«Поляки, вон, десять губерний оттягать хотят, а с чужих краев к ним идет подмога великая!.. Верно слово!.. Всё как есть в газетах пропечатано! А мы-то что?.. Не то мало у нас народу? Пускай Государь слово скажет, прочтут по церквам, так вся Москва подымется, а куда Москва — туда и весь народ», — вспоминал тогдашние народные толки участник подавления мятежа князь Н. Имеретинский и связывал это «в газетах пропечатано» именно с «Московскими ведомостями».
11 января 1863 года на всей территории Царства Польского и Западного края мятежники атакуют русские гарнизоны. Начинается террор — русских солдат и жен офицеров убивают из-за угла, верных подданных русского императора вешают специальные «жандармы-вешатели» во главе банд которых стоят католические ксендзы. Местные власти, во главе с главным либералом тогдашней России великим князем Константином Николаевичем, беспомощно смотрят на то, как контроль ускользает из их рук и уговаривают Санкт-Петербург лишь об одном — не применять репрессий. Тем временем западные державы видят, что наступил удобный повод добить Россию, униженную Парижским миром 1856 года. Они требуют признать повстанцев воюющей стороной, начать переговоры, созвать международную конференцию по польскому вопросу. Повстанцы же требуют восстановления Польши в границах 1772 года.
Катков так описывал это время позднéе: «Живо вспоминаются нам события того времени: как русским солдатам плевали в лицо, как их изменнически перерезали, как русской женщине нельзя было показаться на улице в Вильне, не опасаясь быть оскорбленной; как наша администрация давала дурачить себя и плясала либеральный канкан под дудку то белых, то красных вожаков „польской справы“, как сами русские власти помогали этим вожакам набирать и дисциплинировать армию, и как напирала на нас европейская интрига, и как, наконец, наше оскорбленное народное чувство, воспрянув, расправилось и с европейской интригой и с польским мятежом».
Но пока русская «свободная печать» по польскому вопросу молчит. Нигилисты по рукам и ногам повязаны польской интригой и играют роль пятой колонны внутри страны. Славянофилы говорят что-то невнятное, пишут о борьбе великих культур, намекая на то, что «у поляков своя правда». И здесь-то и раскрывается все величие фигуры Каткова — он один, оказывается, имеет ясные принципы и готов без всяких компромиссов проводить их в жизнь.
Идеология Каткова проста — последовательный русский имперский национализм. Польша — часть России, на её территории должны без изъятия действовать все русские законы. Мятежники должны быть жёстко разгромлены. Русское (великороссы, малороссы, белорусы) население должно быть освобождено из-под национального гнета польских помещиков и должен быть осуществлен передел земли в пользу русских. В культуре необходима политика последовательной русификации и призыва на Запад чиновников из русских губерний. Всякие международные претензии на суверенную территорию России должны быть жестко отвергнуты, причем не надо бояться и войны.
Каждый день «Московские Ведомости» рассказывали о новых зверствах поляков, сдирая с мятежа всякий романтический ореол. Каждый день М. Катков писал передовицу за передовицей, посвященные не только мятежникам, но и критике пассивности властей Царства Польского и Западного края. Каждый день Катков разъяснял: если поляк может любить свою родину, то и русскому позволено любить свою; если поляк хочет за свою Речь Посполиту убивать русских, то значит русский, за Российскую Империю, должен утопить в крови поляков.
«Статочное ли дело, чтоб из двух соединенных народностей одна, и именно завоеванная, пользовалась большими льготами, чем другая, и именно главная и господствующая? <…> Возможное ли дело, чтобы льготы давались побежденным в ущерб победителям? Народ, утративший свою свободу, потому что не умел ею пользоваться, получит преимущество перед народом, который с беспримерным самопожертвованием понес все тягости для утверждения своего государственного единства, который в своей истории ни разу не пошатнулся и всё, чем пользуется, купил не браками, как Австрия, а кровью и пóтом. Народ, который с Божьего помощью одолел всех своих врагов, должен стать подножием своему побежденному сопернику…»
Михаил Катков посвящал газете весь день. Это был действительно настоящий фанатик. Днем проводил встречи, хлопотал о делах, давал указания о статьях, ночью, плохо видящий, диктовал свои знаменитые передовицы. Отсюда совершенно особая интонация катковских текстов — когда закрываешь книгу, создается впечатление, что прервался долгий, взволнованный монолог, паузы между частями которого достаточно произвольны. В конце большинства статей так и ждешь пометки: «продолжение следует» и часто она там действительно стояла. За 24 года передовиц набралось на 25 томов посмертного издания. В передовицах он говорил обо всём: внутренней, внешней и национальной политике; религии, культуре, идеологии; финансах, тарифах, железных дорогах.
Катков был блестящим мастером и аналитического обзора, и политической проповеди, и хлесткого злого фельетона, как, например, статья «Совпадение интересов украинофилов с польскими интересами» (о затевавшемся «украинском» движении) или убийственная характеристика М. Бакунина — «Кто наши революционеры». Будучи блестящим филологом, он владел словом как никто до и после среди русских публицистов.
В 1863 году самоотдача Каткова быстро принесла плоды. Началось, по сути, национальное восстание русских против собственного отупения, трусости и нигилизма. Простые рабочие отслужили панихиду в московских церквях по убитым русским солдатам. Дворянство и купечество с подачи М. Каткова организовало подачу «адресов» поддержки Государю Императору. Правительство наконец-то начало принимать жесткие антиреволюционные и антипольские законы, сделав ставку на указанную М. Катковым «русскую» карту в земельном вопросе Западных губерний.
«Два имени были у всех на уме и на языке: Муравьёв и Катков, — вспоминал князь Н. Имеретинский. — В какой мере был знаком умиротворитель Литвы с московским писателем до восстания, я не знаю. Народное бедствие сравняло, сблизило их, а сравнивать этих двух людей было очень трудно. Один являлся во всеоружии власти, имея в руках государственный меч, врученный ему самим монархом с обширными полномочиями. В руках Каткова было одно только перо. Он был частным человеком, почти без всякого официального или служебного положения. Однако из сближения этих двух полюсов сверкнули молнии, испепелившие крамолу до самого корня! Не буду говорить о тогдашних статьях Каткова, они слишком общеизвестны. Не буду распространяться и о том, с каким жгучим интересом прочитывал я „Московские ведомости“. Едва ли ошибусь, если скажу, что с ними народ переживал душою и умом каждый день и час смутного времени. Эти статьи укрепляли, ободряли и вдохновляли самого Муравьёва. Говорю не наобум, потому что слышал это от самого Михаила Николаевича».
«Катков пишет дельно, убедительно, потому что не боится писать. Это прямой народолюбец, воистину русский человек! Он зорко смотрит, далеко видит и дело понимает так, как оно есть! Дай Бог, чтобы все так понимали!..» — передавал князь Н. Имеретинский отзыв о М. Каткове самого М. Н. Муравьёва.
Национальная доктрина Каткова
Заслуга Михаила Каткова в деле подавления мятежа, грозившего гибелью Российской Империи, заключалась, прежде всего, в полемике с теми идейными течениями в русском обществе, которые готовы были проявить к польскому сепаратизму снисходительность, а к польской русофобии — понимание. Западники и революционные демократы поддерживали поляков, как нацию европейскую и просвещенную, которой постыдно пребывать под гнетом «противных» (по выражению А. Герцена) русских. Представители высшей бюрократии из т. н. аристократической партии испытывали классовую солидарность с бунтующими польскими панами (одним из основных мотивов восстания было нежелание польских панов освобождать крестьян по сформулированным в царском манифесте правилам). Даже славянофилы видели в польской проблеме «роковой вопрос», признавая право польской народности на самостоятельность. И только Катков без всяких компромиссов видел в мятеже вызов тому принципу государственного и национального единства, который он считал высшим законом жизни.
В Российской империи мыслима только одна нация — русская.
«Решительно настаиваем, что в Российской империи нет и не может быть другой национальности кроме русской, другого патриотизма, кроме русского, причем мы вполне допускаем, что русскими людьми и русскими патриотами могут быть, как и бывали, люди какого бы то ни было происхождения и какого бы то ни было вероисповедания». Катков был сознательным защитником идеи русской гражданской нации: «Национальность есть термин по преимуществу политический… Для того, чтобы быть русским в гражданском смысле этого слова, достаточно подданства».
Тем немыслимей для Каткова было бы навязываемое сейчас различение «русских» и «россиян». Для него русская нация открыта для человека из любого племени. Но в иерархии племен в Империи на первом месте для него мыслимо только русское. Катков был шокирован и подавлен, когда Александр II однажды произнес перед польской депутацией речь со словами: «Я люблю одинаково всех моих верных подданных: русских, поляков, финляндцев, лифляндцев и других; они мне равно дороги». Ему показалось это провозглашением принципа безнародности верховной власти в России, «медиатизацией» русского народа, превращающей его из носителя действующего государственного начала в одну из многих групп подданных, которые монарх вроде бы одинаково любит, а на деле — одинаково равнодушен.
«Нас приготовляют к покушению на самоубийство мыслию о страшной разноплеменности народонаселения русской державы… Россия есть ни что иное как химера; в действительности же существуют двадцать наций, которым эта химера, называемая Россией, препятствует жить и развиваться самостоятельно. Двадцать народов! Каково это! А мы и не знали, что обладаем таким богатством… мы думали, что под русской державой есть только одна нация, называемая русской, и что мало государств в Европе, где отношения господствующей народности ко всем обитающим в её области инородческим элементам были бы так благоприятны во всех отношениях, как в русском государстве!».