Корчак стоит в конце улицы Налевки. В еврейском торговом районе с высокими многоэтажными домами живет множество семей, он заполнен самыми разными лавочками, мастерскими, каждый двор – как отдельный небольшой город. Доктор смотрит на новую деревянную доску на одном из фонарных столбов. Плакат, написанный черным готическим шрифтом, призывает неевреев держаться подальше от еврейских районов из-за эпидемии тифа. Однако от друзей в варшавских больницах доктор знает, что никакой эпидемии нет.
К полякам отношение чуть лучше, чем к евреям, но не намного, и до сих пор люди разных национальностей были настроены действовать заодно. Корчак прекрасно понимает, что предупреждения о брюшном тифе – попытка нацистов разъединить евреев и поляков.
Он видит, как на улице Длуга постепенно вырастает стена. Такие стены начали появляться по всему городу, они перерезают дороги, отгораживают здания и дворы. Как далеко зайдут нацисты, изолируя евреев?
Корчак идет к своему старому другу Адаму Чернякову, когда-то они работали вместе. Сейчас его назначили главой Еврейского совета. Кому же, как не ему, знать, зачем стена. Корчак и Черняков принадлежат к одному кругу, кругу образованных варшавян, где евреи и поляки свободно общаются как друзья и коллеги без всякого предубеждения. Оба гордятся своими еврейскими корнями, но, по сути, польский для них родной язык, они любят польскую литературу, культуру, считая ее своей. И, так же как Корчак, Черняков страстно верит в единство поляков и евреев. Теперь, к своему ужасу, Черняков становится связующим звеном между немцами и оказавшейся в изоляции еврейской общиной, его роль – передавать приказы победителей побежденным.
У Чернякова лысая, как яйцо, голова, большое, грузное тело, но одет он в хорошо сшитый костюм и галстук-бабочку. При виде вошедшего в кабинет Корчака он поправляет круглые очки.
– Наконец-то появился первый солнечный лучик за этот пасмурный день.
– Как меня только не называли, но вот лучиком никогда. А теперь помоги мне разгадать загадку. Что это за стены повсюду? Зачем они нужны? Безумие продолжается?
– Знаю одно – Еврейскому совету пришлось платить за них, да еще поставлять рабочую силу на строительство.
– Думаешь, нас всех собираются согнать в один район? В Люблине уже есть еврейское гетто.
– В Варшаве совсем другая ситуация. Люблин стал частью немецкого рейха и теперь находится под их юрисдикцией, а Варшава – часть немецкого генерал-губернаторства, и меня заверили, что у нас гетто создавать не планируют. Возможно, будут какие-то еврейские районы, но не изолированное гетто. Однако больше всего сейчас меня беспокоит то, что еврейским детям запрещено ходить в школу. Правда, и у поляков дела не намного лучше, их дети могут учиться только до десяти лет.
Черняков много лет преподавал в школах Варшавы, прежде чем его избрали в польский сенат, а теперь и в Еврейский совет. Как и у Корчака, его сердце принадлежит детям, и их благополучие для него важнее всего.
– У себя в приюте мы обучаем детей сами. И могу сказать тебе, что мы со Стефой читаем лекции в молодежной коммуне на Дзельной, помогаем им создавать подпольную школу. Среди них есть отличные молодые люди, готовые преподавать.
– А, Ицхак Цукерман и его друзья из коммуны Дрор. Я, как ты понимаешь, ничего об этом не знаю.
Черняков откидывается на спинку стула, скрещивает на груди мощные, как у молотобойца, руки. Глядя на его все еще черные брови и густые ресницы, Корчак вспоминает, каким тот был в студенчестве, когда годы еще не превратили его в дородного и лысого человека средних лет.
– Странно, история повторяется. Помнишь, как мы скрывались от царской полиции во времена подпольного университета, не проводили занятия дважды в одном месте?
– И с тех пор мы оба знакомы с тюрьмой Павяк изнутри. Представь, молодежь так любит рассказы о временах Летучего университета.
– Помни, что мы уже не так молоды, друг мой. – Черняков смотрит на повязку с голубой звездой Давида на своем мясистом предплечье, затем на руку Корчака без всякой повязки. – Знаешь, как ты рискуешь, когда ходишь по городу в таком виде?
Корчак сурово смотрит на него поверх очков в металлической оправе и тихо говорит:
– Чтобы дети увидели, что я отношусь к звезде Давида как к символу позора? Никогда.
За летом приходит осень, стена становится все выше, но ничего другого не происходит, люди привыкают к ней и уже почти не замечают.
Наступает Йом Кипур, самый святой день еврейского календаря, день прощения и новых начинаний. В этот праздник Корчак любит водить детей в большую синагогу, ему хочется, чтобы они погрузились в свою веру, ощутили красоту и поэзию ее обрядов.
Но в тот же день вечером, когда дети собираются в зале для торжественной трапезы, под окнами дома проезжает автомобиль с громкоговорителем. Расслышать сообщение удается не сразу, но постепенно смысл его начинает доходить до каждого. Все евреи должны переехать в специально отведенный район. Кто-то из учителей бежит за вечерней газетой.
Пока дети сидят за столами, Стефа с Корчаком торопятся прочесть свежий номер. Вокруг стоит гул возбужденных голосов. Женщина обводит взглядом переполненный зал – в приюте после осады города появилось пятьдесят новых сирот. Скорбная складка залегла у нее между бровями, новые морщинки появились на лбу. Они с доктором изучают в газете карту Варшавы, на которой показаны границы гетто. Черная изломанная линия окружает главные еврейские районы, они напоминают кусочки головоломки, которые хотят вырезать прямо из сердца города.
– Мы, получается, за пределами гетто, – качает головой Стефа. – Но не выселят же они из приюта детей.
– Предоставь это мне, – хмуро отвечает Корчак, натягивая пальто. Он наматывает шарф на шею, чтобы скрыть позумент на вороте мундира.
Он вспоминает, как добр был немецкий офицер, который разрешил им провести лето в «Маленькой розе». Но в этот раз обаяние Корчака оказывается бессильно и разбивается о каменную стену.
В течение следующих двух недель в Варшаве царит полный хаос. Польские семьи покидают территорию будущего гетто, еврейские заселяются туда, все пытаются обменять квартиру на равноценную. Рушатся торговля и бизнес, направо и налево раздаются взятки, а от Сенной до Муранова заключаются сделки, проворачиваются всевозможные аферы. Тем временем немцы продолжают потрошить богатые еврейские квартиры, забирая оттуда все, что им нравится, выселяя целые семьи, чтобы поскорее самим занять лучшие апартаменты на Театральной площади, у собора Святого Иоанна. Туда, где, считают они, в архитектуре чувствуется некий германский стиль.
А вдалеке от Варшавы, в немецком рейхе, на стене проектного бюро висит новый план Варшавы – провинциального немецкого городка с населением в несколько тысяч человек, и на этом плане нет места ни для еврейской, ни для польской архитектуры.
Он хотел сделать переезд веселым, как будто цирковая труппа движется по городу с музыкой, лентами и барабанами, но в конце концов не хватило времени. Надев зимние пальто и хорошую обувь, дети строятся парами во дворе, берут с собой что могут, все, что, по мнению Корчака, будет необходимо в гетто: горшки с цветами, картины, игрушки, книги. Промозглая слякоть пробирает до костей. Корчак выносит новый флаг приюта. У знамени, которое дети должны носить с гордостью, одна сторона теперь из белого шелка, на ней голубая шестиконечная звезда. Сам доктор по-прежнему отказывается носить обязательную нарукавную повязку со звездой Давида, потому что считает ее символом унижения. Но по крайней мере дети не должны носить повязку, такое вот послабление.
Другая сторона знамени из зеленого шелка, на ней – лист каштана. «Чтобы помнить о дереве в нашем саду. Чтобы помнить о доме», – говорит Корчак детям.
Сара дергает его за рукав.
– Пан доктор, наш флаг как у маленького короля Матиуша из твоей книжки.
Он улыбается и кивает.
– Ты умница, Сара, догадалась. Знаете, каждый должен попытаться сделать мир лучше, как маленький король Матиуш, и даже если это не получится с первого раза, мы не должны останавливаться.
Он вручает флаг Эрвину и просит держать его высоко и прямо.
Во дворе перед домом стоит старик Залевский и прощается с детьми. Его грубое солдатское лицо, покрытое ссадинами, опухло, губа разбита. Накануне Залевский обратился в гестапо за разрешением переехать с детьми в гетто.
– Разве вы не знаете, что поляку запрещено работать на евреев, что это противозаконно? – закричал на него офицер гестапо.
– Но эти дети – моя семья, – возразил Залевский, и на его голову тут же посыпались удары.
Один за другим сто детей обнимают стариков Залевских – своих бабушку и дедушку. Госпожа Залевская не перестает вытирать глаза фартуком.
– И осторожно веди телегу, – хрипло говорит Залевский Генрику Штокману. Он ковыляет к повозке, чтобы проверить, крепко ли завязаны веревки на брезенте. – Там четыреста фунтов картофеля на зиму. – Он неохотно убирает руку от лошади.
Впереди идет Эрвин, высоко подняв зеленый флаг короля Матиуша со звездой Давида. Дети выходят из ворот, пар от их дыхания растворяется в холодном воздухе. Кто-то пытается запеть, но на душе у всех слишком тоскливо, и песня тут же стихает.
Корчак больше не оборачивается назад, но Стефа еще раз бросает взгляд на красивое белое здание, в котором они прожили почти двадцать лет. На маленькое эркерное окно под самой крышей в комнате доктора, где каждый вечер он писал свои заметки, на большие окна, благодаря которым в доме было так много света. Как часто гости говорили ей, что здание больше похоже на особняк какого-то важного пана, чем на детский дом.
– Здесь и живут важные паны, – всегда отвечала им Стефа.
Они молча идут по Крохмальной, вдыхая стылый воздух, неслышно ступая по мокрым булыжникам.
У входа в гетто на улице Хлодной дети тихо ждут, пока проверяют документы. Они разглядывают ворота из проволочной сетки высотой десять футов, немецких охранников, сверкающие битые стекла поверх стен, уходящих далеко в разные стороны. Немецкий охранник в длинной застегнутой шинели, обтягивающей его толстое тело, обходит повозку с картофелем и заглядывает под брезент. Он приказывает Генрику сойти с телеги и приказывает охраннику помоложе увести лошадь.