Он идет к выходу, но внезапно возвращается, берет Стефу за руки и нетвердо говорит:
– Мы справимся, Стефа, дорогая, правда?
– Справимся, – отвечает она. – Мы всегда справляемся.
Глава 21Варшава, декабрь 1941 года
Мрачный декабрьский день в большом зале на улице Сенной. Галинка зажигает последнюю свечу в меноре, дети собираются вокруг. Маленькие огоньки разгораются, унося мрак и уныние под высокие потолки, загоняя их в самые дальние углы.
– Смотрите, даже самая маленькая свечка сильнее темноты, – говорит Корчак детям. – Вот и мы всегда должны верить в то, что каждое доброе дело сильнее зла.
Сэмми играет вступление к ханукальной[10] песне, и дети начинают негромко петь. Стоящая позади детей София берет Мишу под руку. Сара крепко держит ее за другую, прижавшись головой к плечу Софии, и смотрит на свечи.
Корчак всегда любил это время. Когда-то в прежнем доме сирот празднование Нового года начиналось при ханукальных свечах по еврейскому обычаю, потом свечи зажигались на рождественской елке, как принято у поляков. Польские дети присутствовали на еврейском празднике. Еврейские водили с ними хороводы вокруг рождественской елки. Разве это плохо, когда варшавские дети разных национальностей вместе отмечают праздники, знают и уважают обычаи друг друга?
До войны в Праздник огней в доме готовили особые блюда: картофельные оладьи, пончики с вареньем. Но в этом году праздничного стола не будет, сейчас мало что из продуктов удается провезти в гетто. Все, что могут доктор со Стефой, – устроить детей в новом доме более-менее комфортно и каждый день кормить.
И в целом у них получается неплохо. Ночью зал заставлен рядами кроватей, на которых под белыми одеялами спят дети. Между рядами едва можно протиснуться. По центру расставлены ширмы, разделяющие кровати мальчиков и девочек, и ночью зал похож на больничную палату. Сцена теперь служит столовой. В глубине оставили декорацию – лес и коттедж под лунным небом. Она создает ощущение нереальности, мимолетности происходящего, но детям нравится, они чувствуют себя участниками спектакля. Если вдуматься, они и в самом деле живут по сценарию драмы, которая написана Ницше и поставлена Гитлером.
Днем кровати сдвигают. Как и прежде, в доме действуют уголок для чтения, кружок рукоделия, швейный кружок, кукольная мастерская, хор и драматический кружок, детский суд и газета.
Но теперь все не так, как раньше.
Вот уже несколько недель доктор не видел ни одного польского лица. Для евреев ввели смертную казнь за выход из гетто, для поляков ужесточили наказание за вход без разрешения. И теперь гетто стало еще более изолированным. Даже детей, пойманных на арийской стороне, больше не отправляют в тюрьму, а хладнокровно расстреливают на месте. Каждодневные визиты многочисленных польских друзей, приезжающих провести день в приюте, полностью прекратились.
На Хануку Марина, другие польские учителя, и в их числе Ида и Неверли, собрали что смогли, а Миша контрабандой провез посылку в гетто. Но сейчас и на арийской стороне стало тяжело.
Песня закончилась. Дети стоят и смотрят на свечи. Корчак разглядывает их лица, исхудавшие и не по-детски серьезные.
За стеной раздается слабый шум проезжающей машины. Стефа негромко хлопает в ладоши, и дети занимают свои места за столами, чтобы приняться за ужин – миску вареной гречки и ломтики черного хлеба.
– Ну вот, теперь новый указ, – говорит она Корчаку, когда они стоят рядом и смотрят, как едят дети. – Немцы под страхом смерти заставляют нас сдать весь мех до кусочка. Каждую шубу, каждую меховую стельку.
– Но это же хорошие новости, Стефа.
– Чем же, по-твоему, они хороши? Мне придется отпороть воротник на пальто, а он называет это хорошими новостями. В такой-то холод.
– Ну как ты не понимаешь? У фюрера-то, видимо, дела идут не слишком хорошо, раз ему приходится отнимать у женщин меховые воротники. Русская зима одолела Наполеона, одолеет и Гитлера, попомни мои слова.
Глава 22Варшава, январь 1942 года
Они решили, что больше не могут принимать детей.
Лишь на этот раз Стефа делает исключение для друга ребенка своей подруги. Она дала Корчаку адрес одного из приютов для беженцев на улице Налевки. Это заброшенная мастерская, вместо кроватей здесь второпях беспорядочно наставили грубые деревянные платформы, покрытые соломой, на полу повсюду валяется мусор.
Даже в гетто, где, кажется, невзгодам нет конца, приюты для беженцев – самые ужасные места. Жители окрестных деревень и городов приезжают в Варшаву, ограбленные и изможденные, без еды, без имущества, без инструментов – а ведь без них они не могут заниматься своим ремеслом и зарабатывать на жизнь. Их поселяют в синагогах, в церквях или мастерских, и очень быстро большинство несчастных погибают от голода и тифа. Местные домовые комитеты стараются собрать средства, Корчак устраивает в приюте благотворительные концерты в помощь беженцам, но все это – капля в море. Средств требуется несравнимо больше.
Корчак оглядывается вокруг, ищет женщину. В центре комнаты топится печка, сделанная из железной бочки, от которой исходит едкий запах гари, но мало тепла. Спальные платформы полупустые, видно, что болезнь и холод уже выкосили здесь людей.
Он находит женщину, у нее сильный жар, посиневшее лицо блестит от пота. Ее ребенок, девятилетний мальчик, пытается согреть воду на треножнике над огнем, который разжег у своей кровати прямо на бетонном полу.
Чтобы спасти мальчика, его нужно увести отсюда прямо сейчас, пока он тоже не подхватил лихорадку.
Увидев Корчака, женщина успокаивается, взгляд ее становится умиротворенным.
– С моим мальчиком все будет в порядке. Спасибо, доктор. Зигмус, я хочу, чтобы ты пошел с паном доктором.
– Нет. Ни за что.
Неужели ты могла подумать, что я оставлю тебя, говорит его взгляд.
Она стонет, кладет руку ему на голову. Мать чувствует, что умирает, но не хочет уходить, пока нужна ребенку. А мальчик решил, что не оставит ее, пока нужен ей.
Корчак не станет врать мальчику. Не станет притворяться, что его мать не умрет, если он послушается и уйдет.
– Но она умрет спокойно, Зигмус, если будет знать, что о тебе позаботятся. Ты можешь проявить мужество и сделать для мамы то, что ей так необходимо, хотя и нелегко?
– Иди с паном доктором, мой Зигмус. Пора.
Глаза женщины не отрываются от сына, когда он уходит, они горят, как последняя вспышка пламени.
Один ребенок. Один ребенок спасен.
А сколько других видит он на обратном пути, десятки голодных, истощенных, умирающих. Всю ночь с улицы слышится плач детей, они просят хоть немного хлеба.
Утром первым делом Корчак мчится в Еврейский совет. У него есть план. Нужно создать приют для умирающих. Если бы ему просто дали здание, где заботились бы об умирающих детях, где в последние минуты кто-то был рядом с ребенком, где детям давали бы совсем немного супа, и, может быть, кого-то из них это могло бы спасти. Ни один ребенок не должен умирать в одиночестве. На такой приют много средств не понадобится, какой-нибудь заброшенный магазин вполне подойдет. Полки можно приспособить под кровати.
Чиновники выпроваживают его.
– Простите, доктор Корчак. Мы делаем все, что в наших силах. Вы требуете невозможного.
Он возвращается домой. Отступать он не намерен. Он найдет способ помочь хотя бы кому-то из этих детей.
Через несколько дней, проходя мимо детского приюта на улице Дзельной, где тысяча младенцев и детей постарше сидят без присмотра, умирают от голода без еды, которую без зазрения совести ворует персонал, он решает действовать. Он врывается в Еврейский совет и требует, чтобы его назначили руководить приютом на Дзельной. Пишет в газету язвительные письма, провоцируя скандал, – раз уж он сам такой негодяй, раздражает всех вокруг, стало быть, прекрасно впишется в тамошний коллектив. Он идеально подходит для руководства приютом. Через несколько недель Черняков назначает его управлять приютом на Дзельной.
– Еще тысяча детей! – Стефа говорит, чуть не плача, она и сама не знает, сердится она или гордится. – Ты слишком стар, чтобы брать на себя такую обузу. Как ты справишься?
Он пожимает плечами.
– Буду воевать с персоналом, – говорит он ей. – Добьюсь, чтобы о детях заботились должным образом. Ты знаешь не хуже меня, Стефа, достойная жизнь всегда трудна.
– Так-то оно так. Только хватит ли тебе сил?
Ее голос сердитый, в глазах тревога, но в Стефе всегда столько любви. С того дня, как он встретил ее, простую девятнадцатилетнюю девочку с красивой улыбкой, преданную детям, Стефа всегда была рядом.
В лазарете, где он присматривает за больными детьми, Корчак садится за старый отцовский стол. Два часа ночи. Карбидная лампа отбрасывает неясный круг света, от нее идет острый запах серы. Корчак берет карандаш, его ждет дневник. Доктор хочет рассказать обо всем, что здесь происходит. Но он измучен после еще одного дня, проведенного в трущобах, в хождении от одного здания к другому со своим холщовым мешком с просьбой пожертвовать что-нибудь для детей. Как хочется поддаться боли в груди, гневу от того, что он видит каждый день, – поддаться отчаянию.
Он закрывает глаза, поворачивает ладони вверх к небу и расслабляется, позволяя доброте войти к нему в душу, наполнить ее собой. Он представляет, как бродит по полям вокруг «Маленькой розы». Летний день, песня сверчков. И вот уже сердце бьется ровнее. Боль в груди утихает. Умиротворенный, он открывает глаза, получив с небес достаточно благословения, чтобы самому вновь благословлять этот мир.
Глава 23Варшава, февраль 1942 года
София выходит из кухни, переодетая в платье темно-розового цвета. Миша хлопает в ладоши, когда она кружится, хотя его сердце сжимается. Это платье было на ней в день свадьбы, но… как же изменилась она с тех пор. Исчезли тугие, как яблоки, щечки, на исхудавшем лице резко обозначились скулы.