Судя по их озабоченным лицам, разговор серьезный. София пробирается к ним через переполненную комнату. Интересно, что они обсуждают.
Миша поворачивается, когда она подходит к ним.
– Ицхак говорит, что с его семьей в Вильно случилась беда.
В сухих глазах Ицхака застыла боль.
– Слухи оказались правдой. Моих родных убили вместе с остальными евреями Вильно.
Потрясенная София зажимает рот рукой.
– Какой ужас.
– А Люблин «очистили от евреев». Всех погрузили в вагоны и увезли куда-то. Мы думаем, что следующей может стать Варшава.
– Но вы уверены, что это правда? Так много слухов, не знаешь, чему верить…
– Немцы конфисковали нашу ферму, но по-прежнему посылают нас туда работать. Начальник-поляк оказался хорошим человеком. Так что связь с курьерами мы держим через ферму. И знаем точно. Мы решили, что дадим отпор, если за нами придут.
– Они собираются прекратить уроки, – говорит Миша, повернувшись к Софии.
– Но почему? – спрашивает София. – Корчак говорит, что ваша школа лучшая в гетто.
– Вместо школы начинаем обучать, как обращаться с оружием.
– Обращаться с оружием? Зачем? Вы сказали об этом Еврейскому совету? Что они говорят?
– Говорят, что мы всех перепугаем. Что подвергаем людей опасности. Что если немцы прознают, репрессий не избежать. Они ничего не хотят слышать. Но мы уверены, что нацисты собираются ликвидировать гетто. Все гетто – сразу и повсюду. Это не что иное, как план полного уничтожения евреев. И мы решили, что не пойдем на бойню, как овцы.
К ним подходит Тося. Ее вьющиеся светлые волосы взлохмачены сильнее, чем обычно, на побледневшем лице озорные веснушки выглядят не такими яркими. Она вопросительно смотрит на Ицхака.
– Я им рассказал.
– Так ведь для тренировок нужно оружие. Оно у вас есть? – спрашивает Миша.
– Пистолет.
– Всего один пистолет?
– Это только начало.
Тося поворачивается к Софии:
– Мы получили его от Союза польских рабочих. У них самих не хватает оружия, поэтому больше они не дали. Прежде чем пришлют еще, хотят знать, будет ли от наших занятий толк. Поэтому мы просим всех, кто связан с польскими рабочими, всех проверенных людей пройти начальную подготовку, а тебе можно доверять, я знаю, ведь в колледже ты вступила в профсоюз. Так ты придешь?
В глазах Софии читается сомнение.
– Вообще-то было бы полезно научиться, – говорит Миша. Сам он умеет обращаться с ружьем, еще в детстве каждое лето на болотах Припяти охотился на дичь.
Губы Софии решительно сжаты, она коротко спрашивает.
– Когда?
– Завтра в четыре.
Тося шепчет адрес на улице Новолипи и исчезает перед началом лекции.
В передней части зала Корчак стоит за кухонным столом, протирает очки, закрывает покрасневшие глаза и начинает:
– Я хочу научить взрослых понимать и любить это чудесное и творческое состояние «я не знаю» в вопросах воспитания детей – полное жизни и ошеломляющих сюрпризов.
София быстро пишет, стараясь не думать о том, что сказали Ицхак и Тося, заставляя себя сосредоточиться на лекции. Ей хорошо знакома эта идея из книги, которую Миша подарил ей на свадьбу. Призыв Корчака уважать каждого ребенка – оазис надежды и человечности среди зверств и жестокости. И разве не лучший способ противостоять нацизму – бережно передавать знания следующему поколению, вести их светлой дорогой добра и гуманизма, несмотря на все усилия нацистов превратить в животных целый народ?
Но новости Ицхака не выходят у нее из головы. Неужели это правда и у нацистов есть план уничтожить всех евреев в Польше?
Глава 25Варшава, апрель 1942 года
Стоит ли посещать курсы военной подготовки, ведь это так опасно?
София вспоминает Кристину. Ее младшая сестра – член подпольной группы. Она постоянно в поездках, покидает гетто, чтобы помочь вернуться евреям, оказавшимся в городах на востоке и теперь, при рейхе, страдающим от ужасных погромов.
Так разве может она не пойти?
На улице Новолипи по адресу, который Тося дала Софии, она находит высокое ветхое здание. Лестница, ведущая на верхние этажи, полуразрушена, перила и доски по бокам ступенек оторваны на дрова. По каменным ступеням она спускается в подвал и кричит в темноту. Открывается дверь. Внутри ждет Тося и кучка подростков и молодых людей лет двадцати, которых София раньше не встречала.
На уроках им рассказывают о партизанской тактике, тактике уличных боев, показывают, как делать бомбы из бутылок и бензина. София учится стрелять, разбирать и собирать пистолет и за следующие две недели постепенно привыкает к тяжести холодного, твердого металла в руке, запаху масла и железному привкусу крови на пораненной на занятиях губе.
И все же каждый раз, покидая подвал и возвращаясь на Огродову, она думает: а так ли уж нужны эти занятия? На улице тепло, из-за стены льется аромат цветущей сирени. В последнее время указы нацистов стали мягче, комендантский час перенесен на более позднее время.
Не ошибаются ли Тося и другие, считая, что немцы планируют ликвидировать гетто?
Может быть, прав Еврейский совет? И идти напролом – ошибка? А чтобы остаться в живых, лучше всего просто опустить голову и тихо отсидеться до конца войны?
Глава 26Варшава, апрель 1942 года
Последний вечер Сэмми Гоголя в доме. Его тетя решила дать взятку и покинуть гетто. Долговязого подростка она забирает с собой на юг, где они спрячутся на ферме у дяди.
– Вам не кажется, что здесь, с другими детьми, Сэмми будет безопаснее? – спрашивает Корчак. – В дороге вы очень рискуете.
Он не упоминает очевидное: длинный еврейский нос, который выдает его с головой. Стоит нацистам взглянуть мальчику в лицо, ему конец. Сразу же поймают.
– Мы будем пробираться ночами, – говорит тетя Сэмми. – Я накопила достаточно денег, заплачу одному охраннику, он поможет нам выбраться, ну а дальше как-нибудь доберемся.
Корчак недоволен, но не спорит. В мирное время для ребенка после выхода из приюта всегда лучше оказаться под присмотром родственников. И он понимает, что тетю встревожили слухи, гуляющие по гетто. Она действует инстинктивно, как почтовые голуби или перелетные птицы, которые перед зимой собираются на юг. Она забирает Сэмми с собой, решение принято.
– Ты сам так решил, – говорит он Сэмми.
– Как я могу не поехать, – отвечает тот. – Кто-то ведь должен охранять ее в дороге.
Мальчики уже подмели бальный зал и расстелили свои матрасы. Насупившийся Эрвин слушает, как его друг Сэмми в последний раз играет для всех перед сном на гармонике. Шалом Алейхем, да пребудет с тобой мир. Они вместе с восьми лет, с тех пор как попали в дом Корчака. Абраша тихо начинает подыгрывать на скрипке, Хаймек – на мандолине. Остальные мальчики сидят на кроватях притихшие, завороженные музыкой, представляя, как Сэмми пробирается сквозь темные леса Польши. Размышляя, будет ли он у дяди в безопасности, станет ли его жизнь счастливее, чем здесь?
Когда музыка стихает, Миша ходит по комнате, проверяет, как улеглись дети. Нервы у всех напряжены, и между двумя мальчишками легко может вспыхнуть ссора. Но сегодня ночь довольно теплая, будто повеяло давно ушедшим летом. Дети тихо лежат без сна, успокоенные музыкой. Миша устраивается в отгороженном ширмой уголке, который служит ему комнатой. Здесь, на самом краю гетто, ночь кажется мирной. Изредка слышатся шаги патруля, но обычно ночью на улице немцев не встретишь. Они, будто конторские служащие, отбыв дежурство, ровно в пять спешат из гетто в свои красивые чистые квартиры или во дворец Брюля.
Миша приглушает свет карбидной лампы, растягивается на кровати и начинает молиться за Софию. Она спит сейчас вдалеке от него. Между ними бесконечная зыбкая пустота. Он вздыхает и протягивает руку вправо. Когда они вместе, она всегда лежит справа от него.
На улице раздаются три выстрела. Миша резко садится в кровати, сердце бешено стучит. Мальчики тоже вскакивают на своих матрасах, наброшенных на поддоны, и испуганно прислушиваются, не раздадутся ли новые выстрелы. Аронек прерывисто вздыхает, за свою короткую жизнь ему не раз доводилось видеть вблизи людей с оружием.
Но на улице больше не стреляют.
– Все в порядке, мальчики. Ложитесь, – говорит Миша.
Дети опять укладываются, возятся, скрипят кроватями, шелестят простынями, но не спят, а лежат в темноте с широко открытыми глазами.
На улице снова стреляют, теперь чуть дальше от дома. Потом еще. И еще. Всю оставшуюся ночь гремят выстрелы, пули свистят в темноте.
В гетто никто не спит. Все лежат, прислушиваясь к выстрелам, гадая, что это может значить. После наступления темноты немцы никогда не возвращаются в гетто, разве что для того, чтобы совершить что-нибудь ужасное.
На следующее утро Миша с рассветом выходит на пустынную улицу. Татьяна Эпштейн стоит возле кафе с опущенными жалюзи, закрыв рот фартуком. Через несколько домов от них люди смывают с тротуара пятна крови и, мерно шаркая метлой, сметают в сливное отверстие темную воду.
– Ой, Миша, старика и его сына из тридцатого дома расстреляли, тела бросили прямо на мостовую, словно они собаки. Старик и мальчик, за что их, они и мухи не обидят? Сегодня я кафе не открою. На работу никто не пришел. И скажи Корчаку, чтобы и он сегодня никуда не выходил.
– Скажу.
Он собирается уйти, но Татьяна зовет его обратно.
– Неужели это правда? И вчерашняя стрельба значит, что они взялись за Варшавское гетто? Неужели нас ликвидируют, как в Люблине? К нам в кафе зашел мужчина из Люблина, будто с того света явился. Успел сбежать до того, как всех отправили куда-то на восток. Я не знаю, чему верить. Постоянно появляются новые слухи, один страшнее другого.
Первая мысль – поскорее узнать, что с Софией. Забыв об опасности, Миша решительно направляется в квартиру на Огродовой. Над гетто нависла зловещая пелена страха, ставни закрыты, улицы обезлюдели. На деревянном мостике через Хлодную никого. Но у здания суда на улице Лешно горстка людей стоит перед наклеенным нацистами объявлением. Миша подходит к ним и читает написанное черными чернилами сообщение.