Корчак бросается к толстяку.
– В чем дело? У нас разрешение провезти провизию внутрь. – Он показывает охраннику бумаги, но тот пожимает плечами:
– Разрешение отменено.
Толстяк отворачивается. Дети уже проходят в ворота, но Корчак не может уйти просто так, смирившись с грабежом. Он в ярости. Неужели охранник не понимает, что украл еду у детей? Какая же черная душа у этого человека.
Одетый в военную форму Корчак расправляет плечи и кричит, как заправский польский майор:
– Я доложу начальству о вашем бесчестном поступке!
Но немецкий охранник непробиваем, он лишь отмахивается:
– Ну давай, попробуй сходи в гестапо, если хочешь.
Выйти из гетто оказывается несложно, в конце концов, это район, а не тюрьма. И на следующий день с утра пораньше Корчак отправляется на тенистую улицу Шуха, в здание бывшего министерства религии и образования, куда переехало руководство гестапо. Сейчас по бокам центрального входа с ровными прямоугольными колоннами стоят красно-белые будки с вооруженной охраной.
Корчаку приходилось слышать об ужасах, творящихся в гестапо. Холодок страха не оставляет его, когда он дерзко проходит по двору четким военным шагом и его армейские ботинки звонко стучат по мраморным плитам. Он требует встречи с уполномоченным по делам гетто.
С ним обращаются вежливо, проводят в кабинет и оставляют ждать. На столе рядом с телефоном и лампой аккуратно расставлены в ряд документы. На вешалке висит офицерская фуражка с эмблемой из черепа и двух похожих на рога костей. Справа у стены Корчак видит застекленный книжный шкаф. Но тут же замечает, что вместо книг на полках разложены железные наручники, тупоконечные молотки и металлические кастеты.
Входит офицер гестапо в коричневой форме. Корчак использует все свое красноречие и официальным, но весьма категоричным тоном объясняет, что конфискованный картофель нужно немедленно вернуть детям.
– Вы прекрасно говорите по-немецки, майор, – приветливо говорит офицер. Он окидывает взглядом мундир польского офицера и прищуривает глаза при виде потертой каймы на манжетах.
– Спасибо. Я год проучился в Берлине в медицинском институте и с тех пор испытываю огромное уважение к немецким врачам, к их гуманным и эффективным методам лечения.
– Да, конечно. Но я не понимаю, почему вы, майор, так переживаете за евреев, почему вас вообще приставили к этим еврейским сиротам.
Офицер быстро просматривает бумаги Корчака. Внезапно лицо его наливается кровью. Он вскакивает, отшвырнув стул, лицо перекошено от ненависти.
– Здесь написано, что ты еврей. Как же ты смеешь выдавать себя за польского офицера? Где твоя повязка?
Корчак тоже встает и отвечает дерзко и агрессивно:
– Человеческие законы могут меняться, но есть высшие законы, они вечны.
Разъяренный офицер хватает Корчака за ворот, срывает с него офицерские погоны и начинает бить по голове. Корчак падает на пол, и офицер пинает его сапогом в живот, в ребра, в спину, только тогда гнев гестаповца наконец утихает.
– Вы будете помещены в тюрьму Павяк за несоблюдение правил гигиены и нарушение карантина еврейской общины.
Он быстро пишет записку и небрежно бросает ее Корчаку.
– А вот квитанция на вашу картошку.
Корчака, истекающего кровью, почти без сознания, запихивают в черный фургон и везут назад в гетто. Вытаскивают из машины перед приземистым зданием с рядами зарешеченных окон, тюрьмой Павяк.
Корчак не приходит в ужас при виде тюрьмы. Как противник царизма он попадал сюда дважды. При царском режиме за небольшие деньги у охранников здесь можно было купить еду, получить еще одно одеяло и даже книги для учебы. Но сейчас, когда Корчак, прихрамывая, спускается вниз, идет по подземному переходу сквозь поднятые железные решетки и оказывается в коридоре, где разносятся душераздирающие крики, он начинает понимать, что Павяк при нацистах гораздо страшнее.
Глава 10Львов, сентябрь 1939 года
Голодные, замерзшие и измученные, мечтающие о горячей воде, София и Миша добираются до Львова. Только вчера сюда вошла Красная Армия. София хромает. Последние пятьдесят миль оказались самыми трудными, путь занял несколько дней. Они спали под открытом небом, большую часть пути прошли пешком, и теперь у Софии на пятке лопнула мозоль.
Они бродят по старинному городу. Красные флаги с черными серпами и молотами свисают с балконов, развеваются над фонарными столбами. Солдаты в коричневых телогрейках и шапках из овчины раздают одеяла, суп и листовки. Из громкоговорителей несутся то советские марши, то новости на украинском и русском, то поздравления трудящимся Львова. Теперь они освобождены от гнета польских властителей Советской Армией.
Взяв по тарелке с супом, они слушают, как стоящий неподалеку солдат описывает хмурой толпе жизнь в Советском Союзе. По его словам, там настоящий рай. Растерянные польские солдаты сидят на краю площади и курят. Подъезжает советский грузовик и увозит их.
В воздухе пахнет снегом, надвигаются сумерки. Весь вечер они бродят по городу, в котором уже и так полно беженцев и перемещенных. В последние дни, спасаясь от немецкого режима, тысячи еврейских семей бежали через границу в сторону Львова.
Только глубокой ночью удается найти и снять комнату.
– Ваша фамилия? – спрашивает женщина за столом, быстро переведя взгляд с Софии на Мишу.
– Супруги Вассерман, – отвечает София.
Совсем не так представляла она себе начало совместной жизни. Одна-единственная узкая кровать. София оглядывает комнату. На стенах разводы от протечек, кровать застелена видавшим виды покрывалом, грязная сетчатая занавеска на окне. София задергивает шторы, Миша зажигает керосиновую лампу, и комнату озаряет приглушенный золотистый свет.
– Я лягу на полу, – говорит Миша.
София смотрит на голые доски. Их бы оттереть как следует.
– Хочешь простудиться и заболеть? Ну уж нет.
Она садится на кровать, железные пружины скрипят.
– Мы оба устали. Сядь со мной.
Миша опускается рядом. Кровать снова жалобно скрипит. Миша сидит, опустив голову, ощущая груз ответственности. Он поворачивается к ней, берет за руки. Она дрожит от холода.
– Что бы ни случилось, я всегда буду рядом.
Вымотанные и разбитые, они лежат, тесно прижавшись, не в силах пошевельнуться, согревая друг друга, прислушиваясь к звукам незнакомого города. Кажется, будто здесь, высоко на четвертом этаже, вовсе не комната, а маленький островок, плывущий в холодном воздухе над городом, полном незнакомых людей.
– Мы будем спать вместе. К чему нелепые условности? Мы все равно почти муж и жена, – шепчет она. – Я так люблю тебя.
Миша не отвечает. С улицы веет холодом, София встает и набрасывает на него покрывало. Подходит к окну, приподнимает штору. На улице кромешная тьма. Лишь когда с черного неба начинают падать снежинки, становится чуть светлее. Белый покров устилает мощеные тротуары, ложится на плечи едва различимых спешащих куда-то фигур.
София снимает пальто и платье и ложится под покрывало рядом со спящим Мишей, берет его сильную руку и обвивает ее вокруг своих плеч.
Лежа без сна, она думает, как сейчас там, в Варшаве.
Глава 11Варшава, декабрь 1940 года
Евреи должны приспосабливаться ко всем условиям, а мы сделаем все возможное, чтобы им было очень трудно… Евреи погибнут от голода и нищеты, и тогда от еврейского вопроса останется только кладбище.
Два месяца в холодной камере с тридцатью другими заключенными, стрельба во дворе тюрьмы каждый день, и вот дверь камеры отворяется и Корчака вызывают.
Ну что ж, настал его черед идти во двор на расстрел или в камеру пыток.
Его приводят в чистый, светлый офис.
– Разденьтесь там, – говорит высокий немец в белом халате.
Корчак неподвижно стоит у двери, как будто не слышит или не понимает немецкого.
– Прошу вас, доктор Корчак. Студентом я слушал ваши лекции в Германии и знаю, вы прекрасно говорите по-немецки. Чтобы освободить вас, я должен провести осмотр. А ведь у вас есть друг. Гарри Калишер, знаете такого?
Корчак смотрит на немецкого врача, глаза его загораются. Гарри – один из бывших его учеников, теперь уже взрослый, у него у самого растет сын. Неужели Гарри сумел дать взятку врачу гестапо, чтобы Корчака признали непригодным к тюремному заключению? Похоже, нашелся Святой Грааль и дарует ему освобождение вместо смерти.
Корчак неохотно позволяет врачу прослушать с помощью металлического стетоскопа сердце, легкие, спину. Складывая после осмотра резиновую трубку, врач выглядит озабоченно.
– Вы знаете, что у вас серьезная патология сердца?
– Даже это не помешает мне вернуться к своим делам, – по-польски отвечает Корчак ворчливо, застегивая пуговицы на грязной рубашке.
– Вам нужно заняться своим здоровьем, доктор. Я читал в Германии «Право ребенка на уважение». Замечательная книга. У вас много друзей, они так ценят вас. В гетто вам не место. Совсем не место.
Он протягивает Корчаку свидетельство и собирается пожать ему руку. Но со двора доносится резкий звук выстрела, и Корчак инстинктивно отдергивает свою.
Немецкий доктор смущается, опускает глаза. Ведь он прекрасно видел ссадины, старые и новые, разбросанные по телу Корчака.
По лицу Гарри видно, что он едва узнает Корчака в вышедшем из ворот тюрьмы костлявом старике с сизым носом, в истрепанной и грязной форме майора с порванным воротником. Они медленно идут к трамвайной остановке. Корчак так слаб, что вынужден опираться на руку Гарри, он задыхается, пытаясь сказать слова благодарности своему воспитаннику.
– Ты так рисковал, обежал все гетто, не побоялся сунуться в гестапо, лишь бы вытащить меня, Гарри. И, наверное, это обошлось тебе в кругленькую сумму.