознание многих людей: «Я русский человек! И дело с концом. Что ещё можно сказать? Я не россиянин. Потому что россиянином может быть и папуас. И прекрасно, он может жить в России. На здоровье, пусть живет. Но русский человек — это русский человек. Во мне течет русская кровь. Я не считаю, что я лучше других, более замечательный. Но вот я такой как есть — русский человек. И этим горжусь. Я призываю вас с высоты своего возраста (и не сердитесь на меня, что я так говорю): надо гордиться, что мы — русские люди!»[58].
Свиридов отлично осознавал, что его творчество, — это последний бой русской музыкальной традиции, решающий вопрос — быть русской музыке или не быть. Но он совсем не считал свой бой «арьергардным», был уверен, что будущее — за возрождением национальной музыки в России и в мире. «По прошествии более чем полувека выяснилось: искусство, которое считалось архаичным, устаревшим, оказалось смотрящим вперёд, необыкновенно современным»[59].
В Георгии Свиридове с глубоко современным и остро идеологически мотивированным композитором соединились блестящий техник и фантастический мелодист. Его мелодии объективно лучшие из всех, что были созданы в ХХ веке. Причём, насколько мне хватает слуха и памяти, это оригинальные, свежие мелодии, обошедшиеся без заимствований — он не перелицовывал, как Шостакович — Равеля, и не обыгрывал, как Прокофьев — Глинку.
Свиридов не оставил после себя симфоний и других произведений так называемой большой формы. И это была не случайность, а принципиальная позиция — он считал эти формы неестественными, противоречащими живому восприятию музыки человеческим ухом и сердцем, подсознательно ищущим в любой музыке песню: «Надоел симфонизм! Хочется музыки тихой, мелодической, простой, эмоциональной, духовно наполненной. Не воспринимается громоздкое, многонотное, многословное, мелодически рассеянное, нечеткое в мелодическом отношении искусство»; «Симфония вышла из танца, из движения (из внешнего). Русская музыка — из песни (из внутреннего), из состояния погружения в душевное. Мёртвое: вещь, инструменты, орган. Живое: голос человека, хор»[60].
Основная часть наследия Свиридова — это его кантаты. Всю жизнь он пытался соединить русскую поэзию с музыкой, создал кантату «Курские песни» и множество духовных песнопений.
«Моя форма — песня. Отдельная, заключенная в себе идея. Как её подать? Оркестровая музыка требует более пространного изложения, более длительного по времени. То есть надобно песни эти соединить? Разбухший оркестр — вышел весь из аккомпанемента, из сопровождения главного — мелодии, выразительной речи. Сопровождение — подсобное, дополняющее и украшающее, усиливающее выразительность, но все же не главное, постепенно стало само — главным, но вместе с тем осталось второстепенным. Вот парадокс! Объяснить его не берусь, не могу, а вместе с тем это так! Но кто поверит в это из музыкантов, ведь воспитаны они все в другом. Пение (мелодия) — тянет к простоте, четкости, к формуле, к символу. Инструмент — тянет к выдумке, ухищрению, вариантности (вариации), бесконечному изменению»[61].
К сожалению, эти произведения Свиридова, несмотря на огромную важность их для композитора и восторг музыковедов, обычно не слишком известны нашим слушателям.
Наше ухо в ХХ веке развратили сперва популярные мелодии на мотив «7.40», а потом и вовсе чудовищная вульгарность попсы. Даже народная песня у нас стала результатом стремления, как выражался в дневниках Свиридов, «подменить большую тему России „частушечно-сарафанными“ пустяками, глубокое и благоговейное отношение к народной песне — „ёрническим“ отношением к ней»[62].
Поэтому выдержать напряжение свиридовского хора может не всякое ухо. Слишком быстро происходит умственная и эмоциональная перегрузка. Вместо лишних слов достаточно послушать «Зорю бьют» из «Пушкинского венка» — одну из вершин свиридовской музыки и русской музыки вообще. От этой мелодии обмирает сердце и непроизвольно душа плачет от восторга, настолько, видимо, вибрации этой музыки находятся в резонансе с вибрациями русской души.
Зорю бьют… из рук моих
Ветхий Данте выпадает,
На устах начатый стих
Недочитанный затих —
Дух далече улетает.
Звук привычный, звук живой,
Сколь ты часто раздавался
Там, где тихо развивался
Я давнишнею порой.
И снова Свиридов, как и в случае со стихами Маяковского о Врангеле, показывает себя невероятно утонченным мастером культурной перекодировки. Стихи о барабанном бое, услышанном в военном лагере и напомнившем поэту лицейские годы, превращаются в его интерпретации, по сути, в воспоминание о колоколе церковной заутрени, который отвлекает дух русского человека от погружения в флорентийские плетения словес западной культуры, обращает его к корням.
Более широкие круги испытывают чувство резонанса со Свиридовым, когда речь заходит о музыкальных миниатюрах, формально привязанных к фильмам и числящихся по жанру киномузыки: «Метель» и «Время вперёд». Это, кстати, тоже не случайно — во второй половине ХХ века именно кино стало последним прибежищем хорошей симфонической музыки. Писать «саундтреки» — вот, пожалуй, единственный шанс прославиться сегодня хорошему композитору.
Но свиридовские «саундтреки» привязаны к кино довольно формально. Это — сюиты. По сути, музыкальные миниатюры, «картины», передающие взгляд русского народа и русской культуры на самих себя, свою природу и историю. Если бы меня спросили об одном музыкальном произведении, которое расскажет вам, что такое Россия, о музыкальной иконе России, то это, конечно, «Тройка».
Безудержный и лиричный полет по заснеженной дороге через бескрайний холмистый простор. Звенят бубенчики, скрипят бегунцы саней, поет душа. В такт бубенчикам звенит морозный воздух. Чистота сверкающего снега отражается в зеркале чистой мысли. Путь, движение, как совершенная форма русского бытия, не осложнен здесь бурями и препонами. Это Русь-Тройка, вырвавшаяся на свободный простор.
Мыслимо ли за три минуты без единого слова совершенно выразить национальную идею? Для Свиридова это оказалось возможным.
Так же как смог он выразить во «Времени вперёд» всю сумасшедшую энергию, индустриальный космический порыв русского ХХ века. Это, пожалуй, самое популярное произведение композитора, хотя причины этого чисто внешние — мелодия «Время вперёд» превратилась в заставку общенациональных новостей («программа „Время“ — опиум для народа», — язвил Свиридов).
Бóльшей внутренней глубиной обладает марш из сюиты «Время вперёд»: в нём больше историзма, чувства эпохального масштаба; стремление выразить внутренние противоречия эпохи — не только порыв, но и боль и кровь. Это именно поступь эпохи, а не только её плакатный образ («прорыв к прогрессу»).
Когда рассуждают об искусстве, то чаще всего говорится о том, что художник «интуитивно выразил народное начало…» и «почувствовал глубоко русской душой…» Подобные формулировки не про Свиридова. Он не только тонко чувствующий и техничный, но и глубоко рациональный композитор. Музыкальная икона «Метели» получилась не потому, что «так вышло», а потому, что Свиридов долго думал над тем, что есть национальное начало в музыке, и долго работал. Его гениальность разрушает мифологему об интуитивности, иррациональности русской музыки.
Человек от самых корней травы, рожденный в Фатеже (Курская губерния) в крестьянской по происхождению семье, Георгий Свиридов воплощает собой тип музыкального интеллектуала. Не фантазера, у которого всё идет от головы, а человека такого ума, у которого этот ум сходит в сердце и думает из сердца. Его дневники — результат чрезвычайно глубокой и обширной, острокритичной умственной деятельности.