Святая Русь бедствовала и страдала одна, одна проливала кровь свою за престол и веру, одна подвигалась твердым и быстрым шагом на поприще гражданского своего развития; одна ополчилась против двадцати народов, вторгнувшихся в её пределы с огнем и мечом в руках. Всё, что имеем мы на Руси, принадлежит нам одним, без участия других славянских народов…»
Не трудно узнать в уваровском циркуляре последующую логику Леонтьева. Не исключено, что этот циркуляр так или иначе стал известен Константину Николаевичу и повлиял на его собственные идеи. От иных славянских народов Русь отграничило либо Православие, принятое от Византии, либо успешное и могущественное Самодержавие, павшее у иных православных народов, но создавшее из России великую империю.
«С какой бы стороны мы ни взглянули на великорусскую жизнь и государство, мы увидим, что византизм, т. е. Церковь и Царь, прямо или косвенно, но, во всяком случае, глубоко проникают в самые недра нашего общественного организма. Сила наша, дисциплина, история просвещения, поэзия, одним словом, всё живое у нас сопряжено органически с родовой монархией нашей, освященной православием, которого мы естественные наследники и представители во вселенной. Византизм организовал нас, система византийских идей создала величие наше, сопрягаясь с нашими патриархальными, простыми началами, с нашим, ещё старым и грубым вначале, славянским материалом. Изменяя, даже в тайных помыслах наших, этому византизму, мы погубим Россию», — рассуждал Константин Николаевич.
Именно византизм, по Леонтьеву, составляет саму сущность великорусизма и основание русского цивилизационного суверенитета.
«Византийские идеи и чувства сплотили в одно тело полудикую Русь. Византизм дал нам силу перенести татарский погром и долгое данничество. Византийский образ Спаса осенял на великокняжеском знамени верующие войска Дмитрия на том бранном поле, где мы впервые показали татарам, что Русь Московская уже не прежняя раздробленная, растерзанная Русь!
Византизм дал нам всю силу нашу в борьбе с Польшей, со шведами, с Францией и с Турцией. Под его знаменем, если мы будем ему верны, мы, конечно, будем в силах выдержать натиск и целой интернациональной Европы…
Что, как не православие, скрепило нас с Малороссией? Остальное всё у малороссов, в преданиях, в воспитании историческом, было вовсе иное, на Московию мало похожее…
Византийский дух, византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникают насквозь весь великорусский общественный организм».
Именно К. Леонтьев сумел действительно укрепить русские притязания на Константинополь, который был чрезвычайно важным для русской геополитики, но напрямую, через «право народов», обосновать притязания было невозможно, поскольку русские в Константинополе не жили. И вот идея византийского наследия приводит (в логике К. Леонтьева) Россию к власти над Царьградом и проливами с подлинной исторической принудительностью. Россия — это настоящее Византии, а Византия — это прошлая Россия.
Леонтьева, впрочем, беспокоило, как бы победоносная Россия в 1878 году не принесла на берега Босфора всеевропейскую пошлость: «Царьград будет скоро, очень скоро наш, но что принесем мы туда? Можно от стыда закрыть лицо руками… Речи Александрова [модный адвокат, защитник террористки Засулич], поэзию Некрасова, семиэтажные дома, европейские (мещанской, буржуазной моды) кэпи! Господство капитала и реальную науку, панталоны, деревянные крахмальные рубашки, сюртуки. Карикатура, карикатура! О холопство ума и вкуса, о позор! Либерализм!» В итоге Константин Николаевич беспокоился напрасно — Великобритания не дала России взять Константинополь, а всеевропейскую пошлость принесли в неё сами турки, реформированные Ататюрком.
Леонтьевский план на устроение русского Царьграда был совсем иной: «Царьград не может стать административной столицей для Российской Империи, подобно Петербургу. Он не должен даже быть связан с Россией в той форме, которая зовется в руководствах международного права union réelle [полным слиянием], т. е. он не должен быть частью или провинцией Российской Империи. Великий мировой центр этот с прилегающими округами Фракии и Малой Азии (напр., до Адрианополя включительно и вплоть до наших теперешних границ около Карса) должен лично принадлежать Государю Императору; т. е. вся эта Цареградская или Византийская область должна под каким-нибудь приличным названием состоять в так называемом union personelle [личная уния]».
Был ли этот план исполним? Личные унии с Польшей или Финляндией добра России не принесли.
Мы можем спорить с провозглашенной Леонтьевым идеологией по частностям, но несомненно, что её центр составил одну из важнейших страниц в книге Русской Идеи.
1. Русское бесконечно важнее славизма, европеизма и т. д. Беречь надо именно русское начало, а не какую-то обобщающую нас с кем-то утопию.
2. Центр русского — это своеобычный культурно-цивилизационный тип. Та особость, которая делает нас иными относительно всего в жизни, мышлении, творчестве, государственном и военном строе.
3. Основа этого своеобычного типа — Православиевизантизм и Самодержавие, а, стало быть, историческая русская государственность. Без этих определяющих нас начал русская народность, конечно, теряется и сереет. Без созданного русскими всепространнейшего государства и укрепления за русскими числом и подвигами самой возвышенной из религиозных вер, наша историческая уникальность была бы слишком не уникальна.
4. Задача русской политики — укрепление этого своеобычая, воспитание в каждом сверху до низу этого особого строя. Это то, чем жертвовать нельзя и что должно противостоять всеобщему уравнению и всесмешению.
5. «Русские — главные представители православия во вселенной», — подчеркивает Леонтьев. А так как Православие — это истина, то русское во вселенной есть истинное, если только не отступает от Православия. И русскому человеку надлежит дать воплощать эту истинность во вселенной как можно полнее — и в культурном, и в политическом, и в жизненном смысле.
Мы не имеем ничего против вселенскости, поскольку вселенная это мы.
Но, на мой взгляд, ни в коем случае нельзя соглашаться с утверждениями, что Православие состоит в подавлении русской жизни, в непрерывном жертвовании ею ради каких-то мнимых высших требований, во что Леонтьев порой уклонялся (впрочем, не слишком сильно). Напротив, вселенское призвание русских к осуществлению истины только выиграет от максимального расцвета русской жизни, поскольку таковая жизнь в своём ядре является воплощением этой истины и осуществлением этого призвания.
Русская жизнь, осуществляясь, осуществляет в себе благодатный христианский идеал. Напротив, умаляясь, умаляется она до чего-то филистерского, чужеродного, одностороннего и пошлого. Поэтому расцвет русской своеобычной жизни — это расцвет истины, умаление же этой жизни, это умаление и проявленности этой истины.
В 1874 году К. Леонтьев возвращается в Россию, селится в своем калужском имении, и становится постоянным посетителем Оптиной Пýстыни, где его духовным руководителем становится старец преподобный Амвросий Оптинский, а идейным собеседником отец Климент (Зедергольм). Попытка Леонтьева поступить послушником в Николо-Угрешский монастырь не удается — братия была с ним слишком нечутка и груба.
Только в 1879 году он находит себе место. В его распоряжение ненадолго отдается газета «Варшавский дневник», которая усилиями Леонтьева быстро становится одним из ведущих консервативных изданий России. С 1880 года К. Леонтьев — сотрудник Московского цензурного комитета, куда ему помог устроиться его единомышленник, влиятельный чиновник Тертий Иванович Филиппов.
На посту цензора Леонтьев был строг, но справедлив, весьма остроумно пресекая попытки подрыва государства под видом борьбы с коррупцией (Как бы нам это сейчас пригодилось!). Вот как рассказывает Л. А. Тихомиров: «В повести какого-то либерального беллетриста, отданной на рассмотрение Леонтьева, одно из действующих лиц в разговоре с другим выражало сентенциозное замечание: „И генералы берут взятки“. Леонтьев подумал и вместо „генералы“ поставил „либералы“: „И либералы берут взятки“… Автор в ужасе прибегает к нему и начинает горячее объяснение. „Что же такого нецензурного находит он в этой фразе, и разве не случается, чтобы генералы брали взятки?“ — Леонтьев отвечает: „А разве не случается, что и либералы брали взятки?“ — „Но ведь у меня речь идет вовсе не о либералах, а о генералах“. — „А я, — отвечает цензор, — не могу разрешить таких нареканий на столь высокие чины“. Автор, и совершенно справедливо, начинает ему доказывать, что фраза в такой переделке делается совершенно бессмысленной, потому что никакого либерала в повести нет. Леонтьев стоит на своём. Сторговались, наконец, на том, что совсем выбросили злополучную фразу: не осталось ни генерала, ни либерала».
Царствование венценосного славянофила императора Александра III составляет в некотором смысле золотую осень жизни Константина Николаевича. Ошибаются те исследователи, которые говорят о его невостребованности, непонятости и одиночестве.
Выходят его литературные, критические и философскиполемические сочинения. К. Н. Леонтьев полемизирует с философом П. Е. Астафьевым о национализме, врагом которого всё больше становился, усматривая в нём тот же уравнительный общеевропейский дух «национал-демократии» в противоположность сословно-имперскому разнообразному общественному строению. Полемизирует он и с недавним другом Владимиром Соловьевым, начавшим страстно нападать на Средневековье и сближать христианство с прогрессивным гуманизмом.
В 1887 году пророчества Леонтьева о разочарованиях, которые ждут Россию на пути панславизма, воплотились в скандальный разрыв России и Болгарии. Книга Леонтьева «Восток, Россия и славянство» (1885–1886 гг.), включавшая в себя статью «Византизм и славянство», заранее истолковывала всё происшедшее, а потому удостоилась высочайшего одобрения императора Александра III.