Корчак просматривает официальную бумагу из дворца Брюля и возвращает ее. Она не вызывает у него особого восторга. Черняков знает, что в приюте Корчака все это время и так работала школа, умело маскируясь под развлекательные мероприятия, лекции, библиотеки, журналы, – все, что могло благополучно пройти нацистскую инспекцию, которая бдительно следила за тем, чтобы юные еврейские умы не получали образования.
– Как ты не понимаешь? Если сейчас нам официально разрешают учить наших детей, значит, нацисты задумываются о будущем гетто. – Черняков снимает очки, чтобы протереть их аккуратно сложенным платком, и пристально смотрит на Корчака испуганными глазами. – Знаю, люди уже сочиняют песни о моем толстом животе, о том, как я любезничаю с немцами. Но кто-то должен это делать, чтобы получить для гетто как можно больше послаблений, чтобы хоть как-то облегчить там жизнь.
– Друг мой, если бы ты отказался от этого поста, они просто расстреляли бы тебя и назначили кого-нибудь другого. Да еще такого, которому было бы наплевать на судьбы людей.
– Я стараюсь. Требую улучшить условия. Чаще всего получаю отказ, но все, что я могу – пытаться снова и снова.
Он подходит к бюро, берет из стопки небольшой квадратик бумаги, насыпает на него порошок от головной боли, складывает бумагу конусом и проглатывает лекарство, запивая водой. Черняков постоянно страдает от мигрени.
– Скажу тебе как другу. К чему скрывать, в этой войне вряд ли удастся выжить всем узникам гетто. В приютах для бездомных от голода и болезней люди умирают сотнями. Уму непостижимо. Вчера я вышел от врача с пачкой порошка от головной боли, вдруг на меня налетела какая-то женщина, выхватила пакет из рук и тут же проглотила содержимое, настолько она была голодна. – Черняков смотрит запавшими глазами. – Но пока мы можем заботиться о наших детях, защитить наших малышей, у нашего народа еще есть надежда. И пока она остается, я буду ходить во дворец Брюля каждый день, буду пытаться получить какие-то уступки для гетто, что угодно, чтобы помочь нашим людям пережить этот кошмар. И, постой-ка, я напишу записку насчет картошки. Скажи им, чтобы тебе выдали два мешка.
– Спасибо. Спасибо, друг мой. А нельзя ли выдать три?..
Глава 20Варшава, октябрь 1941 года
Миша уткнул подбородок в шарф, приподнял воротник. Проулок между двумя серыми фабриками в Воле безлюден, но Миша внимательно смотрит в обе стороны. Здесь, на углу улицы в арийской Варшаве, все кажется ему нереальным. По телу пробегает озноб, будто он, пришелец из другого измерения, очутился в запретном подземном мире. Воздух пронизан капельками тумана, и здания в мрачном послеполуденном свете кажутся нечеткими и призрачными. Для обитателей гетто арийская Варшава стала теперь не чем иным, как легендой, мечтой.
Если его поймают, он никогда не вернется домой.
Отсюда он видит Тадеуша и Ядвигу, они торопливо загружают мешки с крупой в тележку, которая стоит внутри склада у самого входа. Лошадь перебирает ногами и бьет копытом, животное чувствует напряженную атмосферу и тоже нервничает. Если Миша увидит, что кто-то идет, он снимет фуражку, а его соратники сразу набросят брезент на мешки с гречкой и исчезнут на складе.
Со склада доносится стук молотка, там приколачивают гвоздями второе дно телеги. Но не слишком крепко, ведь в гетто его снова придется открывать, чтобы достать груз. Выходит Тадеуш и протягивает Мише яблоко. Невысокий и круглолицый, он выглядит почти мальчишкой. Несмотря на холод, его лицо блестит, он вспотел, таская тяжелые мешки.
– Надо бы как-нибудь выпить по кружечке пива.
– Надо бы, – вяло улыбается Миша.
Сверху повозка завалена мусором, Миша залезает на нее и щелкает лошадь кнутом. Обычный польский рабочий возвращается домой.
Когда они подъезжают к воротам гетто, у Миши внутри все сжимается. Денег на взятки у него достаточно, и он видит, что дежурит, как обычно, нужный охранник, но ладони все равно потеют и скользят по поводьям, когда у караульной будки к нему направляется немец, продолжая через плечо разговор с другим немцем. Оба смеются над толстым гусем, свисающим с пояса охранника.
Немец рассеянно проверяет бумаги Миши, вынимает из них купюры и кладет к себе в карман.
Миша щелкает кнутом, повозка трогается.
Его сердце колотится. Прямо в воротах на табурете сидит еще один немецкий охранник в сверкающих сапогах, по фамилии Франкенштейн, невысокий, похожий на обезьяну. Его лицо будто вырубили из грубого куска дерева, стеклянный взгляд выдает в нем человека без сердца. Он поклялся расстреливать по еврею в день и не садится завтракать, пока не убьет одного. В гетто он известен тем, что жестоко избивает детей-контрабандистов, которых поймает, и стреляет из окна в случайных прохожих на улице. Сегодня он уже насытился, сидит на табурете, расставив ноги, и клюет носом. Телега с грохотом проезжает мимо него.
Это еще не все. Миша должен остановиться во второй раз. Польский полицейский в синем мундире поднимает руку, проверяет бумаги и осматривает мусор, который везут на кладбище Генся. Он возвращает бумаги, оставив себе только что добавленные купюры, и машет рукой, что можно проезжать.
Несколько монет полицейскому-еврею, и вроде бы дело сделано, но тот не отпускает поводья и жестом показывает Мише, чтобы тот наклонился.
– Передай своему Корчаку. Похоже, ему снова придется переезжать.
– Что вы имеете в виду?
– Территорию гетто сокращают. В любой день тысячи будут выброшены на улицу. Корчаку нужно поскорее подыскать какое-то приличное место.
Миша опускает тяжелый мешок на кухонный стол, но сегодня Стефа не улыбается. Она выглядит потерянной и измученной, просматривая номер «Еврейской газеты».
– Миша, ты уже видел? Это какое-то безумие. Они снова заставляют нас переезжать. Куда на этот раз?
Миша читает новость. Все объекты, граничащие с арийской территорией, должны быть исключены из гетто. Он изучает новую карту и понимает, что задумали немцы. Никаких зданий рядом со стеной, кварталы гетто будут окружены только полосой мощеной дороги. Тогда территорию будет легко патрулировать, и охота за контрабандистами станет для охранников просто забавой. Мешки с мукой больше не передать через чердаки и подвалы. Проносить еду станет гораздо труднее.
Гетто будет зажато петлей голода.
– И всего несколько дней, чтобы что-то подыскать, – продолжает Стефа. – Доктор уже пошел разузнать, что и как. Не знаю, выйдет ли у него что-нибудь. Он и без того измотан, по ночам почти не спит, пишет дневник, целый день бродит по улицам, а теперь еще и эта беда. О, вот и он.
Входит Корчак, бледный как полотно, морщины на изможденном лице стали еще глубже. Не снимая пальто и кашне, он опускается на табурет у плиты.
– В Еврейском совете говорят, что ничего не могут сделать. Похоже, нам снова придется переезжать.
– Но они хотя бы сказали, куда именно?
– Нет. И все-таки у нас есть друзья, которые пришли на помощь, влиятельные люди.
– Надеюсь, вы не ходили к этому бандиту Ганцвайху? Он постоянно вертится вокруг вас, сует свои деньги. Хочет обелить свою репутацию. Самый рьяный пособник гестапо.
– Стефа, успокойся. Нет, наш спаситель – маленький ангел в фартучке. Ваша невестка, Миша. Кристина. Но она говорит, что нам нужно посмотреть это место прямо сейчас.
Забрезжил луч надежды. Пустующее здание клуба бизнесменов на улице Сенной до войны считалось одним из самых шикарных мест Варшавы. Да и сейчас, оказывается, еще остались люди с деньгами. По дороге они видят одну из таких, женщину в маленькой шляпке, которая, как ни в чем не бывало, выгуливает собаку и словно не замечает новый забор из колючей проволоки, выросший посреди дороги.
Клуб располагается на двух верхних этажах большого жилого дома. Кристина работает этажом ниже, в кафе Татьяны Эпштейн. Она снимает фартук и берет ключ с доски у себя за спиной.
– Мы всем говорили, что там занято, – говорит Татьяна. – Надо же было как-то придержать место до поры до времени.
Вход с улицы впечатляет, двойные двери, балкон над портиком, но внутри… о, боже! Разруха и грязь. На первом этаже возвышается сцена, в глубине она заставлена нарисованными масляной краской старыми, потертыми декорациями.
– Не слишком подходящее место для детей, – сказала Стефа, глядя на пустую комнату, покрытые пылью доски. – Может, наверху будет лучше.
Этажом выше они проходят через бальный зал с мраморными колоннами и зеркалами на стенах. Сквозь разбитые стекла высоких окон сильно дует.
– Летом здесь была школа архитекторов, но, когда похолодало, они переехали в другое место, – говорит Кристина.
– Неудивительно. Зимой этот зал не протопишь, – мрачно говорит Стефа.
– Если утеплить, здесь могли бы спать старшие мальчики.
Корчак старается держаться бодро, но его охватывает тревога. На память приходят случаи, когда беженцев и нищих размещали в подобном, большом и неприспособленном, здании вроде синагоги или закрывшейся фабрики, а через несколько недель или дней голод и тиф опустошали наспех построенные нары.
Нет, такого он не допустит. Стефа идет рядом с ним. Вместе с ней они превратят его в дом для детей, теплый и уютный.
Он садится на пыльный стул и топает по паркету.
– Его нужно просто как следует натереть.
– Но ведь здесь всего одна грязная уборная для двухсот детей и персонала.
– Значит, купим ведра и будем опорожнять их каждое утро.
– Сначала здесь нужно все хорошенько оттереть, – говорит Стефа.
Кристина возвращается из кафе внизу с метлами и шваброй. Корчак снимает пальто и куртку, закатывает рукава, тянется за метлой.
– О нет, пан доктор. Я сама, – говорит Кристина.
– Вот чем обычно заканчиваются благородные жесты – приходится махать метлой или чистить картошку.
– Ты, – говорит ему Стефа, – только путаешься под ногами. Сходи узнай у Татьяны насчет аренды. И выпей чего-нибудь горячего.