У ворот гетто возле сада Красинских они достают удостоверения личности. София разглядывает белые оштукатуренные стены и дощатые высокие, больше десяти футов, ворота. К одной из створок прикреплена деревянная доска с предупреждением «Не входить, эпидемия тифа». На арийской стороне рядом с маленькой кирпичной будкой стоят два здоровенных немецких охранника с винтовками. София с тревогой смотрит на Мишу.
– Если мы войдем, пути назад не будет, – говорит он.
Вот только есть ли у них выбор? Чтобы еврею выжить вне гетто, нужны связи и куча денег. Ни того, ни другого у них нет, и остаться снаружи невозможно.
– Там мы будем с мамой и отцом, с Корчаком и детьми… Пора, – говорит она.
Они с Мишей берутся за руки, ее сердце бешено колотится. Они подходят к охранникам и объясняют, что хотят войти в гетто и воссоединиться с семьей.
Немец как-то странно смотрит на них, проверяя документы. Он легонько хлопает Мишу по лбу и машет рукой, пропуская внутрь. Дальше им приходится ждать, пока документы изучает польский полицейский в темно-синей форме, а потом показывает жестом, что можно проходить. И, наконец, документы проверяет еврейский полицейский, который недоумевающе поглядывает на них. Во время долгих проверок София про себя отмечает, что изнутри никто не потрудился нанести на стену белую штукатурку, куски небрежно положенного раствора торчат между ржаво-красными кирпичами.
Из писем матери Софии у них сложилось впечатление, что варшавское гетто хоть и закрытая территория, но за его стенами все те же старые, хорошо знакомые улицы. Но действительность оказалась совсем иной. Неужели это Варшава? Улицы так переполнены, что с трудом протискиваешься в толпе. Даже воздух стал другой, он пропитан стойким запахом гниющего мусора, грязной одежды и нечистот. По обеим сторонам улицы стоят худые и апатичные люди в потрепанной одежде, разложив кучки ненужных предметов – старые облезлые кастрюли, часы с битыми стеклами, охапки старого белья, вдруг кто-нибудь да купит. Женщина с землистым лицом караулит столик с крошечными булочками, которые упрятаны в клетку из колючей проволоки. Двое изможденных детей в лохмотьях, с худыми, как палки, ногами, покачиваясь, подходят к Софии, тянут к ней руки и повторяют монотонно: «Мы хотим есть, пожалуйста, дайте нам хлеба». София дает им монету и смотрит, как дети идут дальше, покачиваясь и попрошайничая. Истощенный подросток в рваном пальто, подпоясанном веревкой, лежит прямо на каменных плитах, его лицо с впалыми щеками серое, как замазка, глаза закрыты. Жив ли он? Когда София наклоняется над ним, юноша стонет и открывает глаза.
Среди толпы бродит множество нищих. Некоторые стоят, прислонившись к стене, их лица смиренны, они тихи и будто бы виноваты в чем-то. И так на каждом шагу. Страшный базар, кажется, не кончится никогда, и невозможно скрыться от нестерпимого шума голосов, пения уличных музыкантов.
В доме 26 на улице Огродовой им открывает дверь встревоженный господин Розенталь. При виде их испуг на лице сменяется радостью и изумлением. Госпожа Розенталь уже спешит в прихожую.
София закрывает глаза. Как они постарели.
– Это ты! Это вы! Драгоценная моя София. Миша.
– Можете называть нас супругами Вассерман, папа. Мы поженились. Я писала вам.
Мать берет ее за руку и смотрит на узкое золотое кольцо.
– Мы не получали письма. Значит, вы женаты, а нас не было рядом, мы даже не знали…
– Не плачь, мама.
– …увидимся ли с вами снова. О, но зачем же вы приехали сюда.
Кристина протискивается между родителями и целует Софию и Мишу. На руках у нее маленький мальчик. Ребенок уткнулся личиком в Кристинино плечо.
– Слава богу, – тихо говорит она Софии. – Если бы ты только знала…
София протягивает руки и берет малыша.
– Какой красивый малыш. Мама, я не понимаю. Как это могло произойти? Что случилось с Сабиной?
Маленький мальчик вырывается и возвращается к Кристине. Господин Розенталь сникает, съеживается, как от удара.
– Нам лучше присесть.
Мама отворачивается поставить на огонь чайник, и, кажется, это нехитрое занятие полностью поглощает ее внимание. София, взяв Мишу за руку, ждет ответа. Отец растерянно трясет головой, подбирая слова, прежде чем начать разговор.
– Сабина и Лютек переехали в собственную квартиру, совсем маленькую, но это был просто подарок судьбы, их устроил туда один хороший друг. Знаете, ведь люди здесь вынуждены ютиться по шесть, по восемь человек в комнате.
– Нужно было оставить ее при себе, – перебивает его госпожа Розенталь. – Тогда бы я заметила, что с ней творится, да упокоится ее душа.
– Моя красавица. Увольнение из салона надломило ее, она так и не смогла избавиться от раны в душе. Вдруг оказалось, что и волосы у нее не те, и нос не тот, да еще повсюду появились плакаты с уродливым евреем со вшивой бородой – с этого все и началось. Сабина никогда не была такой сильной, как вы с Кристиной. Жилось нам очень трудно. Мы часто голодали… Да, так и было… Придется им сказать правду, мама. Однажды вечером Сабина пришла к нам. Предложила продать все что есть, устроить шикарный ужин, а потом всем вместе покончить с собой. Ее слова мы не приняли всерьез. У всех здесь время от времени возникают такие мысли. Нам показалось, она в конце концов успокоилась. На следующее утро она пошла продавать часы, чтобы купить ребенку морковь, ведь ему нужны витамины, но на рынке у нее украли кошелек. Вырученные за часы деньги пропали. В тот день она попросила нас забрать малыша к себе. Мы ничего не знали, а она поднялась на крышу. Вынула ленту из волос, завязала ею глаза. А потом…
Отец умолкает.
София зажимает рукой рот.
– Так она покончила с собой?
– Ее похоронили на краю кладбища, – с трудом произносит госпожа Розенталь. – Самоубийцы должны лежать вдали от всех. Бедная моя девочка.
Они сидят за столом в молчании. С улицы доносится шум голосов, резкий и назойливый.
– Не понимаю. Ничего не понимаю. Если все так плохо, то как вы справляетесь, как достаете еду? – спрашивает София.
– Сначала продавали бритвенные лезвия. Помнишь Сэмми? Он еще вздыхал по тебе, София. Перед отъездом из Варшавы он закрыл свою фабрику бритвенных лезвий и отдал нам оставшиеся запасы. Это было целое состояние. Типография Лютека выпустила конверты для лезвий. Ночи напролет мы все раскладывали лезвия по конвертам. Потом продавали их. Так продолжалось какое-то время.
– А сейчас?
– Кристина работает официанткой в кафе на Сенной. Лютек живет у школьного друга, который дает ему работу. Вы же видите, у нас негде. Когда может, он приходит и приносит немного еды для малыша. У нас еще остались вещи, которые можно продать, если понадобится.
Господин Розенталь достает карточку с аккуратными рядами черных звездочек и кладет ее на стол.
– Это полная ерунда, но вам придется зарегистрироваться, чтобы выдали такие же карточки. И тогда вы сможете получать еду. Чтобы умереть с голоду, вполне достаточно. Двести калорий в день. Люди в гетто все еще живы только потому, что есть контрабандисты, которые провозят сюда еду.
Глаза госпожи Розенталь наполняются слезами.
– Многие из них еще дети. Если их ловят, то избивают и отправляют в тюрьму.
– Почему же я видела людей в нарядной одежде, будто и не из гетто? Как же у них получается?
– Да, и как же у них получается жить в ладу со своей совестью? – бормочет господин Розенталь. – О, если вы богаты, если у вас карманы полны денег и вы с радостью позволяете нацистам запустить туда руку, то можете провозить сюда что угодно. Коньяк, меха. Здесь есть маленькие ресторанчики с шампанским и модными женщинами – за закрытыми ставнями, конечно. Вы еще услышите два громких имени, Кон и Хеллер. Два самых главных жулика в Варшаве.
– Они евреи?
– О да. Живут они в гетто, но живут шикарно.
– На сегодня бедным Софии и Мише достаточно, папа. Они скоро все сами увидят. Утром будем разбираться со всем этим.
– А доктор Корчак? – спрашивает Миша. – О нем что-нибудь известно? Как он?
Впервые на лице госпожи Розенталь появляется улыбка.
– Корчак, он как луч света в гетто. Постоянно видим его, он ходит повсюду с мешком за спиной, добывает еду для детей.
– А дети здоровы? А Стефа?
– Да, да, все здесь. Говорят, его приют почти такой же, как раньше, до гетто. Бедно, конечно, но чисто, дети довольны. Как маленький оазис.
– Они тут недалеко, на Хлодной, – добавляет Кристина.
– С утра первым делом сходим к ним, – говорит Миша, сжимая руку Софии.
– Сначала вы должны пойти в юденрат, как только он откроется, нужно зарегистрироваться и получить карточки. Если вас остановят на улице…
Госпожа Розенталь смотрит на мужа.
– Ах, София, почему вы не остались во Львове?
София не знает, как рассказать родным о том, что происходило во Львове.
– Что ж, теперь вы здесь, и я так счастлив вас видеть. Будем держаться вместе, пока это не закончится, – говорит господин Розенталь.
Супруги Розенталь спят в крохотной главной комнате, Кристина на кухне. На ее кровати есть место только для Софии, а в детской кроватке рядом с ними лежит малыш. Миша пытается заснуть на двух стульях, втиснутых в небольшую щель между окном и столом, но он слишком возбужден, в его крови бушует адреналин. В какое ужасное место он привез Софию. Как могло случиться, чтобы столько детей голодали, попрошайничали на улице?
Неужели Корчак и дети испытывают такие же лишения?
Ему слишком тесно на узких стульях, длинные ноги затекают, спит он беспокойно. Ему хочется вскочить и скорее бежать на поиски работы, которая помогла бы выжить в этом жутком месте.
Он представляет, как вместе с Софией они идут по набережной Вислы, как голубое небо раскинулось над бескрайним простором. Но открывает глаза, и гетто возвращается. Еще рано, однако голоса на улице уже разносятся эхом между домами, сливаясь в слабую какофонию. В ней не слышится шороха автомобильных шин, звона трамвая. Трамвай здесь больше не ходит.