– Помогаю себе сам, приятель, – говорит шантажист пискляво. Он высовывается из дверного проема, смотрит на улицу и поспешно удаляется, перебегая с одной стороны на другую, проверяя, нет ли за ним погони.
Мише жаль отцовских часов, но хуже всего то, что теперь не на что купить билет до Львова. И охрана в казармах наверняка уже заметила, что его нет на месте. Вернуться в гетто и попытаться собрать новые средства нет никакой возможности, теперь ему грозит расстрел. Вот-вот наступит комендантский час, улицы опустеют.
Он в городе, и ему некуда пойти, а вокруг множество людей, готовых выдать еврея полиции.
Рядом с казармами есть небольшой магазинчик, которым владеет польская пара. Он часто заходил туда во время работы купить хлеба, и женщина всегда была добра и старалась побыстрее продать ему буханку, хотя по его оборванной одежде она прекрасно видела, что он еврейский заключенный из гетто.
Он понятия не имеет, готова ли она рисковать ради него, но выбора нет. Он идет по улице в обратную сторону, чтобы отдать свою жизнь в ее руки.
Магазин закрывается, старушка прибирает на полках. Она оборачивается, чтобы сказать, что они закрыты, и видит стоящего в дверях Мишу, выражение ее лица меняется. Она впускает его и задергивает шторы. Он смиренно стоит у прилавка, мнет в руках кепку и прямо говорит ей, что сбежал из рабочей бригады. Пытался попасть на поезд, но его ограбил шантажист. Извиняется за то, что дурно пахнет, что у него грязная одежда. На голове у женщины повязанный по-крестьянски платок. Лицо непроницаемое и умное, ее не проведешь. А вот о чем она думает, понять невозможно.
Она показывает на дверь позади.
– Входите туда.
Они хорошие люди. Наливают ему большую миску картофельного супа, дают хлеба и домашнего сыра. Миша старается не проглотить все мгновенно, а хозяева с изумлением смотрят, как быстро исчезает еда. Пара выходит в заднюю комнату, и он слышит, как они что-то обсуждают. Потом возвращаются и говорят, что дадут ему денег на билет.
В ту ночь он спит на жестком маленьком диванчике в комнате над магазином в передней части квартиры. С улицы время от времени доносится топот сапог – это под окнами проходит патруль.
Рано утром, когда еще не рассвело, женщина собирает ему в дорогу хлеб и салями.
– Я верну вам деньги, как только смогу, – говорит ей Миша.
Старушка проводит рукой по его заросшему щетиной лицу.
– Как получится. А теперь счастливого пути тебе, сынок, и благослови тебя бог.
Надеясь, что шантажисты Варшавы еще спят, он идет по темным улицам Праги к вокзалу и покупает билет до Львова.
Сидя на деревянной скамейке среди других рабочих, Миша смотрит в окно, как удаляются заводы Праги. София тоже могла бы ехать на этом поезде. Он закрывает глаза и думает: только бы она осталась жива, только бы в Копычинцах было безопасно.
– Я снова приду к тебе, любимая, – шепчет он бледно-малиновому солнцу, встающему над полями из-за горизонта. – Держись, моя дорогая. Что бы ни случилось, мы обязательно увидимся снова.
Во Львове Миша находит работу на стройке. Через несколько недель немецкая строительная компания направляет его в Киев на ремонт вокзала, сильно поврежденного во время боев. Здания напоминают разбитые кирпичные коробки, их заливает ноябрьский дождь.
Всю зиму от Софии нет вестей. И хотя он знает ее адрес, написать ей он не может, ведь тогда рухнет ее легенда.
Глава 41Киев, январь 1943 года
В начале сорок третьего, когда январь запорошил снегом землю, из Варшавы до Киева долетают поразительные вести. По всему городу их передают шепотом из уст в уста. Когда гестаповцы пришли очистить гетто от евреев, не занятых на работах, группа молодежи дала им отпор. Были убиты десятки немцев, им даже пришлось отступить. Над стенами гетто на виду у всех взвились еврейский и польский флаги.
Миша уверен, что Ицхак, Тося и все остальные из коммуны на Дзельной наверняка были в числе бойцов. Сколько же ребят погибло, отбиваясь от немцев?
Он и сам готов взять в руки оружие и сражаться, сделать хоть что-то, чтобы война поскорее закончилась. Если бы только найти способ присоединиться к Красной Армии и гнать немцев до самого Берлина.
Три месяца спустя в гетто входят отряд эсэсовцев и танки, чтобы окончательно разгромить повстанцев. Операцией руководит командир СС Юрген Штроп. Весь мир с волнением следит за тем, как семьсот молодых ребят столько времени противостоят мощной армии вермахта, имея лишь пистолеты, ручные гранаты и пару пулеметов.
Мише и другим рабочим удается настроить приемник на волну независимой польской радиостанции. Генерал Сикорский призывает всех поляков брать пример с бойцов гетто и всеми силами помогать им. Евреи в гетто борются не только за свою свободу, но и за свободу Польши и всей Европы.
Повстанцы яростно сражаются целый месяц. Но постепенно, квартал за кварталом, немцы сжигают гетто дотла, его обитателей вытесняют из подвалов газом и дымом пожаров, а потом расстреливают или увозят в лагеря.
Впрочем, немцам недостаточно убрать из гетто людей. Каждое здание, за исключением немногих, которые использует гестапо, должно быть взорвано и сожжено. Руины сровняют с землей, каждый уцелевший кирпич вывезут. Наконец Юрген Штроп посылает Гитлеру подробный отчет с многочисленными фотографиями, на титульном листе красуется надпись: «Варшавского гетто больше не существует».
Но даже теперь немецкие солдаты отказываются патрулировать руины, оставшиеся на месте гетто, после наступления темноты. Они боятся еврейских призраков.
От поляка, приехавшего в Киев из Варшавы, Миша узнает, как горожане с арийской стороны смотрели на пылающее гетто, рыдая от ужаса и сострадания, но ничего не могли поделать.
– И все же, – добавляет он, – стыдно сказать, но нашлись люди, которые как ни в чем не бывало кружились на каруселях во время пасхальной ярмарки, нарядные дети раскачивались на качелях, взлетая в воздух в маленьких креслицах. Им было весело, они будто не замечали клубов дыма за стенами гетто.
– Сколько же людей, по-вашему, осталось в гетто?
Человек смотрит на него с недоумением.
– Никого не осталось. Гетто больше нет. Ничего, кроме сожженных зданий и руин.
Миша бредет к реке. Там, на берегу, он дает волю слезам, рыдает и воет в темноте.
Глава 42Киев, ноябрь 1943 года
Возможно, именно стремление к истине и справедливости приведет вас к Родине, Богу и Любви.
Не забывайте о них.
Уже год, как Миша приехал в Киев. Он выдает себя за украинского поляка. Он хорошо говорит на обоих языках, у него светло-карие глаза и русые волосы, он высок, как русский, и никто здесь не принимает его за еврея.
Однажды унылым ноябрьским утром он стоит на подъездных путях Киевского вокзала среди других рабочих, сгрудившихся вокруг железной печки – крошечного очага тепла в облаке морозного тумана. Вот уже несколько недель на том берегу Днепра не умолкает грохот русских пушек. Красная Армия все ближе, она гонит вермахт на запад. В ответ немцы, отступая, взорвали все мосты через Днепр. Войска Сталина застряли на дальнем берегу, не имея возможности переправить свои совершенно новые танки. Но русские уже строят понтоны. Скоро они переправятся через реку и будут в Киеве.
– По крайней мере, когда придут Советы, мы увидим, как драпают немцы, – говорит Антон.
Костя качает головой:
– Дурак, ты же украинец. Знаешь, что будет, когда придут русские? Ты что, не слышал? Всех украинцев с оккупированных территорий Советы сразу же призывают в армию. Вручат тебе полкирпича вместо оружия, поставят на передний край. И все немецкие пули достанутся тебе.
– Они считают, мы должны были восстать и бороться. Для них мы все предатели.
– Какая разница, кто будет нас гнобить – советская власть или немцы?
– И все-таки послушай меня, когда придут Советы, не называй себя украинцем.
– Одно хорошо, евреев больше нет. Гитлер оказал нам дружескую услугу.
Миша выливает в огонь остатки жидкого кофе и возвращается на рабочую площадку. Внешне он никак не реагирует на слова этого человека, да и в душе почти не ощущает гнева. Его сердце будто застыло от жестоких зимних холодов.
Полгода назад весть о разгроме гетто обрушилась на него, словно физический удар. В ту ночь он упал на кровать, окаменев от горя, испытывая мучительную боль при мысли, что молодые люди из коммуны на Дзельной вряд ли остались живы.
И он невыносимо страдает, не имея вестей о Софии. Вот уже целый год Миша ничего не знает о ней. Онемевшими от холода руками он достает из бумажника ее фотографию. Исхудавшее от голода лицо выглядит хрупким, совсем детским. Но прямой взгляд говорит о мужестве и решимости. Ее глаза светлые, почти прозрачные. Снимок немного засвеченный, бледный и размытый, и кажется, будто лицо девушки растворяется в тумане. Ему так хочется увидеть наяву глаза синего цвета. И ощутить, каково это – держать в объятиях ее хрупкое тело. Он воскрешает в памяти прежние эмоции, когда рядом с ней чувствовал, будто вернулся домой, но нежную гладкость ее кожи ему удается вспомнить уже с трудом. Как одиноко в сером и угрюмом Киеве, холодном городе чужих людей, и все же он верит, что София жива. И, вопреки всему, надеется, что его семья в Пинске выжила в немецкой оккупации. От отца и сестры нет никаких вестей, только страшные слухи о массовых расстрелах в Пинске.
Иногда ему кажется, что он уже не может отличить холод в руках и ногах от холода в сердце. Может, лучше застыть неподвижно, пусть ледяной ветер пронизывает тело насквозь. И стоять так, пока сердце не остановится и не наступит вечный покой.
Нет, он никогда не поддастся отчаянию и депрессии, пока нужен Софии. Нужно верить, что она жива и ждет встречи с ним.