К. Тон выбрал за образец соборы Московского Кремля с их простой и строгой кубической формой и традиционным русско-византийским пятиглавием. При этом сами кремлевские соборы были синтезом русской православной архитектуры и ренессансной строительной техники. Отказываясь от классицизма как догматической системы, К. Тон, при этом, не отказывается от ренессансного метода обращения с русским материалом, от устоявшегося взаимодействия итальянской и русской традиции.
Особенность русского стиля К. Тона — удачно зафиксированная им всефасадность, силуэтность традиционного русского храма, обращенность его вовне, как свидетельства миру о Боге, величественная монументальность. Тон не копирует какие-то конкретные исторические образцы, он схватывает общую идею русского храма и дает ей свою обработку. В этом смысле к Тону, в отличие от более поздних представителей историзма, не применимы упреки о зависимости от археологии и в копиизме-стилизации. Он ничего не копирует, а развивает идею.
Решительный сторонник К. Тона академик И. И. Свиязев утверждал: «Стиль Тона является русским потому, что образцов подобного зодчества вы не найдете ни у какого другого народа, а наш мудрый царь и его народ в проектах Тона с первого взгляда опознали что-то знакомое, родное, потребовали от него национальных проектов во все концы неделимой России».
В Москве возводится новый императорский дворец, теперь ставший символом российской государственности. Услышав сожаления архитектора Горского о том, что обречен на разрушение прекрасный Теремной Дворец, государь запрещает его трогать, сохранив до нашего дня этот памятник русского зодчества.
При строительстве дворца потребности современной пожароустойчивой императорской резиденции были совмещены с необходимостью сохранения исторического наследия. В состав дворца следовало интегрировать Теремной Дворец XVII века и Церковь Спаса на Бору (XIV в., снесена при большевиках). Архитектурное решение нового императорского дворца было задано как развитие мотивов сохраняемого Теремного Дворца при увеличении масштаба. К. Тон справился с этой задачей, причем в XIX веке близость двух дворцов была гораздо более очевидной, так как сам дворец был окрашен в цвет розовой охры, а крыши имели более выраженный двускатный характер, как и в Теремном.
Интерьеры Теремного дворца, дошедшего от XVII века с голыми стенами, создал выдающийся живописец Ф. Г. Солнцев. Ранее Солнцев в многотомном альбоме «Древности российского государства» решил грандиозную задачу по разработке визуального русского стиля дизайна на основе исторических образцов. И вот он получил шанс реализовать выработанную им концепцию на практике. Наш современник, узнав о том, что интерьеры Теремного дворца созданы в XIX веке, обычно испытывает изумление, настолько органично Ф. Солнцев реализовал образность допетровского русского стиля.
Создание Большого Кремлевского Дворца интерпретировалось современниками как торжество русского национального стиля и национальной идеи. Дворец выступал зримым средоточием русской государственной истории в течение столетий. Создавая этот дворец, Николай I как бы символически утверждал столичный статус Москвы, восстанавливая оборванную при Петре связь.
«Кремлевский дворец мой, изящное произведение зодчества, будет достойным украшением любезной моей древней столицы, тем более что он вполне соответствует окружающим его зданиям, священным для нас и по соединенным с ними воспоминаниям веков минувших и великих событий отечественной истории», — подчеркнул в речи на освящение дворца император.
Русское и по-русски
В расцвете идеала Народности в русской литературе, музыке, искусстве, социальной и философской мысли, приходящемся на эпоху Николая I, нет, в этом смысле, ничего случайного. Опера М. И. Глинки «Жизнь за Царя» и прославление Ивана Сусанина напрямую вытекают из идей императора. Народное начало, будь то в поэзии А. С. Пушкина или А. С. Хомякова, встречает его горячий отклик. Нет ничего более нелепого, чем противопоставлять Николая I и славянофилов, как это, порой, делается в публицистике.
Идеи славянофилов были выражением самого духа николаевского царствования, выразителем которого и проводником в образовательной политике стал министр просвещения граф С. С. Уваров. Его знаменитая формула «Православие. Самодержавие. Народность» была отражением мыслей самого императора и призвана была утвердить те самобытные начала, которые Россия ещё сохранила незыблемыми и не поврежденными. Уваров систематически покровительствовал славянофилам — и хомяковскому, и погодинскому кружку (между которыми, по большому счёту, не было серьёзного различия), приглашал к совместной работе, расхваливал перед императором, предупреждал об угрозах со стороны недоброжелателей…
Основными принципами работы уваровского министерства стали: стандартизация образования (без которой единая нация немыслима); замена иностранных преподавателей на природно-русские кадры; содействие русификации польских и немецких окраин; и, наконец, русификация самих русских, открытие той Атлантиды, которой к тому моменту была историческая Россия даже для образованных русских людей — обнаруживались новые рукописи и издавались древние акты, увеличено было число часов для преподавания русской литературы (не исключая древнюю) и истории. «Новое поколение лучше знает русское и по-русски, чем поколение наше», — подводил С. Уваров итоги своей работы, отразившиеся на его собственной семье: в то время как сам граф лучше владел французским, чем русским, его сын Алексей Сергеевич стал видным специалистом по древнерусскому искусству и основателем русской научной археологии.
Именно через самооткрытие себя Россией в ходе осуществления николаевско-уваровской образовательной программы, и приходило то осознание величия и самобытности русской цивилизации, выразителями которого стали славянофилы. Расхождение между славянофилами и императором было не в направлении движения, а исключительно в его темпах.
Служу не себе, а вам всем
Характерен в этом смысле эпизод с кратковременным арестом Ю. Ф. Самарина, помещенного в крепость за чтение своих «Писем из Риги», в которых осуждалось русофобское направление остзейских немцев и их нежелание стать органической частью русской империи. Причиной императорского гнева было не столько направление мыслей Ю. Самарина, сколько нарушение им, чиновником для особых поручений, субординации. Он был направлен делать ревизию, а не злить остзейцев.
При этом, по сути, в необходимости русификации Прибалтики не сомневались ни сам государь, ни его русское окружение. Но они считали, что немцев надо брать осадой, постепенно внушая им, что русские больше не младенец, нуждающийся в европейском дядьке, а Самарин пошел на штурм «с мечом в руках как Магомет», да ещё и поставил, походя, под сомнение национальный характер самой русской монархии. «Государь при этом высказал, что его книга ведет к худшему, чем 14 декабря, так как она стремится подорвать доверие к правительству и связь его с народом, обвиняя правительство в том, что оно национальные интересы русского народа приносит в жертву немцам», — рассказывал потом Самарин.
Не национальный дух хотел подавить император. «Не может подлежать сомнению, что мысли, высказанные в Рижских письмах, были в сущности сочувственны Государю… В своём взгляде на остзейский вопрос. Государь Николай Павлович опередил не только Петербургское общество, но и то, что называется у нас высшим правительством, за исключением разве немногих лиц», — писал младший брат Ю. Ф. Самарина Дмитрий Фёдорович.
Но император остро почувствовал угрозу бления русским патриотизмом для подрыва ской же государственности, доверия между злоупотреоснов рус-монархией и нацией. И он оказался прозорлив — именно ложь о «немецкой измене во дворце» в итоге сокрушила русскую монархию.
Коснулась клевета и самого Николая Павловича. С подачи перековавшегося в большевистского пропагандиста историка А. Е. Преснякова государю начало приписываться апокрифическое изречение: «русские дворяне служат государству, а немецкие нам». На самом деле эта фраза приписывалась слухами не императору, а его сыну-наследнику, будущему Александру II, национальные воззрения которого существенно отличались от отцовских. В 1846 году сенатор К. Н. Лебедев записал такой слух: «Молодой про-император наш, цесаревич, при каком-то случае выразился насчёт службы немцев и русских: немцы служат нам, а русские, как они говорят, государству…»
Слух тоже мог быть недостоверен, но в любом случае не относился к Николаю I, государю, который говорил прямо противоположное: «Я сам служу не себе, а вам всем». Вся личность Николая I была пронизана этой идеей служения государству и нации, русской нации — что он многократно подчеркивал, слово «русский» — одно из важнейших в его лексиконе.
Вечная николаевская Россия
Подвигом Императора Николая Павловича было создание в России государства и нации. Хороши были или плохи николаевские столоначальники во главе с гоголевским Городничим, но они выстроили систему публичной власти современного уровня, альтернативную отношениям «помещик — крепостные», а без такой системы об освобождении крестьян говорить не приходилось. Образовательными реформами графа Уварова был создан слой носителей ясного национального сознания и идентичности, обладающих исторической памятью на всю тысячелетнюю глубину русской истории, осознающих цивилизационную уникальность России.
Именно за николаевское царствование сформировалась та великая русская культура, которая стала якорем идентичности русских даже в катастрофическом ХХ веке. Петровские европеизаторские реформы ликвидировали старую самобытную Россию, создавшаяся вслед за тем великолепная военная империя была, однако, в культурном смысле полуфабрикатом. Именно в эпоху Николая I и по воле самодержца вместо полуфабриката появился полноценный продукт, имевший право называться русской нацией в координатах нового времени.