Однажды во время моего дежурства в больницу пришел какой-то старик. Сопровождавший его мальчик — то ли внук, то ли племянник — сказал мне, что старик присутствовал на лекции Лоуренса. Поэтому они сегодня здесь, пояснил мальчик. Раньше они даже не знали, что здесь есть больница.
Старик, не знавший по-английски ни слова, лучезарно нам улыбался. Казалось, его тоже заразило неуловимое воодушевление, распространяющееся по больничным коридорам. Но на осмотре выяснилось, что его заболевание — катаракту на правом глазу — мы вылечить не в силах. Старику следовало обратиться в больницу за эскарпом — в ту, которая функционировала по-настоящему. Я выписал ему направление к моему знакомцу Дю Тойту.
Когда я попрощался с ним, голова старика безвольно поникла. Все надежды, порожденные визитом поликлиники, развеялись как дым. И ничего не поделаешь.
Лоуренсу я о старике не рассказал. Вопреки фактам, Лоуренс мог бы воспринять эту историю как свою победу. Впрочем, не мне судить… В тот период неопределенности и ожидания я чувствовал: на душе у Лоуренса груз, которого раньше не было.
Я понимал: дело в Марии. Он ломает голову, как ему следует поступить. Со мной он на эту тему больше не заговаривал, но вопрос висел между нами в воздухе постоянно. Лоуренс то и дело в самые неожиданные моменты на меня косился, пытаясь угадать мои мысли. Но я отмалчивался. Я все еще искренне намеревался вмешаться, принять меры, но прежде желал довести ситуацию до ее логического завершения, чтобы несложные правила, по которым жил Лоуренс, наконец-то рассыпались в пух и прах.
И вот однажды он начал приготовления. Не то чтобы демонстративно, но и не таясь от меня. Принес с кухни брикет мыла и большой таз. Достал из шкафа чистую простыню. Разложил у себя на кровати перчатки, зеркало, катетер, расширитель матки. Казалось, он устроил инвентаризацию. Потом Лоуренс взгромоздился на подоконник, уперся подбородком в колени и уставился в окно.
Я понял, что он сделал свой выбор и теперь дает мне шанс сделать мой. Время было. Я мог бы его остановить. Вплоть до самого последнего момента, когда он направился к двери. Я мог бы поманить его рукой и сказать: «Погодите, Лоуренс. Давайте я вместо вас съезжу». Или: «Не нужно, Лоуренс. Давайте я с ней сначала поговорю».
Но миновало столько дней, а я до сих пор с ней не поговорил. И этот день клонился к закату, а я не остановил Лоуренса и лишь в этот момент осознал, что вмешиваться не стану. Я сказал Лоуренсу истинную правду: это к нему она обратилась, не ко мне. В конце концов, ребенок наверняка был не от меня, а если даже и от меня, то лучшего выхода все равно нет. Повлиять на ход событий я был не в силах. Итак, я проводил Лоуренса взглядом, не проронив ни слова.
В тот же вечер он сложил приготовленное в чемоданчик. Медленно, точно ему было больно двигаться. Надел свой белый халат. Прошел к двери. Замялся.
— Фрэнк.
— Да? — откликнулся я слишком быстро, слишком громко.
— Что вы делаете сегодня вечером?
— Еще не знаю. Наверно, просто посижу где-нибудь. Я устал.
— Если хотите, мы можем попозже куда-нибудь заглянуть. Ну, там… выпить, например.
— Куда? К Маме? Я там вчера был. Вряд ли мне скоро захочется снова туда сунуться.
— A-а. Ну, ладно тогда.
— Я устал. Давайте потом решим, по обстановке.
— Хорошо.
Я не поднимал глаз, но все равно почувствовал момент, когда он вышел за дверь. Я немного выждал. Подкрался к окну. Увидел, как одинокая долговязая фигура пересекает автостоянку. Взревел мотор. Машина Лоуренса медленно выехала за ворота и растворилась во мраке.
Отсутствовал он долго. Часа четыре, не меньше. Казалось, я не испытывал ничего, кроме безразличия, но догадался по своему поведению, что в моем подсознании бьется какая-то неуправляемая эмоция. Я ходил из угла в угол, чувствуя себя хищным зверем в клетке. Потом лег на кровать и выключил свет, но так и не смог сомкнуть глаз.
Я услышал, как его машина подкатила к воротам, свернула на стоянку, затормозила. Хлопнула дверца. Его шаги по тропинке — неспешные, тяжелые.
Когда он открыл дверь, я прикинулся спящим. Он, впрочем, вообще не обратил на меня внимания. Чемоданчик оттягивал его руку — можно подумать, что там камни. Да и сам Лоуренс выглядел так, словно таскал камни за тридевять земель. Он наткнулся в темноте на свою кровать, что-то пробурчал себе под нос, пошел в ванную. Журчание льющейся воды, плеск, хлюпанье. Шум не прекращался очень долго — вероятно, он несколько раз вымылся с головы до ног.
Я встал. Включил свет. Ночь была безветренная, душная — как-никак лето приближается. Внезапно мне стало трудно дышать. Я распахнул окно и, опершись коленями о кровать Лоуренса, ненадолго высунулся наружу, чтобы лицо овеял свежий воздух.
Потом из ванной вышел Лоуренс, совершенно голый. С его тела капала вода. Взглянув на меня, он сел на мою кровать, лицом ко мне. Долгое время мы оба не говорили ни слова. Я был в одном белье. Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что эта сцена — двое обнаженных мужчин в неприбранной комнате — не что иное, как эпизод какой-то запутанной любовной истории. Лицо Лоуренса, хмурое, совершенно иное, чем раньше, было для меня непостижимо, как черты совершенно незнакомого человека.
Лишь впоследствии я осознал: та необычность, та неуловимая печать, которая отличала его лицо от всех прочих, исчезла бесследно.
Он спросил:
— Зачем вы это сделали?
Вопрос меня озадачил.
Я сказал:
— Но я же ничего не делал. Я все это время был здесь.
— Да, — кивнул он.
Это прозвучало как начало фразы, но продолжения так и не последовало.
И тогда разговор продолжил я.
— Если вы хотите кого-то обвинить, — сказал я, — вините самого себя. Мы все жили тут спокойно. Жизнь текла по нормальному руслу. А потом вы приехали и сморщили нос. Вам обязательно понадобилось все взбаламутить. «Нет, так не годится, надо исправить…». Вы захотели все наладить. Устроить, чтобы всем и каждому стало лучше. И что с нами теперь сталось?
— Что с нами сталось?
— Да ничего не сталось, мы ни на шаг не продвинулись. Вот только никто из нас уже не довольствуется спокойной жизнью.
— Мы не продвинулись ни на шаг? Не верю. Мне не о чем сожалеть. Стало лучше.
— Благодаря одному-единственному выезду врачей в буш?
— Ах, вот как вы думаете?
— Меня там не было. Но я и так все знаю. Чего вы добились? Ничего. Слова, слова, слова. Лекция о СПИДе. Лекция о гигиене и здоровом образе жизни. Лоуренс, черт вас подери! Эти люди нуждаются в лечении и лекарствах, но, разумеется, все это им недоступно. Вы не можете дать им ничего, кроме слов.
— Это лишь начало пути. Постепенно все изменится.
— Что изменится? Через несколько недель поликлиника опять придет к людям. За компанию с электричеством.
— Вы думаете, электричество ничего не меняет? Это потому, что вы ни дня без него не обходились!
— Я не думаю, что электричество ничего не меняет. Но тот факт, что его проведут в одну-единственную деревушку, ничего не меняет. Это символический жест. Жалкая подачка. Вроде вашего подхода к медицине, Лоуренс. Здесь еще миллионы жителей, которым никто не помогает. Вы действительно верите, будто слова и несколько ярких лампочек спасут мир?
— Сидя сложа руки, вообще ничего не изменишь!
— Нельзя изменить то, как устроен мир.
— Как это нельзя?!
Мы взирали друг на друга с изумленным отвращением.
— А о вас правильно говорят, — медленно проговорил он. — Это было горькое прозрение. Раньше я не понимал. Но теперь вижу.
— И что же обо мне говорят?
— Что вы не… что вы чужой в новом государстве.
— В новом государстве… — повторил я. — И где оно, ваше новое государство?
— Вокруг вас, Фрэнк. Куда ни глянь. Все, что вы видите. Мы начинаем с чистого листа, строим все заново.
— Слова, — сказал я. — Слова и символы.
— Нет! Это происходит на самом деле. Прогресс налицо.
— Не думаю.
— Почему? Почему вы… такой? — вопрос был негодующий, но в интонации не чувствовалось негодования, а лишь печальное любопытство. — Вы же не подлец.
— Допустим, я подлец…
— Вы не подлец. Но вы все отрицаете. У вас это на лице написано. Не знаю уж, что с вами стряслось в прошлом. Вы просто ни во что не верите. Я даже сомневаюсь, что вы верите в то, что сейчас отстаиваете.
— Нет, верю.
— И потому вы ничего не можете изменить. Самого себя изменить не можете, вот в чем дело.
— Думаете, все так просто? Когда у тебя уже полжизни за плечами, ты всего лишь просто должен ответить «да» или «нет», а остальное приложится?
— Полагаю, да.
Глядя на Лоуренса, я видел не его, а некую символическую картину. Мне представилось, что мы с Лоуренсом — две веревки одного каната. Свиты нашим антагонизмом, скручены в единый жгут. Между собой мы несхожи, но рождены для того, чтобы существовать в паре, в связке. Что же до тех столбов, между которыми нас натянули… канат не в силах осознать свое предназначение.
Немного погодя это видение рассеялось. Мы оба притихли. Эмоциональный накал слабел, Лоуренс устало поник, его лицо посерело. Спустя еще минуту он повернулся к стене и укрылся простыней. Немного подождав, я выключил свет и тоже лег. Тот факт, что каждый из нас занимал чужую кровать, почему-то не казался странным.
Я тоже чувствовал утомление. Кости отяжелели, точно налитые свинцом. Но мне не спалось. Все только что сказанное было сказано попусту. И разговор был пустой, он не имел ничего общего с тем, что в действительности случилось сегодня вечером. Но лишь такой разговор мог между нами состояться. Лишь такой разговор касался главного.
Утром все вчерашнее отодвинулось в прошлое. Когда Лоуренс встал, я подметил, что никакой груз его больше не отягощает. Он бодро расхаживал по комнате, насвистывая. Когда я приподнялся на локте, он улыбнулся мне:
— Доброе утро, Фрэнк. Нормально спалось?
Казалось, вчерашняя ночь вычеркнута из его жизни. Груз переместился на мои плечи. Под покровом тьмы между нами произошел какой-то загадочный обмен. Теперь уже я чувствовал себя заметно постаревшим, погрузневшим, медлительным.