От первого богоборческого мятежа и до восстания сперва на русскую монархию, а затем и на Россию как таковую, логика революций оставалась и остается неизменной. Виктору Несмелову пришлось испытать горечь этого потрясения в полной мере. В 1918 году его старший сын Валентин, ставший большевиком и чекистом, поднял руку на всё, что так дорого было отцу, и пал от руки возмущенных православных крестьян при попытке закрыть Раифский монастырь. Память о сыне, о собственном поражении как отца и воспитателя, тем больнее жгла Виктора Ивановича, что внезапно оказалась источником некоторых его привилегий при советской власти. Ему платили добавочную пенсию как родственнику борца революции, а затем она спасла его от тюрьмы и почти неминуемого расстрела.
В 1920 году закрылась Казанская Духовная академия и православный философ оказался без работы. Он, как и ряд других профессоров, продолжил преподавание на дому в студенческих кружках. Авторитетный философ и мыслитель стал естественным центром притяжения для всех ищущих правды в эпоху гонений. Он активно поддерживал позицию местоблюстителя патриаршего престола митрополита Казанского Кирилла (Смирнова), полемизировавшего с будущим патриархом Сергием (Страгородским) о жизни Церкви под большевистским ярмом. Митрополит Кирилл, а вместе с ним и Несмелов, полагал, что Церковь не может идти на уступки власти, соглашаясь с курсом государства на воинствующее безбожие, умалчивая о репрессиях против верующих.
Эти убеждения закономерно привели В. Несмелова в застенок. В 1930 году он был арестован ОГПУ (Объединенное государственное политическое управление) и обвинен в создании «контрреволюционной церковно-монархической организации „Истинно-Православная Церковь“». Два года длились изматывающие допросы больного старика. Его спрашивали о том, как он оценивает философское величие К. Маркса — «жалкий немецкий бюргер»; как относится к борьбе воинствующих безбожников с Церковью — «Мероприятия советской общественности, касающиеся Церкви, одобрить ни в коем случае не могу. Считаю, что духовенство властью притесняется». Настоящим огненным бичом били по красным палачам слова, обнаруженные в несмеловском дневнике: «Пламя классовой вражды, поминутно раздуваемое, вой геен и шакалов, ищущих добычи для подвалов, ссылок, тюрем… Это беспросветная, затяжная перманентная духовная пурга, бесовская свистопляска».
Казалось, мученическая смерть исповедника веры неминуема, но судьбу отвели революционные заслуги сына. С точки зрения атеистов имя знаменитого большевика спасло его отцу жизнь, а с точки зрения христиан — лишило мученического венца. Того венца, который Виктор Несмелов считал единственным достойным увенчанием человеческой жизни: «В наличных условиях человеческой жизни, действительность совершенной победы над грехом может утверждаться не на основаниях нравственной жизни, человека, а исключительно только на основании праведной смерти его за истину нравственной жизни… Действительное уничтожение греха может создаваться одной только мученической смертию человека за его любовь к нравственному добру. В этой именно смерти все грехи человека становятся его бывшими грехами, и всякая вина за все сделанные им грехи является его бывшей виною, потому что в момент своей мученической смерти он уже — не грешник, а напротив торжествующий победитель греха, бессильного подчинить его себе».
Виктор Иванович Несмелов мирно скончался 30 июня 1937 года, месяц не дожив до кровавого приказа НКВД № 00447, давшего начало Большому Террору, жертвой которого «церковник-контрреволюционер» непременно стал бы. Впрочем, к тому моменту мало кто знал, что он жив. Долгое время в выходивших и в эмиграции и в СССР трудах фигурировала неизвестно откуда взявшаяся дата смерти — 1920 год.
В обзорах по истории русской мысли Несмелова, конечно, упоминали. И то не все. Скажем, Н. О. Лосский в своём обзоре истории русской философии ухитрился его вовсе проигнорировать. С пристрастной враждебностью пишет о нём протоиерей Георгий Флоровский в «Путях русского богословия». Главка о В. Несмелове написана поверхностно, зло, без любопытства и без понимания, причём не уделено внимания не то, что философии — богословию Несмелова.
Скорее, всё это связано с тем, что Несмелов — последователь Григория Нисского (первая большая работа Несмелова — развернутое исследование «Догматическая система святого Григория Нисского»), то есть по понятиям Флоровского оригенист. В частности, верит в апокатастасис вплоть до раскаяния части демонов.
Но это несправедливо — оригенистом Несмелов не является. Никакой метафизической принудительности восстановления у него нет и в помине. Он верит в возможность нравственного восстановление твари под влиянием Христовой любви, а не в онтологический цикл Оригена. При этом Несмелов как теолог и догматист заслуживает высочайшего внимания. Например, в эпоху общего криптонесторианства он очень внятно разъясняет догматику V вселенского собора, юстиниановское богословие (что для православного богослова — тест на профпригодность, который больше половины из его коллег вряд ли бы прошли).
Другие авторы пишут о Викторе Несмелове с одобрением и почти восторгом, как протоиерей Василий Зеньковский в «Истории русской философии», но, всё-таки, внятного места для Несмелова не находилось. Его масштабная философская система противоречила тому магистральному пути русской мысли — философии «всеединства», перераставшей в ересь софиологии, который был навязан последователями Владимира Соловьева.
При этом Несмелова невозможно было подогнать ни под одно из западных направлений — от отчаяния его начали записывать в «экзистенциалисты», но не было ничего общего между этим направлением философского изломанного субъективистского манерничания и ясной, четкой, притязающей на истину и в хорошем смысле догматической мыслью Несмелова, построившего именно всеохватную систему философии, способную поспорить с Кантом или Гегелем. Ну а признать, что русский философ в «провинциальной» Казани, в полной интеллектуальной изоляции от столичного сборища русских умов, построил оригинальную философскую систему, не имеющую западных аналогов, но удивительно мощную и убедительную, — такое, конечно, для интеллигентской мысли было невозможно. Хотя нéкогда так же «провинциальный» кенигсбергский профессор И. Кант совершил «коперникианский переворот» в философии.
Невозможность «счастья»
В чём же состояла та система Несмелова, которая, несомненно, была бы признана оригинальнейшим русским вкладом в историю человеческой мысли и которая бы заняла место в числе влиятельнейших философских систем, если бы мы узнали время посещения своего?
«Наука о человеке» подводит нас к мысли о неустранимой двойственности положения человека в мироздании. С одной стороны, каждый из нас — это просто материальное тело, вещь среди других вещей в мире, в котором действуют законы природной необходимости. Человек-вещь полностью захвачен потоком чувственных восприятий, переходящих в представления, наполняющие наше сознание. На минуту может даже показаться, что Несмелов встает на позицию английских сенсуалистов: в нашем разуме нет ничего, чего бы ни было в наших чувствах. Среди восприятий чередуются приносящие удовольствие и причиняющие страдание и жизненная стратегия человека в мире — избегать страданий и стараться быть окруженным тем, что приносит радость.
«Каждый человек всегда и необходимо стремится достигнуть в своей жизни наивысшей степени доступного ему счастия, потому что физическая жизнь человека поддерживается только хотением жить, а хотение жить создается только жаждою счастия.
Иллюзия воображаемого бесстрастия может обманывать собою физического человека лишь в течение того времени, пока он не испытывает страданий жизни, или пока сознание страданий не является господствующим элементом в его представлении процесса жизни.
Человек может воображать о себе, что будто он совершенно не имеет никаких помышлений о счастии только в том случае, когда в действительности он доволен своей жизнью и чувствует себя счастливым. Но стоит только разрушиться этому довольству человека, как вместе с ним немедленно же исчезает и мнимое равнодушие его ко всяким условиям жизни, потому что чувство страдания с роковой силою заставляет человека искать непременного изменения наличных условий жизни.
Фактическое господство этого чувства в сознании человека с роковой силой заставляет его не только обращаться к идеальному построению жизни без всяких мучительных страданий, но и стремиться к фактическому осуществлению этого построения в создании новых условий жизни».
Таков материальный идеал счастья — испытывать только причиняющие удовольствие восприятия. Разумеется, это невозможно, поскольку мир полон суровой, жестокой к человеку необходимости, но деятельность ищущего счастья человека подчинена принципу максимально комфортного приспособления к миру. Но вот парадокс: поскольку приносящее удовольствие восприятие — это чисто пассивное состояние, такого рода поиск счастья превратил бы человека в абсолютно пассивную вещь внешнего мира.
Мысль, которая больше самой себя
Наше представление о мире и о себе черпается нами не откуда-то, а из нашего же сознания. Наше самосознание (тут Несмелов опирается на Декарта) — это единственный жизненный факт, который мы, безусловно, не можем оспорить. Человек не дан себе как вещь среди других вещей, он дан себе как «я», мыслящее и сознающее.
Присмотревшись к своему внутреннему опыту, человек обнаружит, что внешний мир является ему не в готовом виде, а формируется его собственной, активно действующей мыслью. Эта мысль не просто «обрабатывает» данную нам чувственную реальность (это было бы просто повторением аргументации Канта) — мы обнаруживаем, что наша мысль свободно и творчески «перешивает» ткань этой реальности, создавая план её пересоздания и преобразования. А наша практика подтверждает (Несмелов приводит в пример происхождение сельского хозяйства), что этот план реалистичен и действительно работает.