Я сам дивился своей злости, ледяной, неумолимой. На кого она направлена, для меня самого оставалось загадкой. Мы переместились в мир без нюансов, где весь спектр сводился к двум цветам — черному и белому.
Занеле с грохотом отодвинула стул.
— Не надо, — сказала она. — Не говорите так.
Но меня было уже не удержать:
— Это почему же? Вы не в силах смотреть правде в глаза? Ну конечно! Идеи всегда красивее жизни. Но рано или поздно реальный мир всегда берет верх. Лоуренс это узнает. И вы узнаете, когда вернетесь в Америку и выкинете на помойку свои африканские наряды и липовое имя.
— Да вы просто дерьмо!
— Взаимно, — сказал я.
Она вскочила и стремительно вышла. Я остался за столиком — крошил кубик льда, размышлял о том, как быстро все пошло наперекосяк. Меня переполняла холодная, бесстрастная злоба. Я был обижен не на Занеле, а на Лоуренса. Мне даже пришло в голову, что само уже сочетание слов «Лоуренс Уотерс» содержит в себе вещи несовместимые: непостижимость и заурядность, банальность и непосредственность. И это смешение глубоко меня уязвляло.
Но вскоре мой гнев улегся. Вместе с ним отхлынуло и самодовольное упоение моей выходкой. Я попросил у Мамы поднос, расставил на нем наши стаканы и тарелки и пошел наверх. Но на мой стук Занеле не отозвалась. За дверью стояла настороженная тишина.
— Умоляю вас, — сказал я. — Я черт-те что наговорил. Мне очень совестно. Я пьян. Я не имел права…
— Проваливайте, — раздалось наконец из номера.
— Не могу. Я не могу вернуться и сказать Лоуренсу, что я вас оскорбил.
— Мне плевать. Плевать мне и на вас, и на Лоуренса. Судя по всему, вы с ним друг в друга втюрились. Вот и проваливайте оба из моей жизни.
Впервые за много лет я потерял дар речи. Должно быть, мое изумление каким-то образом передалось через дверь, поскольку в наступившей тишине я услышал скрежет отодвигаемой задвижки.
Немного помешкав — потрясение было слишком сильным, — я подхватил с пола свой поднос и вошел в номер. Там было сумрачно. Комната освещалась лишь светом, просачивающимся через окно из дворика. Убогая мебель была мне отлично знакома — ведь я здесь когда-то жил. Узкая односпальная кровать, стол, два стула, раковина в углу. Занеле сидела за столом у окна. Меня удивил ее собранный, чопорный вид. Я подошел к столу и опустил на него поднос.
— Что ж, — произнес я после долгой паузы.
— Простите меня, пожалуйста.
— Какой мы нашли великолепный способ провести время.
— Я вся на нервах, — произнесла она. — Ума не приложу, что мне делать. Просто выть хочется. Все кончено, правда? Между мной и Лоуренсом все кончено. Если вообще что-то было.
Я сел напротив нее за стол. Мне было нечего ответить. Не вечер, а какой-то беспорядочный клубок эмоций. И сколько его ни распутывай, концов не найдешь. Снаружи доносились голоса и смех. На столе лежала фотокарточка: она и Лоуренс в пустыне, улыбаются в объектив. Я взял фото в руки, поднес к окну.
— Здесь у вас вид счастливый, — заметил я.
— Просто тогда мы работали. Для него счастье — это работа. Работа, но не я.
— А он? Он для вас — счастье?
— Не знаю. Наверное, нет. Уже и не помню.
— А ну-ка постарайтесь поесть, — сказал я материнским тоном.
— Я не голодна. Простите, со мной черт-те что творится.
— Ничего-ничего. И вы тоже меня простите. Простим друг друга.
Она все еще сердилась, но ей уже не хотелось ни на кого набрасываться. Она сидела сгорбившись. Поникла, как парус в безветренную погоду. В тишине слышалось лишь ее дыхание. Внезапно ее осенило.
— Давайте сходим… хоть куда-нибудь, — сказала она. — Здесь сидеть… такая духота.
— Но куда мы пойдем?
— Не знаю. Неужели некуда?
— В принципе некуда. Можно покататься на машине.
— Ну, это крайнее средство.
— Крайнее средство — для нас самое оно.
Она тихо, невесело рассмеялась.
— А что это там такое, — спросила она, — большой дом на холме?
Я тоже смотрел на это здание — готический галеон, занесенный на гору потопом.
— Дом Бригадного Генерала.
— Что за Бригадный Генерал?
— Большая шишка местного масштаба. Бывший диктатор бывшего хоумленда. Того самого, в столице которого мы находимся.
— И где он теперь, этот Генерал?
— Ну-у… вопрос сложный. Смотря кого слушать. Одни думают, что он умер. Другие говорят, что ничего ему не сделалось, он переправляет через границу в обе стороны все, что угодно: иммигрантов, оружие, краденые ценности. Работающий пенсионер, так сказать. Эти ребята, военные, приехали, чтобы заткнуть дыры в границе. Теоретически. Но все это лишь пересуды. Кто знает, как дело обстоит в реальности?
— А вы что думаете?
— Ну-у… Вы же видите, какой я человек. Я склонен верить в худшее. И потому ничто не может захватить меня врасплох.
— Вам доводилось его видеть?
— О, ja. В старые времена он всегда был на глазах. Я как-то видел его здесь.
— Прямо здесь?
— Там, внизу. Во дворе. Я зашел пропустить рюмочку и наткнулся на целую шеренгу молодчиков из охраны. Дальше бара меня не пустили. Двор был оцеплен. Но через дверной проем я наблюдал, как он и его жена ужинали. Он был мал ростом. А в другой раз я встретился с ним нос к носу.
— И когда же?
— В мое дежурство он приехал в больницу. Пожаловался на боли в груди. Охранники рассыпались по всему зданию. Я вызвал доктора Нгему, и она его приняла. Но для начала я выслушал стетоскопом его сердце. Могу подтвердить: оно действительно билось.
— Как он с вами держался? — спросила Занеле, зачарованная моим рассказом.
— Учтиво, но отчужденно. По-моему, почти меня не заметил. Его тревожили боли.
— А в чем была причина болей?
— Неспокойная совесть? Газы? Не знаю. Доктор Нгема приняла его, а потом он уехал.
Внезапно мне явственно вспомнился тот день: обнаженный до пояса низкорослый человечек на краешке кушетки, сжимающий в руках свою фуражку. Сидел он очень прямо, очень скованно. Вид у него был крайне опрятный.
— Вам было страшно?
Вопрос заставил меня задуматься.
— Да, наверно, было. Я склонен бояться того, что угрожает моей жизни, даже если вероятность не очень велика.
— Потрясающе! — Она повернула ко мне свое серьезное, порозовевшее от волнения лицо, и я догадался без слов. Казалось, ее идея логически вытекала из всей кутерьмы этого несуразного вечера.
— Давайте туда съездим.
— Куда?
— К его дому.
— Он там больше не живет. Дом пустует.
— Неважно, я хочу посмотреть. Хоть одним глазком.
— Ладно, — сказал я.
Я был рад чем-нибудь ее отвлечь. Всей душой желал, чтобы ей стало полегче.
Итак, мы поехали к ярко освещенному дому на холме. Он пустовал, но окна загорались каждую ночь; наверно, какой-нибудь слуга или сторож включал рубильник. Так сказать, не давал угаснуть прежним символам.
На вершину холма вела единственная дорога. Вероятно, ее проложили одновременно со строительством дома; других зданий наверху не было. Панорама с холма открывалась величественная. Я забирался наверх раза два, не больше, в первые недели своей жизни здесь. Потом влип в крайне неприятную историю и зарекся туда соваться. Дело было так: я сидел в машине и любовался видом. Тут подошел полицейский. Постучал по стеклу. Заставил меня выйти из машины и встать, упершись руками в капот. Полицейский обыскал меня. Затем приехал второй, и они начали меня поколачивать. Не сильно, но достаточно, чтобы нагнать страху. Это были молодые парни. От них исходила какая-то неумолимая враждебность. Помню, я сразу же вообразил, как моя жена, раскрыв газету, читает на третьей странице заголовок: «В бантустане пропал без вести врач». На том все бы и кончилось.
Но тут появился офицер полиции, и его подчиненные унялись. Офицер был учтив и сдержан — настоящий профессионал.
— На этот холм вам лучше не забираться, — сказал он мне. — У Бригадного Генерала много врагов. Полиции и армии приказано смотреть в оба. — И, указав вдаль, добавил: — Видом можно любоваться и с других холмов.
Это была бы благополучная развязка истории, едва не принявшей очень нехороший оборот, не будь продолжения. Первого полицейского, который успел выказать недюжинные задатки садиста, я видел впервые в своей жизни и очень надеялся никогда больше не встретить. Но спустя полгода Бригадный Генерал лично назначил этого типа шефом городской полиции. Симптоматично, что он опередил в служебном продвижении своего начальника — моего спасителя. Последнего я, наоборот, так больше и не видел.
С тех самых пор я здесь не бывал, хотя вершина холма давно перестала считаться запретной зоной.
В укромном месте на обочине были припаркованы еще две машины, тихие, не освещенные. Влюбленные парочки, предположил я, прикатили невесть откуда, чтобы предаться полуночным утехам. Я остановился поодаль. Под нами расстилалась сияющая паутина долины. Отсюда, с высоты, город выглядел заурядно — ничем не отличался от любого провинциального городка ночью. Требовалась наблюдательность и проницательный ум, чтобы заметить: по улицам не ползут огоньки автомобильных фар, почти все окна темны.
— Мы можем обойти вокруг?
Занеле не спускала глаз с дома. Панорама ее не интересовала. Но самого здания не было видно: из-за высокой стены, увенчанной несколькими рядами колючей проволоки, выступал лишь конек крыши.
— Внутрь не попасть.
— Я знаю, но давайте посмотрим снаружи.
Главные ворота были обиты стальными листами. Заглянув в щель между створками, мы смогли разглядеть лишь часть внутреннего пространства: газон, колонну, ступеньки. И кажется, будку часового. Мы повернули за угол. Прошли вдоль стены. И обмерли.
— Фрэнк, — выдохнула она. — Прямо глазам своим не верю.
Я изумился не меньше. Небольшая калитка в стене. Приоткрытая. Незапертая. Внутри еле угадывались во мраке просторы сада.
— Это еще не значит, что туда можно войти, — сказал я.
— Кто оставил ее открытой?