– И как я об этом не подумал. Если нас повезут на восток, в Россию, нам не обойтись без теплой одежды.
Она снова протягивает ему фляжку с водой, и он отпивает.
– Пан доктор, мы едем в деревню? – спрашивает Шимонек.
– Поедем мимо лесов и полей. Может, и в деревню.
К ним спешит мужчина в белом халате. Корчак узнает в нем члена Еврейского совета Наума Рембу.
Корчак с трудом поднимается на ноги.
– Ремба, что ты здесь делаешь, почему одет как врач?
Лицо Рембы, обычно радостное и приветливое, сегодня серьезное и мрачное.
– Я организовал медицинский пост прямо у ворот, ведь я медицинский чиновник. Мне удалось убедить СС, что некоторые люди слишком больны и их не стоит отправлять. Если человек выглядит больным, в палатке мы накладываем ему какую-нибудь повязку и ночью отправляем обратно в гетто. Но, доктор Корчак, – тихо говорит он, оглядываясь на охранников, – вам здесь не место. Пойдемте со мной. Немедленно идите в офис Еврейского совета и получите освобождение. Я выведу вас отсюда.
Корчак оглядывается на своих измученных подопечных.
– Но как же дети, вы можете вытащить детей?
– Извините, доктор Корчак, но они ни за что не позволят забрать их отсюда.
– Я не могу оставить детей.
– Но ведь сами вы вполне можете получить освобождение. Сейчас речь идет о вашем собственном спасении.
Корчак смотрит Рембе в лицо. Он и раньше понимал, что отправка не сулит ничего хорошего, что детям придется нелегко, что их везут в места, где условия будут крайне суровыми, возможно, в трудовой лагерь для взрослых, но теперь окончательно убеждается – все намного хуже. Ремба знает, что надежды нет. В его пустых глазах отражается разверзшаяся перед ними бездна. Корчак вдруг понимает и немеет от потрясения. Сделать ничего нельзя, слишком поздно, мир катится в пропасть.
Постаревший на глазах Корчак медленно и решительно качает головой:
– Спасибо, друг мой, но я все-таки останусь с детьми. Неизвестно, куда их отправляют. Нельзя бросить ребенка один на один с мрачной бездной.
Площадка для скота заполнена до отказа. Охранники открывают ворота во внутренний двор. Один из них приказывает Корчаку с детьми снова выстроиться в колонну. Рембу отталкивают, он в ужасе смотрит, как через ворота дети уходят к подъездным путям, и слезы катятся у него по лицу.
У входа на площадку слышны громкие крики. За оградой собралась толпа отчаявшихся родителей и родственников, пытающихся вернуть своих детей. Они приникли к забору, плачут, кричат. Охранники отгоняют их, стреляют в воздух, но родственники пытаются прорваться через ворота.
Эрвин сумел протолкнуться в толпе к самому забору. Он вернулся после ночной контрабандной вылазки, узнал новости и тут же бросился бежать. Спеша присоединиться к детям на Умшлагплац, он несся так, что легкие у него чуть не разрывались. Сквозь множество поднятых рук, машущих родным, в глубине двора он видит Корчака, Галинку, Абрашу и всех остальных.
– Пропустите меня! – кричит он. – Я должен быть с ними. Вон тот человек – мой отец, у меня там отец.
Но охрана его не пропускает. Никого больше не пропускают внутрь и не выпускают наружу.
Потом он видит, как Корчак и дети встают, как переходят в дальний двор. Эрвин снова кричит:
– Пустите меня! Там мой отец!
Слезы заливают его лицо, но он ничего не может сделать, только смотреть, как они все проходят дальше и исчезают из виду.
Взоры стоящих у поезда еврейских полицейских устремлены на Корчака и детей, которые приближаются к ним.
Аронек и мальчики с любопытством разглядывают черный от копоти локомотив, огромные, выше головы, колеса. За паровозом тянется череда старых деревянных вагонов для скота, выкрашенных в темно-красный, как бычья кровь, цвет. Двери распахнуты, с грязной платформы внутрь поднимаются узкие деревянные пандусы.
Стефа заходит в первый вагон, встает у открытой двери, пока девочки в рабочих сарафанах, с ленточками в косичках поднимаются по пандусу, у каждой в руках кукла, книга или игрушка. На этот раз еврейская полиция не размахивает дубинками и не кричит, чтобы они торопились. Охранники просто стоят, онемев от потрясения, с побледневшими лицами, иногда помогая ребенку подняться по пандусу.
Когда вагон Стефы заполняется, она смотрит на Корчака долгим печальным взглядом. Немецкий охранник захлопывает деревянную дверь и задвигает засов.
Корчак с детьми заходит в следующий вагон. От едкого запаха извести и хлорки перехватывает дыхание. Нет никакой емкости для туалета. И всего одно маленькое окошко, затянутое колючей проволокой, высоко наверху.
Когда заходят все дети, деревянная дверь захлопывается.
Вагоны этого поезда заполняют дети из приютов и школ гетто. Внутри каждого вагона на двери охранник пишет количество пассажиров. Вслед за этим поездом заполняется следующий, и еще один, и все они уходят.
В тот день из гетто отправили в общей сложности около четырех тысяч детей.
В спертом воздухе жаркого вагона тяжело дышать. Чтобы успокоить детей, Корчак начинает рассказывать историю. Он знает, что, если спокоен он, они тоже будут спокойны. Дети, даже те, которые плакали, затихают и слушают. А поезд с грохотом проносится над Вислой, мимо казармы, где работают Миша и мальчики.
Тесно, негде присесть, хотя вагоны с детьми полиция не забивала до отказа, как обычно. Сейчас они, должно быть, подъезжают к затерянной в лесах станции Малкиния. Еще студентом Корчак не раз проезжал по здешним местам, сопровождая детей в летний лагерь. Поезд останавливается, теперь из крохотного окошка больше не веет ветерок, от жары дети вялые и полусонные. Воздух пропитан ядовитым запахом хлорки. Проносится встречный военный состав, от которого сотрясается весь вагон. Вскоре после этого поезд трогается. Корчак то проваливается в сон, то просыпается. Наконец в полудреме он чувствует, что поезд поворачивает вправо и едет по ветке, о существовании которой он даже не подозревал.
Поезд с грохотом проезжает мимо указателя: «деревня Треблинка». Несколько домишек с просмоленными крышами. В этих местах крестьяне живут совсем бедно, занимаются выращиванием картофеля. Как только в деревню прибыли украинские солдаты, своих женщин местные жители услали подальше, к родственникам в другие села.
Здешние крестьяне не видят и не знают, что происходит за глухими неприступными стенами лагеря в густом лесу, но ветер доносит до них странный запах гниения и гари.
Дорога проходит через лес, деревья стоят так близко, что задевают узкую решетку окна. Потом сосновые ветки исчезают, поезд останавливается, двери распахиваются. Снаружи раздаются грубые крики на немецком и польском.
В лагере Треблинка нет бараков для рабочих. Это совсем крохотный участок посреди соснового бора. Сладкий запах оттуда разносится по всей округе. Если знать, отчего он, волосы встанут дыбом.
Сюда каждый день привозят тысячи людей. Ни один не возвращается обратно. Измученные жарой и жаждой пассажиры, которым удалось выжить в дороге, слезают с поезда. По узкому проходу между рядами колючей проволоки они идут в душевые, куда вместо воды подают угарный газ. Через два часа все, кто сошел с поезда в Треблинке, мертвы.
Но в Варшавском гетто никто об этом не знает. Еще никому не удалось сбежать отсюда и рассказать людям, что такое Треблинка.
Глава 38Варшава, 5 августа 1942 года
Только в глазах Бога яблоневый цвет так же ценен, как и яблоко.
Этим вечером Миша и мальчики вместе со своей бригадой, которую можно принять за толпу оборванцев, возвращаются в гетто. В его сумке под инструментами спрятана маленькая булочка с корицей. Подарок Софии в честь дня рождения. Как только стемнеет, он отнесет ее имениннице.
Ожидая, пока охранник у ворот проверяет мужчин, Миша замечает, что улицы пусты. Еврейские полицейские тихо переговариваются, на лицах у них потрясение и страх. Что-то случилось.
Проходя через ворота, он спрашивает одного из охранников, в чем дело.
– Бог мой. Вы же не знаете. Они забрали Корчака и детей.
– Что значит – забрали?
– Посадили в поезд. Увезли.
– Ты это сам видел?
– Я не видел, но все знают.
По гетто всегда бродит множество слухов. Миша качает головой. Не может быть, охранник наверняка ошибается. Мальчики тоже все слышали. И ждут, что он разуверит их.
Есть только один способ узнать, что произошло.
Миша несется по пустым улицам, мальчики бегут позади, воздух обжигает им легкие. Торопливо они пробегают по деревянному мосту, по Гжибовской, Сенной. Ставни в кафе Татьяны закрыты. Двойная дверь с улицы Сенной распахнута настежь. Миша взбегает вверх по лестнице в главный зал.
Тишина. Пол усыпан перьями, будто летом неожиданно выпал снег. Мародеры уже наведались сюда, распороли подушки, порылись в шкафу с детскими ящичками. Детские сокровища, пуговицы и камешки, разбросаны по полу. На сцене остались накрытые для завтрака столы, на них чашки с недопитым молоком, недоеденный хлеб на тарелках.
Детей нет. И пани Стефа на этот раз не выходит посмотреть, какую еду им удалось раздобыть.
Мальчики бегут в бальный зал. Миша слышит, как они зовут хоть кого-нибудь, а сам сворачивает в боковую комнату, которая служит лазаретом. Ему так хочется верить, что дети и Корчак где-то рядом, что еще немного, и все разъяснится. Может, их просто увели на проверку или заставили на время переехать в другое здание.
Он замечает на полу очки пана доктора, на одной линзе трещины разбегаются в разные стороны, как лучи у звезды. Доктор никогда не ходит без очков, он терпеть не может, когда не видит, что происходит вокруг, к тому же он всегда записывает свои мысли в блокнот. В тот момент Миша понимает, что они не вернутся. Слезы тихо струятся у него по щекам, глаза полны боли, которая теперь навсегда останется в них, о чем бы он ни думал.