– Нужно попробовать достать еду как-то еще, – говорит Корчак. – Есть у меня одна знакомая, попытаюсь, может, получится.
Корчак направляется на улицу Хлодну к новому переходу в виде деревянного моста из малого гетто в большое. По нему движется серый поток изможденных людей. Мост высокий и крутой, и кажется, будто люди поднимаются прямо в безоблачное голубое небо. Как всегда, на руке у доктора нет повязки.
Он с трудом пробирается сквозь толпу на улице Кармелитской, держась поближе к стене на случай, если появится тюремная машина. Обычно она бешено мчится по узкой, идущей под уклон улице с нависающими железными балконами, а охранник, высунувшись из окна машины, прокладывает путь с помощью дубинки, утыканной гвоздями.
Корчак выходит на улицу Тломацкую и направляется к Большой синагоге. В душной жаре он останавливается у широких ступеней под огромным куполом и на мгновение снова представляет себя семнадцатилетним юношей, бредущим за отцовским катафалком среди толпы безутешных друзей в цилиндрах, шелковых тюбетейках и шалях.
Сейчас в Большой синагоге находится приют для многочисленных беженцев, прибывших недавно из Берлина. Они здоровы, хорошо одеты и находятся в гораздо лучшей форме, чем давние жители гетто. У них еще есть силы и энергия, чтобы работать киркой или лопатой, они хорошо говорят по-немецки, поэтому для любых работ за стенами гетто немецкие охранники в первую очередь отбирают их.
Работа в одной из бригад под вооруженной охраной за пределами гетто – сейчас почти единственный способ доставать продовольствие. За такую работу не только платят немного денег, она, что гораздо важнее, дает возможность покупать продукты в Варшаве и провозить их через ворота контрабандным путем.
Но для варшавского еврея получить место в таких бригадах почти невозможно.
Внутри Большой синагоги на смену церковному запаху восковых свечей и старых книг пришел запах помойных ведер и вареного лука. Роспись на штукатурке покрыта копотью. Между деревянными скамейками на первом этаже и на балконе второго натянуты веревки. На них висят одеяла, чтобы отгородить отдельные закутки для семей. По сравнению с другими убежищами, где царят голод и смерть, здесь чисто, люди пока еще выглядят опрятно. Но нехватка еды и антисанитарные условия уже делают свое дело: мужчины ходят небритыми, женщины крикливо бранятся из-за сковороды, дети плачут. Начало нисходящей спирали. Скоро и здесь все пойдет под откос.
В самом углу Корчак отыскивает свою старую знакомую со студенческих времен в Берлине, вдову немецкого врача-еврея. Она поднимается из своего угла и пожимает ему руки. Жаль, говорит она, что он не застал ее сына, прекрасного молодого человека двадцати лет, но его сейчас нет в гетто – отправили на строительство казарм.
И, конечно, она постарается узнать, нельзя ли устроить туда и мальчиков Корчака.
– А как вы думаете, доктор Корчак, когда они отпустят нас домой?
Каждое утро на рассвете Миша и трое старших мальчиков, серьезный Якубек, рыжеволосый Муниус и невысокий Давидек, под конвоем вооруженных охранников покидают гетто через ворота у сада Красинских. Они проходят мимо парка, где раньше собирались старики с пейсами в широкополых шляпах потолковать о текстах из Талмуда или почитать газеты, где женщины с квадратными маленькими колясками гуляли под зелеными деревьями, чтобы их отпрыски дышали свежим воздухом.
А сейчас в парке никого. На террасах дворца посреди парка дежурят охранники. Теперь здесь расположилось немецкое начальство.
Плечом к плечу Миша с мальчиками шагают вчетвером по улице Длуга в сторону знакомых переулков средневекового города. Никто не приветствует этих оборванцев, которые, как призраки, идут к мосту.
Как давно он не был у реки. У Миши кружится голова от запаха воды, свежего летнего ветра, который ласкает его зудящую кожу под истрепанной и грязной одеждой. Он уже и не помнит, каково это – купаться в реке, лежать в горячей ванне. Надеть новую одежду, выйти на балкон и смотреть на реку с чашечкой ароматного кофе в руках, в хорошем настроении, зная, что впереди еще один прекрасный день.
Они проходят по улицам Праги к старым военным казармам, где сейчас живут солдаты вермахта. Человек в отутюженной форме ведет в конюшню гнедую лошадь, глядя на красивое животное с благоговением и заботой. Воздух звенит от гула строительных работ. Казармы ремонтируют и расширяют для новых хозяев.
Мишу и мальчиков поставили расчищать завалы и таскать кирпичи. Немецкие охранники, которые следят за ними, молоды и к берлинским евреям, говорящим на их родном языке, относятся по-человечески. Как хорошо, что они не злые. Смотрят в другую сторону, когда берлинские евреи по очереди бегают к польским рабочим покупать еду.
Миша хорошо знает этот район. Через некоторое время он тоже выскальзывает за ворота, чтобы купить хлеб и картошку в магазине на улице Одиннадцатого Ноября. Глядя на потрепанную одежду Миши и повязку на рукаве, продавцы прекрасно понимают, что ему не полагается сюда заходить. Владельцы магазина, пожилая польская пара, рискуют, обслуживая его, но они добрые и даже добавляют сверху пару морковок.
– В следующий раз подходите к заднему входу, – говорит ему женщина.
Взгляд у нее дерзкий, непокорный. А ведь она прекрасно понимает, что за помощь еврею теперь полагается смертная казнь.
– Немцы забрали моего сына на фабрику. Они угнали так много наших мальчиков. Мы, поляки, у них вроде рабов. Минимум еды, минимум образования, ровно столько, чтобы наши дети могли выполнять грязную работу. Вот наш удел. А вы, если что-то понадобится, подходите к заднему входу.
Миша благодарит ее, затем проскальзывает обратно в казарму. На душе теплеет при мысли о храброй пожилой женщине. Он знает, что в Варшаве прячутся тысячи евреев, и все это благодаря доброте и смелости польских друзей.
Но на каждого поляка, готового рисковать своей жизнью, всегда найдется еще один, готовый продать чужую по сходной цене.
Вечером бригада возвращается в гетто через арийскую Варшаву, погода мягкая, охранники не особенно бдительны. Никто не пытается сбежать. С них не спускают глаз те из поляков, которые только и ждут, чтобы ограбить или шантажировать любого еврея, который попытается снять повязку и скрыться. Если хочешь выжить на арийской стороне Варшавы, нужно много денег, чтобы откупиться от этих грязных хапуг.
У ворот гетто Миша и мальчики ждут, когда их пропустят, с безразличными лицами и потными от волнения ладонями. Еда, купленная у контрабандистов, спрятана на дне мешков, под инструментами, которыми они обязаны обеспечить себя сами.
Они проходят контроль и, уставшие, измученные, возвращаются домой по жарким многолюдным улицам.
Дни идут, до сих пор все остаются невредимыми, проходя через ворота, еду пока удается проносить. Стефа даже смастерила склянки с фальшивым дном, в которых Миша и мальчики могут прятать драгоценное масло или маргарин. Но сколько бы продуктов они ни приносили, их всегда слишком мало.
Поздней ночью Корчак перечитывает свой дневник. И закрывает его, потрясенный собственными бессвязными мыслями. Как это не похоже на его обычный стиль изложения, ясный и четкий. Но можно ли как следует сосредоточиться в состоянии вечного голода? Мысли обрываются, так и не сложившись в предложение, ты вдруг забываешь о том, что собирался сказать. Корчак лежит под старым армейским одеялом. Сейчас он думает лишь о еде, перед глазами встают яркие картины. Малина со сливками. Гусь, маринованный в марсале. Только дважды в жизни он пробовал шампанское, но после войны намерен пить его каждый день. И, конечно, как только они вернутся домой на Крохмальную, всем детям – бисквиты со сливками и пирожные.
Глава 30Варшава, июль 1942 года
Миша просыпается от громкого плача. На этой неделе Аронека почти каждую ночь мучили кошмары. Миша встает и подходит к ребенку, который трет глаза кулаками. В свете фонаря его большие уши кажутся розовыми.
На улице слышны выстрелы. Аронек не отрываясь смотрит на Мишу, в его глазах страх и непонимание.
– Я посижу с тобой, а ты спи.
– Я думал, кошмары у Аронека прекратились, – с грустью говорит Корчак, когда Миша возвращается в гетто на следующий день. – Каждую ночь выстрелы, вокруг столько смертей, из-за этого все ужасы, которые он видел, когда скитался на улицах, вернулись к нему.
– Что тут поделаешь? Как объяснить детям, что происходит, если каждую ночь аресты и перестрелки? – спрашивает Миша. – Мы не можем врать. Они не глупые. Их дневники полны записей о том, как расстреливали контрабандистов, как люди дрались за хлеб. Им не меньше, чем взрослым, нужна философия, которая помогла бы смириться со смертью вокруг.
Рядом Эстерка проверяет содержимое аптечного шкафчика. Тонкое лицо, кудрявые волосы, как всегда, на ней толстый кардиган с большими пуговицами и стетоскоп на шее. Корчак поворачивается и окликает ее.
Эстерка иногда напоминает ему самого себя в молодости, беззаветно преданного детям врача, только что получившего диплом. Трудная, но красивая жизнь. К тому же девушка, как и Корчак, любит литературу и театр.
– Эстерка, дорогая, ты, кажется, говорила, что видела детскую пьесу индийского поэта Тагора?
– Да, она называлась «Почта». Видела в Варшаве несколько лет назад.
Она закрывает шкафчик и садится рядом с Корчаком и Мишей за стол на сцене.
– Я думала, что она тяжелая, все-таки про умирающего ребенка, но все было так поэтично, даже поднимало настроение.
– Возможно, именно это поможет детям.
Эстерка кивает.
– Думаю, вы правы. К тому же у нас столько декораций, – говорит она, указывая на раскрашенные маслом, сложенные в глубине сцены панели. – Пан доктор, знаете, я бы с радостью занялась подбором актеров и даже постановкой.
– Кто же справится с этим лучше тебя? Дорогая Эстерка, я так тебе благодарен.