Впрочем, при обсуждении «профранцузской» ориентации Каткова зачастую забывают, что он ориентировался не на французских радикалов-республиканцев, а, напротив, на центристские и правые слои Франции, буланжистов и будущих антидрейфусаров, таких, как знаменитый поэт-националист Поль Дерулед, приехавший на катковские похороны. Дерулед по приезде в Москву возложил на могилу Каткова «роскошный, художественно сделанный венок из желтых иммортелей, перевитых национальными русскими и французскими лентами»; после одной из панихид он выступил с большой речью. Если бы удержалась катковская тенденция влиять на французскую политику вместо того, чтобы приспосабливаться к ней, как знать — не была ли бы союзницей России значительно более «правая» Франция, нежели та, в которой главным «тигром» был враг П. Деруледа — Ж. Клемансо.
Трудно сказать, злом или благом для России была последняя битва Каткова — битва за русско-французский союз.
Как бы развернулась история, если бы Россия не вступила в Первую мировую войну? Но нельзя не отдать должное воле и масштабу политической мысли Каткова — он направлял курс российской политики даже из гроба.
Настоящим триумфом катковской идеологии стала столыпинская эпоха: сочетание охранительства и прогрессизма, которое наверняка привело бы Михаила Никифоровича в восторг; поднятие на щит принципа национальной политики и чёткое проведение её в Западном крае; наступление на крестьянскую общину; развитие железнодорожной инфраструктуры. Даже риторический строй речей П. Столыпина, пожалуй — величайшего политического оратора в русской истории, перекликается именно с публицистикой редактора «Московских ведомостей».
Казалось, последовавший вскоре революционный провал России должен был покончить с памятью о Каткове навсегда. Могила его в Свято-Алексеевском девичьем монастыре была уничтожена, а кости, если верить преданиям старых прихожан, подвергнуты коммунистическими активистами нарочитому глумлению.
«Октябрьская революция» наглядно опровергала риторику публициста о том, что «Россия есть страна самая антиреволюционная в целом мире». А её вождь Владимир Ульянов был воплощенной насмешкой над катковской образовательной реформой.
«Дело не в том только, чтобы понимать дух древних авторов, а в том, чтобы с ранних лет привыкнуть к упорному и последовательному умственному труду. И я не отвергаю, что в России много умных людей; только и из них очень немногие умеют продержать пять минут в голове одну и ту же мысль», — обосновывал Михаил Никифорович свой классицизм.
Никто не мог бы упрекнуть золотого медалиста симбирской гимназии, у которого всегда было «Из греческого — пять! Из латыни — пять!», в неумении держать в голове одну и ту же мысль и в неспособности концентрироваться на главном. Однако предметом этой концентрации стали не Фукидид и Цицерон, не русская национальная история и культура (приобщения к которым, как горестно сокрушался В. Розанов, катковская гимназия и не предполагала), а идеи А. Герцена, Н. Чернышевского и К. Маркса. В ленинском плане монументальной пропаганды числились, конечно, братья Гракхи и Брут, но это, скорее, наследие Французской Революции, нежели катковских гимназий. Наложение «Комментариев о Галльской войне» на «четвёртый сон Веры Павловны Розальской» в числе прочих плодов породило концентрированный нигилизм, который убил всё остальное.
Можно было бы предположить, что в советский период М. Катков навсегда останется забытым реакционером, чей карикатурный портрет будет выложен центонами[25] из ленинских цитат. Но вот в 1978 году В. А. Твардовская выпускает классическую монографию «Идеология пореформенного самодержавия». В ней дочь великого поэта А. Т. Твардовского, выпускавшего здесь же, в двух шагах от былой резиденции Каткова, культовый для советской либеральной интеллигенции журнал «Новый мир», с редкой для второй половины «застоя» публицистической страстностью начинает бичевать позабытого издателя газет за крестовый поход против «нашей иностранной интеллигенции», предпринятый им в апреле 1878 года по случаю выступления «охотнорядцев». За неожиданно страстными для работы, посвященной событиям столетней давности, оценками («бесталанные, низкие и злобные выученики», «невежественный реакционер», «жалкая попытка дискредитации») виден второй смысл, обращенный к куда более близким событиям преследования «советской» интеллигенции, недовольной властью.
Проходит ещё тридцать лет и главный государственный пропагандист Империи возвращается в оборот государственной пропаганды новой России. 31 августа 2008 года, вскоре после «пятидневной войны» Дмитрий Киселев в телепрограмме «Вести» в контексте антирусофобской полемики вдруг начал цитировать Каткова: «Вслед за Тютчевым о внутрироссийской русофобии как о настоящем предательстве писал и известный публицист XIX века Михаил Никифорович Катков: „Наша интеллигенция выбивается из сил, желая показать себя как можно менее русскою, полагая, что в этом-то и состоит европеизм. Но европейская интеллигенция так не мыслит. Наше варварство в нашей иностранной интеллигенции. Истинное варварство ходит у нас не в сером армяке, а больше во фраке и даже в белых перчатках“».
Антиреволюционная и антилиберальная полемика Каткова и его единомышленников в одночасье ожила, когда оказалось, что современное государство вполне может быть сокрушено новым типом революции, в которой центральным элементом оказывается протест «креативного класса». Тяжкий млат катковской публицистики оказался добрым полемическим оружием и доднесь. Страж Империи и в посмертии охраняет её крупнейший осколок.
Но актуальность Каткова не ограничивается одной лишь его охранительной ипостасью. Возрастает, несмотря на Casus Ulianovi, число сторонников катковского образовательного классицизма. С болезненной актуальностью, точно сошедшие со страниц современных националистических блогов, звучат инвективы «Московских ведомостей» в адрес антинациональной политики, плодящей сепаратизмы.
«Мы приобрели бессознательную склонность давать не только особое положение инородческим элементам, но и сообщать им преимущества над русской народностью и тем развивать в них не только стремление к отдельности, но и чувство гордости своею отдельностью; мы приобрели инстинктивную склонность унижать свою народность».
По целому спектру вопросов — единство и целостность России и угроза сепаратизма, русофобский настрой нашей интеллигенции, украинский вопрос, необходимость индустриального и инфраструктурного развития, тяготение над теми или иными нашими ведомствами проклятия превращения в «иностранные министерства русских дел», — катковские идеи, оценки образы оказываются сегодня более актуальными, чем выстроенные со всем глубокомыслием теории. И не случайно, что современная российская историография переживает настоящий «ренессанс Каткова»: число одних только монографических исследований этой фигуры уже превзошло своим количеством дореволюционную пору.
1) Воспоминания о Михаиле Каткове. — М.: Институт русской цивилизации, 2014;
2) Катков, М. Н. Имперское слово / Сост. Михаил Смолин. — М.: Редакция журнала «Москва» (Серия «Пути русского имперского сознания»), 2002;
3) Катков, М. Н. Собрание сочинение в 6‐ти томах. Составители: А. Н. Николюкин, Т. Ф. Прокопов. Редактор А. Н. Николюкин. — М.: Росток, 2011–2012;
4) Котов, А. Э. «Царский путь» Михаила Каткова. Идеология бюрократического национализма в политической публицистике. — М.: Владимир Даль, 2016;
5) Санькова, С. М. Михаил Никифорович Катков. В поисках места (1818–1856). — М.: АПК и ППРО, 2008;
6) Холмогоров, Е. С. Национализм центростремительного движения. Политическая метафизика Михаила Каткова // Тетради по консерватизму. –2018. — № 3;
7) Феоктистов, Е. М. За кулисами политики и литературы. — М.: Новости, 1991;
8) Щегловитов, С. Г. [Неведенский, С.]. Катков и его время. — СПб, 1888.
Фёдор ДостоевскийПророк
Достоевский — это точка, в которой Россия непосредственно соприкасается с Вечностью. Вот Россия. Вот вечность. Пограничников по случаю прибытия Фёдора Михайловича убрали.
Достоевский не святой. В нём нет той несмятенной ясности и простоты взгляда, которая характерна для святых. Он весь в вопросах и сомнениях, боли и вскриках, борениях и движении. В древности в нём бы безошибочно опознали пророка — гневного как Илия, рыдающего как Иеремия, порой пытающегося скрыться от Божьего гласа — как Иона в чреве кита. Даже его эпилепсия была бы свидетельством призвания — нервной системе человека трудно справиться с «проводкой» Откровения. Но канон пророков давно закрыт, и мы называем Ф. М. Достоевского (1821–1881) просто писателем.
Писателем решившимся задать вопросы Богу, как задал их некогда праведный Иов. Не навязчиво предлагать собственные антицерковные ответы и редактировать Евангелие, подобно собрату по перу, украшенному графским титулом. Просто задавать вопросы. Самые важные и болезненные вопросы на свете. Вопросы о невинном страдании, о человеческом достоинстве, о том быть с Христом или против Христа.
Его вопросы и его ответы оказались одним из высших достижений не только русской, но и мировой культуры, важнейшим русским вкладом в самые верхние залы сокровищницы человеческой мысли. Именно его напряженный, порой корявый, порой безумный слог значит куда больше, чем писания сотен поэтичнейших поэтов.
Поэтому он стал частью нас. Россия — родина Достоевского. А Достоевский — родина русских и хозяин России.
Великорус, малорус, белорус
«Хозяин земли русской — есть один лишь русский (великорус, малорус, белорус — это всё одно) — и так будет навсегда» — писал Достоевский в дневнике писателя в октябре 1876 года.
Триединство русского народа было для писателя истиной, данной в семейной истории.