В целом же сформулированная в рецензии на «Песни русского народа», изданные И. Сахаровым, шеллингианская интерпретация русской истории останется для М. Каткова доктринальной основой на протяжении всего его творчества. Образ «силы, так тяжко и так медленно слагавшейся в северовосточных пустынях Европы», стягивающей все разрозненные элементы силы в целокупное могущество, чтобы от внешней государственной мощи перейти к внутреннему творческому росту, кочует из одной катковской статьи в другую.
С московскими кружками Катков расходится по личным причинам. Он был единственным из кружка Н. Огарева, кому нравилась его жена, Мария Львовна. Вся остальная компания её ненавидела, считая недуховной обывательницей, которая стремится увести Огарева от товарищей. Впрочем, интерес товарищей был вполне практическим: Н. Огарев был очень богат и кружки в значительной степени опирались на его помощь, — правда, в ходе свободолюбивых прогрессивных экспериментов к концу 1840‐х гг. Огарев разорился. Михаилу Каткову Марья Львовна искренне нравилась — их дружба переросла в короткий, закончившийся скандалом роман.
Весной 1840 года, будучи у Огаревых, М. Бакунин зачем-то вломился в комнату Марьи Львовны (впрочем, может быть, будущий наставник С. Нечаева просто шпионил?) и застал Каткова, сидевшего у ног Огаревой и положившего голову ей на колени. Разумеется, всё было немедленно пересказано не только Огареву, но и всем желающим, и отношения Каткова с «кружковцами» были порваны.
М. Катков почти без средств решает ехать учиться заграницу, в Германию. Без средств потому, что издатель В. Поляков обманывает его с гонораром за перевод «Ромео и Джульетты». Однако перед отъездом М. Катков случайно встречает в одном из петербургских домов Бакунина, обвиняет его в подлости и затевает с ним ссору. М. Бакунин по-барски тянется к палке, но валится под градом катковских оплеух. В итоге стороны договариваются о дуэли заграницей, но М. Бакунин попросту скрывается и заминает дело.
М. Катков посещает Францию, Бельгию и Германию. Учится в Берлине у Ф. Шеллинга, едва не женится на его дочери. Возвращается он в Россию убежденным патриотом и столь же убежденным «западником». Однако совсем не того толка, что доморощенные левые западники. Катков считает Россию великой европейской нацией, которой предстоит занять свое место в ряду других. Вместе с историком С. М. Соловьевым и физиком П. М. Леонтьевым он создает свое крыло западников.
С 1845‐го по 1850 год Катков был адъюнктом по кафедре философии Московского Университета, а опубликованная им в журнале «Пропилеи» работа «Очерки древнейшего периода греческой философии» представляет собой весьма глубокий и оригинальный взгляд на развитие древнегреческой метафизики в эру досократиков.
Неожиданный взгляд на Каткова как на метафизика дает выдающийся философ Владимир Соловьев — совсем не сторонник Каткова в политике: «Я был тогда доцентом Московского университета по той самой кафедре, с которой некогда преподавал Катков. Наши разговоры нередко касались философских предметов. Катков говорил очень своеобразно: отрывочными краткими изречениями и намеками… Я с удовольствием слушал эту импровизацию, будучи вполне единомышленником Каткова в метафизике». В убеждении, вносимом Катковым во всякое политическое дело: «главное — принцип, установлен принцип — дело выиграно», В. Соловьеву слышался «старый шеллингианец».
Принципиальная, философская, метафизическая сторона вопроса для М. Каткова была главной всегда и во всём. И констатация этого факта даст нам возможность понять катковскую политику как целостную систему, вытекающую из постижения античной метафизики. Русская политика «катковского» направления вытекает непосредственно из метафизики движения в платоновском «Тимее».
«Платон различает, во‐первых, круговратное движение натуры тождественной, неделимой, самостоятельной, как бы духовной, во‐вторых круговращение натуры лишенной самости, делимой, натуры в которой всё друг друга исключает и всё относится как другое к другому… Первое движение — движение натуры самостоятельной или тождественной… Цель этого движения есть сосредоточение, это движение есть стремление удержаться в самом себе, в своей чистой активности… Второй круг противоположен первому… Одно по необходимости тяготеет к другому, а будучи предоставлено самому себе оно бежало бы прочь, в безграничность… Если в первом собственное стремление движущегося есть стремление к центру, то во втором собственное движение есть бег от центра». Платон, в интерпретации Каткова, видит в центростремительном движении высшее достоинство, связанное с активностью, во втором же, центробежном, лишь низшую форму движения.
Итак, движение к центру, к единству, к неделимости есть проявление духовной активности, самостоятельности, высшей природы. Движение центробежности, деление, сепаратизм, разбегание — есть упадок и смерть души. Такова восходящая через Шеллинга к Платону метафизическая основа мировоззрения М. Н. Каткова. И совершенно очевидно, что именно эту основную мысль мы видим в его политических идеях, публицистике и государственной деятельности.
«Катков давно стал знаменем, символом известных стремлений. Соединим их в одно: он есть символ всего центростремительного в нашей земле, устремляющегося к центру, к сосредоточению; в противовес иным центробежным силам, также обильно развитым в нашей земле, — силам, разбегающимся от центра к периферии, стремящимся разорвать целость нашего сознания, целость истории нашей, наконец, целость нашей территории. Можно без преувеличения сказать, что в его личности вдруг ожила и заговорила старая Москва, Москва Калиты, Иоаннов, первых Романовых, и, заговорив, — покрыла своим голосом новую Россию в самый тяжкий и смутный период её существования, когда она „разделишася на ся“. Этот профессор университета, автор „Очерков древнейшего периода греческой философии“, был силен не тем, что дала ему школа, не тем, чему выучился заграницею, хотя всему, чему учился, он учился хорошо; он силен был дедовской землей, которую носил за пазухой своей рубахи, под новым сюртуком; силен был самосознанием Минина, которое в половине XIX века и вооруженное всеми средствами новейшего образования явилось ни в чём неизмененным против своего древнего выражения», — так чрезвычайно удачно резюмировал катковскую идею Василий Розанов.
В 1850 году, с началом суровой «реакции» на революции 1848 года, преподавание философии в университетах фактически упраздняется и М. Катков остается без кафедры. Однако с помощью университетского попечителя графа С. Строганова он получает в редактуру университетские «Московские ведомости» и быстро делает из них интересную газету. Пытается он основать и собственную газету или журнал, что было сделать довольно сложно — количество «издательских лицензий» было крайне ограниченным и фактически надо было либо перекупать издание у других, или получать разрешение на восстановление прежнего издания.
Государство или революция? Катков против Герцена
Лишь в 1856 году, с началом «оттепели» Александра II, Михаил Катков получает разрешение восстановить старый «Сын отечества» под названием «Русский вестник».
Журнал быстро становится центром «партии реформ», в которой одновременно состояли и западники, и славянофилы. Однако вскоре отделяются славянофилы с «Русской беседой», Катков спорит с ними по вопросу об общине, которую считает пережитком и фискальной выдумкой («Русский Вестник» в это время предвосхищает идеи столыпинских реформ). Катков в это время выступает как либеральный консерватор и убежденный англофил, сторонник просвещенного либерализма с опорой на жизненные силы нации. Он выступает за расширение местного самоуправления, доверие между властью и народом, реформы, ведущие к улучшению общества. Чтобы иметь большие возможности влиять на политику, Катков наряду с «толстым журналом» приобретает ежедневную газету — ею становятся родные ему по прежнему редакторству «Московские ведомости».
Катков выступает глашатаем западнического либерализма на «англоманский» манер. Однако вскоре выясняется, что главные полемические силы надо расходовать не на переубеждение неготовой к реформам косной бюрократии (она стараниями царского брата Константина Николаевича едва ли не поголовно была либерализована), и не на обмен критическими стрелами с друзьями-врагами славянофилами, а на последовательное противостояние мутной волне нигилизма, поднимаемой всё более сдвигавшимся влево А. Герценом с его заграничным «Колоколом», Н. Добролюбовым и Н. Чернышевским в «Современнике», Д. Писаревым и Г. Благосветловым в «Русском слове»…
Главным врагом Каткова становится «Современник» и группирующиеся вокруг Добролюбова и Чернышевского начинающие «нигилисты». Не имея возможности нападать на власти прямо, нигилисты выбирают своей целью «Русский вестник», который атакуют в совершенно «падонкоффской» как бы мы сейчас сказали манере, используя, прежде всего, сатирическое приложение к «Современнику» — «Свисток». Сперва свистунов пытается осадить даже А. Герцен, но вскоре «Колокол» начинает звать к революции и топору, присоединяясь к нападкам нигилистов на М. Каткова — английские покровители первого русского диссидента дали сигнал «фас».
Вместо продуманных модернизирующих страну реформ начинает маячить призрак подначиваемой из-за границы революции. Призрак тем более грозный, что император и высшая бюрократия за прошедшие несколько лет сами приучили чиновников Империи всех рангов считать герценовский «Колокол» изданием в котором написано то, что царская власть скажет завтра. А герценовский тон становится всё более развязным и подстрекательским, на фоне возникавших один за другим пожаров, создававших ощущение, что Российская Империя уже на пороге революции и анархии.
И тогда Катков решается нанести «Искандеру» (псевдоним А. Герцена) публичную политическую пощечину.
«Недавно случилось нам упомянуть о русских агитаторах, проживающих комфортабельно за морями: разве то, что они делают, не те же поджоги? Или так они невинны, что не понимают, к чему клонятся их манифесты? Или они думают, что возбуждать стихийные страсти, которые так же мало разбирают свои жертвы, как и пожары, которые так же сопровождаются всеобщими бедствиями, падающими на бедных и богатых, на честных и бесчестных или ещё более на первых, — не значит поджигать, особенно когда проповедники живут весело в сторонке и ещё менее обыкновенных поджигателей рискуют своею особой. Разве это не одно и то же? Разве это ещё не хуже? Разве нельзя ожидать всего от людей, которые действуют таким образом?