Помню только, что майор Науменко что-то узнал о материальных проявлениях украинского национального духа в Казахстане. Он сделал запрос в Казахский ГБ и сперва даже получил подтверждение. Казахи готовы были сотрудничать. Но неожиданно из Москвы пришел приказ отдел расформировать, а всех его сотрудников перевести в разные города, чтобы не дать им возможности продолжать работать в команде по собственной инициативе. У меня в то время инициативы не было — я был исполнительный молодой офицер, мечтающий о карьере в госбезопасности. Но при этом майор Науменко не мог не вызывать у меня восхищения и уважения. Человек блистательного ума, кристальной честности… После закрытия отдела его затребовала Москва в центральный аппарат КГБ, но когда к его дому подъехала служебная машина, на которой он должен был ехать на вокзал, выяснилось, что он пропал. Напуганная жена показала шоферу записку, где он писал, что отправляется в командировку на две недели… Вы можете себе представить, что творилось на Владимирской! Начальство сутки не могло решить, что сообщить в Москву.
Областные ГБ буквально прочесывали леса, села, все места, где он бывал в связи с исследованиями. Проверялись все его знакомые и родственники, но его нигде не было. В конце концов начальство стало перед выбором: или объявить его сбежавшим за границу изменником, или сообщить в Москву, что он серьезно болен и раньше, чем через две недели, не приедет. Но в любом случае было ясно — без неприятностей не обойтись.
Я вдруг поймал себя на мысли, что полковник очень четко и грамотно рассказывает о событиях прошлого. Это как-то не вязалось с его недавним «шоканьем» и косноязычием.
Моя пиала была уже пуста. Хотелось чаю, но еще больше хотелось узнать, что же случилось дальше с майором Науменко.
До ушей донеслось фырканье верблюда, и я оглянулся. Голова корабля пустыни уже поднималась над близким горизонтом — ведь Новопетровское укрепление располагалось на возвышенности. Вскоре показалась и голова человека-магазина.
Полковник, заметив приближение казаха и верблюда, замолчал. Пообещал досказать потом и принялся за свой рис.
А казах остановил верблюда метрах в трех от нас. Заставил его лечь на песок, вытащил что-то из баула и присел в наш круг. Протянул Гуле свою миску, две банки крабов и консервный нож. Гуля молча приняла его взнос, открыла банки и положила каждому крабьего мяса. И казаху положила в миску риса и крабов.
Потом она помыла котелок и повесила его снова на крючок треноги, наполнив водой для чая.
— А тебя как звать? — неожиданно по-русски спросил Петр казаха.
— Мурат.
— Далеко живешь?
— Далеко, в Красноводске…
— А жена, дети есть?
— Есть. Жена есть. Три сына…
Я слушал этот разговор с интересом, но достаточно невнимательно.
Пораженный внезапным переходом Петра на русский язык, я прислушивался к его речи, пытаясь уловить акцент. Но он говорил без акцента.
Забравшийся мне на ногу хамелеончик Петрович отвлек меня от разговора. Я словно провалился в собственные мысли и переживания. Обведя взглядом собравшихся вокруг костра, я увидел, что все, кроме Петра и Мурата, погружены в размышления. Полковник неподвижно смотрел в песок перед собой — он, наверно, вспоминал сейчас то, что было двадцать лет назад, и был печально-задумчив.
«Интересно, — подумал я. — А у него есть жена, дети?»
Я присмотрелся к нему внимательнее. Опустил глаза на его руки, на толстые пальцы, сцепленные в замок. Он сидел по-турецки, упершись локтями в ляжки.
На одном пальце я увидел обручальное кольцо, на другом — серебряный перстень.
«Женат», — решил я.
Вода в котелке закипала. Гуля, придвинувшись к треноге, сидела на страже.
Сейчас она заварит для нас чаю. Что будет потом?
— Канечна, тяжело, — отвечал Мурат на очередной вопрос Петра. — Налоговая у нас — басмачи! Если держать киоск — покоя не дадут. Одно спасение — верблюд.
Абслуживание качевников… У меня в патенте как написана — падвижная тарговая точка…
— Бачыш, як людыни важко тут! — обернулся ко мне Петр, заметив, что я прислушиваюсь к рассказу казаха.
Я кивнул. То, что со мной он говорил по-украински, меня не удивило. Он знал, что я понимаю украинский.
Гуля уже наливала чай в пиалы.
— Падажди! — остановил ее вдруг Мурат. — Я сейчас! Он сбегал к верблюду и вернулся с коробкой конфет. Снял с нее целлофан и протянул каждому по очереди.
Я тоже взял одну — шоколад таял, и я отправил ее целиком в рот. Запил глотком зеленого чая. Ощущение возникло непривычное, но приятное. Мне и раньше нравились контрастные сочетания сладкого и соленого: сладкий чай и бутерброд с селедкой. Сейчас все было наоборот: чай соленый, а конфета сладкая.
— Чай китайский? — спросил у Гули Мурат. Она кивнула.
— Падажди! — сказал он, поднимаясь на ноги. Снова сбегал к верблюду.
Вернулся с большой раскрашенной жестянкой чая.
— Вот, падарок! — протянул он жестянку Гуле. — Это вьетнамский зеленый!
Савсем бархатный! Как шелк пьешь!
Хамелеончик слез с моей ноги и медленно побрел по песку, описывая аккуратную круглую линию вокруг костра, словно соблюдая безопасное расстояние.
Он добрался до Гали и стал взбираться ей на ногу. Наконец, устроившись на ноге и посинев под цвет ее джинсов, он замер. Только зрачок его выпученного глаза вращался, время от времени останавливаясь. Но понять, на ком он останавливал свой неподвижный взгляд, было трудно.
Казах, глотнув из пиалки чаю, вдруг словно вспомнил о чем-то и снова поднялся на ноги. Снова сходил к верблюду. Возвратившись, протянул Петру красиво упакованный китайский шелковый галстук.
— Вазьми, на память! — сказал он, улыбаясь. Удивленный его щедростью, я вдруг обратил внимание на полковника, который также пристально следил за казахом. В глазах полковника прочитывалась тревога.
— Мурат, — сказал он негромко. — Тебе опасно здесь долго оставаться…
Мурат посмотрел на полковника, улыбнулся и, вскочив на ноги, снова пошел к верблюду. Возвратился с коробкой патронов.
— Вазьми! Я вижу — ты хароший человек! Полковник достал из кармана бумажник, протянул Мурату десять долларов.
— Ты что, я тебя обидел? — испуганно спросил казах.
— Это плохое место для тебя, — сказал Тараненко. — Пойми! Ты сейчас весь товар нам подаришь, а чем детей и жену кормить будешь? А?
Казах задумался. Лицо его постепенно бледнело. Он словно что-то начал понимать.
— Спасибо, — сказал он дрожащим голосом. — Все равно вазьми, — он протягивал коробку патронов полковнику. — Бальшое спасибо! Я… вижу, что-то не так… Гаварили мне — не хади сюда, тут место проклятое… без всего можно остаться… Спасибо!
Полковник заставил казаха взять десять долларов и только после этого принял из его рук картонную коробочку с патронами.
— Ты лучше иди отсюда, — повторил Витольд Юхимович. — Постой минутку! — Он достал еще купюру. — Продай два «Сникерса».
— Пачему «прадай»? — обиженно спросил казах. На его лице произошла смена выражений, он словно страдал от физической боли, губы его напряглись, растянулись, он снова их свел вместе.
— Продай! — повторил полковник. Мурат послушно кивнул и принес два «Сникерса». Взял у полковника купюру.
— Сдачи не надо, — сказал Витольд Юхимович. — А «Сникерсы» Гале отдай!
Минут через пять, кивнув вместо слов прощанья, Мурат убежал от нашего костра, таща за поводок упрямившегося и не желавшего двигаться быстро верблюда.
Мы провожали его взглядом, пока они оба не исчезли за песочным гребнем.
— Вот, — вздохнул полковник. — Это то, что изучал майор Науменко.
Материальное проявление национального духа. Украинского национального духа…
Слабый казах…
— Алэ ж звидкы воно тут? — неожиданно спросил Петр.
— Звидкы? — повторил полковник. — Откуда?.. Это, в общем-то, понятно. Хотя еще и не доказано. Проба песка в этом месте показывает большое содержание кристаллизированной спермы. Оплодотворенный песок; так сказать. Двадцать пять лет солдатской службы в царской армии… без женщин, без радостей… это не просто… Масса нерастраченной человеческой энергии, ушедшей в этот песок… Вы понимаете? — Полковник обвел нас вопросительным взглядом.
— Алэ ж тут булы солдаты нэ тилькы з Украйины?
— Тут были всякие, но национальный дух побеждает не массой, а интенсивностью, как радиация. Я думаю, что Тарас Григорьевич передал этому месту свою духовную силу. Если говорить о ней отдельно от человека, которому она принадлежит, она и называется национальным духом. Она и есть как бы корица воздуха. То, чем хочется дышать…
— А что все-таки случилось с майором Науменко? — спросил я.
— Боюсь, что мумия — это все, что осталось от майора. Оставив записку жене, он отправился сюда. Отправился тайно, чтобы проверить свои выводы. Но уже тогда место это тщательно охранялось, тем более что майор был не первым, кто хотел раскрыть эту тайну. Он добрался сюда не обычным путем, где его могли бы выследить, а через Астрахань. Но здесь его уже ждали. Боюсь, что после пыток его просто убили…
— А откуда вы знаете про пытки?
— Его отрезанный член мне о многом говорит, — полковник вздохнул. — У майора Науменко за год до этого умер от дифтерии ребенок. Он очень переживал.
Говорил, что жизнь без детей не имеет смысла. Они с женой мечтали завести еше одного ребенка. Видно, тем, кто его здесь подстерег, было известно, чем можно его шантажировать…
— Послухайтэ, шановный, — Петр посмотрел прямо в глаза полковнику. — Алэ ж чому тоди люды не пэрэходять тут на украйинську мову? Национальный дух — цэ ж опечатку национальна мова!
— Нет, — ответил полковник. — Национальный дух выше национального языка.
Он изменяет отношение человека к окружающему, ко всему вокруг и к себе самому.
Дух воздействует на человека любой национальности, пробуждая в нем только хорошее. А язык — это лишь внешний признак национальности. На нем одинаково хорошо может говорить и президент, и маньяк-убийца. Если язык перевести в самое важное качество национального духа, он станет инструментом сегрегации, современной инквизиции. Получится, что насильник, говорящий по-украински, окажется лучше и добрее насильника, говорящего по-русски. Понимаешь?