— Ну и как, занимается? — заинтересованно спросил Роман.
— Еще как. Скоро, говорит, брошу я вашу формовку, поступлю в модный ансамбль, буду «на фоно бацать». А если серьезно — потеплел Жорка к людям, вроде как оттаял...
Жорка приволок вторую тачку, вывалил землю и вопросительно посмотрел на Головкина.
— Чего встал? — сказал тот весело. — Трамбуй. Завтра новую форму начнем.
— Трамбуй, трамбуй, — заворчал Жорка, но трамбовку взял. — Я на час раньше кончать должен, а уже конец смены скоро.
— Ничего, ничего, — утешил его Головкин, взявшись ему помогать и незаметно подсказывая, когда Жорка делал что-то не так. — Очень полезно сочетать умственный труд и физический.
Он незаметно подмигнул Роману.
— Вот брошу ваш техминимум, — с отвращением сказал Жорка.
— Никак нельзя, — серьезно сказал Головкин. — Я техникум кончал на пятом десятке. Думаешь, охота была? А надо — значит, надо...
Смена, действительно, заканчивалась. Люди стали покидать рабочие места. Стремглав умчался и Жорка.
— Не спешишь? — спросил Головкин у Романа. — Тогда подожди. Я в душе умоюсь и еще погутарим.
Они вышли из цеха. Майское солнце нежно ласкало кожу.
— Вот давай здесь в скверике посидим! — предложил Головкин.
Они сели на скамеечку.
— Сами литейщики здесь все посадили, — горделиво заметил Головкин.
В светлом костюме, с короткими посеребренными волосами, он совсем не походил на литейщика. Лишь глубоко въевшаяся в поры земля выдавала его принадлежность к этой профессии.
— В обед здесь все собираются, — продолжал Головкин. — Молодежь в волейбол, а старики в домино дуются. Хорошо!
Он поглядел на Романа.
— О чем задумался, корреспондент? Как звать-то?
— Роман.
— Так о чем задумался, Роман?
Тот нерешительно прокашлялся и вдруг сказал:
— Добрый вы человек, Виктор Иванович.
Головкин вскинул на него свои ясные глаза, контрастирующие с темным цветом кожи, и согласно кивнул:
— Правильно. Добрый. Мне доброту покойный отец завещал. Умный был мужик. Хочешь, притчу его расскажу? Значит, жили-были два соседа. И решили они однажды забор, тот, что на улицу выходит, понарядней сделать. Подобрали штакетник поровней, покрасили в разные веселые цвета, сверху фигурные реечки понабили. А тут, как на грех, осень, слякоть, грязь. Прохожие, значит, хватаются за штакетник, пачкают, ломают. Что делать? Один сосед взял да и весь свой забор колючей проволокой обмотал. А другой вдоль забора кирпичики положил. И что ты думаешь?
Утром встают: у того, что в колючей проволоке, весь штакетник изуродован, а у кого кирпичики — стоит цел-невредехонек. Чуешь? Всегда людям добро надо делать!
— Всегда? — засомневался Роман. — А если он мне какую-нибудь гадость сделает, то как?
— Все равно. Ты ему доброе дело делай.
— Это как у Христа получается, — усмехнулся Роман. — Он тебя по одной щеке вмазал, а ты подставляй другую.
— Нет, я знаю, это «непротивление» называется. Лев Толстой проповедовал. Я вовсе не про то говорю, — загорячился Головкин. — Давать сдачи надо, но добром.
— То есть как? — удивился Роман. — Когда тебе по морде, так ты по морде. Это и есть дать сдачи.
— Ладно, объясню на примере. Работает со мной на формовке мужик один. Врать не буду, специалист неплохой, но завистливый, ужас! Если я больше его получил, спать не будет. Ему говоришь — так лучше надо работать, Федя! Не понимает. Твердит одно: тебе дали выгодный заказ, а мне нет. Хоть кол на голове теши. А уж если я за рационализацию премию получу, в лице меняется и зубами скрипит, не подходи! Тут меня, как на грех, в цехком, потом в областной совет новаторов избрали. Здороваться перестал. А вскоре дают премию, ни много ни мало, а что-то около тысячи, за внедрение быстро сохнущих смесей. Мы тогда большой экономический эффект получили. Все. Этого уже Федор не выдержал, сел и написал на меня анонимку.
— Анонимку? — недоверчиво переспросил Роман. — Как же вы узнали, что именно он?
— Просто больше некому, — повел головой литейщик. — Пишет, дескать, премии дают только по знакомству, тем, кто в начальство пробился. Комиссия, как положено, пришла. Ну, естественно, разобрались и разошлись. Меня даже особенно вопросами не тревожили, и так все ясно.
— Ну, сволочь! — Роман аж вскинулся от негодования. — И как же вы, сдачи ему дали?
— Дал, — рассмеялся Головкин. — Вскоре, значит, заседание цехового комитета по жилищному вопросу. Рассматривается два заявления, Федора нашего и еще одного рабочего. Условия совершенно одинаковые: и стаж один, и семья — у того трое, и у этого. Метраж почти одинаковый. Короче, обоим бы дать нужно, а квартиру одну на цех выделили. Мнения разделились. Так не говорят, а кое-кто втайне и про анонимку эту вспомнил. Тут я попросил слова. Смотрю на Федора, а у того в глазах тоска зеленая. Чувствую, думает: «Добил-таки меня, гад. Сейчас растопчет, следа не оставит». А я и говорю: «Предлагаю все же вперед квартиру Федору дать. Второй-то на шихтовом дворе работает, тоже не сахар. Но формовка, да еще ручная, специалиста требует. А Федор, говорю, наш специалист. Особенно когда с душой подходит».
Головкин замолчал, раздумчиво разминая в жестких пальцах папиросу.
— Ну я что? Дали? — с увлечением спросил Роман.
— Дали, конечно, — почему-то вздохнул Головкин.
Роману почудилось, что у того мелькнула в глазах слезинка.
Головкин снова вздохнул.
— Веришь, переменился мужик. Будто что-то в нем хрустнуло. И веселый стал, и работает лучше. А уж на новоселье звал. Только я не пошел...
— Почему?
Головкин усмехнулся:
— Все-таки я тоже человек...
— Ну, хорошо, — упрямо сказал Роман. — Убедили вы меня. Надо отвечать на зло добром. Но есть ведь и такие сволочи, на которых никаким добром не подействуешь? Только хамить будут?
— Есть, — согласился Головкин, — только такие, милый Роман, плохо кончают.
— Почему?
— Не знаю. Закономерность какая-то в жизни есть. В собственном дерьме обыкновенно и тонут. Либо проворуется, либо в такую беду попадет...
Он еще раз вдохнул полной грудью свежий воздух и поднялся:
— Пойдем? Не вечерять же здесь?
Когда пошли рядышком по аллее, Головкин лукаво спросил:
— Ну, как? Не передумал очерк писать?
— Нет! — мотнул головой Роман. — Обязательно напишу.
Головкин остановился и взял Романа за руку.
— Только мне покажи. Ладно? Нет, нет, я думаю, что ты хорошо напишешь. Но боюсь я высоких слов. А то вон комсорг наша, технолог Светка, из-за твоей заметки рыдала.
— Как рыдала? — потрясенно спросил Роман.
— Очень просто. Ты написал, что ее мечта — на Маресьева быть похожей. Писал?
— Ну, что-то вроде этого. Мы с ней о любимых героях книг говорили...
— Вот, вот. Так ей потом проходу не давали, дескать, когда она на летчика пойдет учиться.
— Но нельзя же так буквально понимать, — загорячился Роман.
— А девка навзрыд плакала, — снова сказал Головкин, будто не слыша Романа. — Так что ты уж попроще пиши, а?
Очерк в редакции поправился. Самсонов стал суетлив от радости и все время покрикивал:
— Видишь, как полезно тебя в цех выгонять?
Василий Федорович, ероша седую гриву, заметил:
— По-моему, вполне тянет на уровень областной газеты. Советую им предложить.
— Так это же неэтично, — засомневался Роман, — сами же говорили.
— Правильно, говорил, — подтвердил Демьянов. — Но в данном случае никакой конкуренции не будет. Они дадут в лучшем случае через месяц, а потом у каждой газеты свой стиль. Так тебя перелицуют, что и вовсе непохоже будет. Только мой совет — не посылай по почте, а поезжай сам. Личный контакт, он всегда лучше...
В небольшой узкой комнатке с одним окном, где размещался промышленный отдел областной газеты, стояло четыре стола. Два из них пустовали, два были заняты серьезными, погруженными в бумаги мужчинами.
— Здравствуйте, — сказал Роман, но дальше не продолжал, уставившись на стену, где висела большая деревянная ложка. Под ней прикреплен лозунг: «Как потопаешь, так полопаешь!»
Роман улыбнулся и перевел взгляд на противоположную стену, где висел еще один плакат. На нем почему-то старославянской вязью было начертано: «Никто и никогда не заставит читателя познавать мир через скуку. А. Толстой».
«Хорошо сказано. Надо будет взять на вооружение!» — подумал Роман.
— Слушаем вас, молодой человек! — это сказал мужчина, сидевший справа, невысокий, черноволосый с удивительно приятным, интеллигентным лицом. Откинувшись на спинку стула, он с едва заметной улыбкой заинтересованно разглядывал Романа.
Бессонов догадался, что это и есть заведующий отделом.
— Герман Иванович? Я вам звонил. Я со станкостроительного...
— А-а, — вспомнил тот. — С очерком? Где он? Да вы садитесь...
Роман достал из портфеля машинописные листки и протянул их заведующему. Тот положил листки перед собой, прочитал заголовок вслух:
— «Сердце на ладони». Вить, как тебе? По-моему, не очень...
Второй мужчина с русыми длинными, распадающимися на прямой пробор волосами, не поднимая головы, пробормотал:
— А по-моему, ничего...
Несогласие подчиненного, видимо, не понравилось заведующему, и он вдруг довольно бесцеремонно спросил Романа:
— Так, значит, прямо с очерка начали? Не рано ли? Может, лучше себя в жанре информации для начала попробовать?
Роман покраснел и ответил, насупившись:
— Я давал информации. И для вашей газеты, и для комсомольской.
Герман Иванович снова взглянул на лежавшие перед ним листочки, потом выразительно — на часы.
— Ну что ж, оставляйте, посмотрим, — сказал он, но, увидя расстроенное лицо Романа, начавшего подниматься со стула, передумал.
— Вить, ты не очень срочным делом занят? А то мне на планерку пора.
Не услышав ни «да», ни «нет», Герман Иванович легко встал, перекинул на стол Виктору рукопись и кивнул Роману через плечо: