– Любимая моя, это ты меня прости, – он целовал ее глаза. – Но могу ли я быть другим? Полюбила бы ты меня, если бы я был другим? Постарайся меня понять – не умом, так сердцем. С тех пор, как я прозрел, как я увидел божественный свет истины, я не мог молчать. Сколько кругом злобы и порока, как очерствели людские сердца, как запустели души! Куда подевалось из мира добро, куда ушла из него любовь? Своим словом я хотел наполнить мир любовью и радостью. Три года я стучался в сердца людей, три года вещал об истине – и что? Меня слушали, но не слышали, ко мне приходили за чудесами, а не за истиной.
– Не уходи, прошу тебя! – плакала Магдалина.
– И вот я пришел в Иерусалим, – продолжал он. – Здесь мерзость и порок расцвели пышным цветом, здесь поселилась низкая корысть – здесь даже в святых храмах ведут торговлю и берут деньги за священные обряды. Я не смог сдержаться: я бичом выгнал торговцев из храма.
– Сколько это шуму наделало, – сквозь слезы слабо улыбнулась Магдалина. – Город жужжит, как растревоженный улей.
– Как можно смешивать небесное и земное, высокое и низкое! – воскликнул Иисус. – И разве покаяние покрывает этот грех? Иеремия говорил: «Как! Вы крадете, убиваете и прелюбодействуете, и клянетесь во лжи, а потом приходите и становитесь в доме сем, над которым наречено имя Божье, и говорите: «Мы спасены», – чтобы впредь снова делать все эти мерзости. Не сделался ли вертепом разбойников дом сей?». Я лишь повторил его слова, но сколько злости вызвали они у священства, – до самого первосвященника дошло… Значит, запустеет этот дом. А пустой дом долго не стоит – в скором времени от него не останется камня на камне.
– Не уходи, останься ос мной, – уже безнадежно сказала Магдалина.
– Если я останусь, кем я тогда буду перед людьми, и, главное, – перед собой? – ответил Иисус.
– Ты хочешь сделать последнюю попытку донести твое учение до людей, – пусть даже через суд, пусть даже через казнь. А обо мне ты не думаешь, – горько проговорила Магдалина.
– Думаю, поверь, – и на сердце такая тоска, что оно готово разорваться, – он обнял ее и прижал к груди.
Магдалина тяжело вздохнула и попросила:
– Обними меня еще сильнее и поцелуй так крепко, как только сможешь… Вот так… А теперь иди.
– Ты лучшая жена на свете, – сказал Иисус.
– Я самая плохая жена на свете, – ответила она с невыразимой грустью.
– Усилить охрану дворца, храма и синедриона! Удвоить караулы на улицах! Разослать соглядатаев по всем площадям, кабакам, увеселительным заведениям! Докладывать обо всех подозрительных лицах! Солдатам – боевая готовность! Спать посменно, не раздеваясь! Жалование за эти дни утроить! – отдавал короткие отрывистые команды Понтий Пилат, префект Иудеи.
Он принадлежал ко второму сословию в Риме, но в Иудее был первым. Его семья была одной из многих семей, по старинной традиции называвшихся «всадниками», но давно превратившихся в откупщиков и финансистов. На иерархической лестнице империи они достигали должностей префектов и прокураторов провинций, где могли сочетать свои денежные интересы с интересами Рима. Префектура в Иудее значительно преумножила состояние Пилата, но главным для него было упоение властью: он правил жестко и грозно, ощущая за своей спиной несокрушимую мощь Рима.
Было и еще одно обстоятельство, увеличивающее силу Пилата: его жена Прокула была внучкой божественного Августа, создавшего великую империю, и приемной дочерью нынешнего императора Тиберия, поэтому даже сирийский легат Вителлий, непосредственный начальник Пилата, был вынужден считаться с ним.
Управлять Иудей было трудно: ее народ пережил и обожествленных египетских фараонов, и жестоких вавилонских царей, и беспощадных ассирийских, и высокомерных персидских, и хитроумных греческих, а теперь не желал покориться Риму. Иудейский народ был древен, обладал многими талантами, свободолюбием и гордостью. Он верил в своего Бога, которого почитал за единственного истинного, не признавая других богов и религий.
Если бы не внутренние распри и большое количество различных сект, с иудеями было бы невозможно справиться; впрочем, эти распри создавали дополнительные трудности и для самого префекта – только строгие меры могли сохранить порядок, и Пилат не останавливался ни перед чем. Его враги писали на него доносы в Рим, упрекая префекта в насилии, невыносимой жестокости и многочисленных казнях, совершенных без всякого суда. Он с презрительной усмешкой читал эти перехваченные доносы, зная, что император Тиберий благоволит ему, своему зятю.
На Пасху положение становилось особенно опасным – в Иерусалим приходили проповедники и пророки со своими учениками, по-своему понимающие законы веры, не говоря уже о бандитах, ворах и мошенниках, желающих поживиться на празднике. С раннего утра Пилат был на ногах; только убедившись, что его приказы выполнены, и в городе все спокойно, он позволил себе небольшой отдых. День обещал быть очень жарким, и Пилат решил немного поспать в портике дворца. Этого было достаточно, чтобы восстановить силы: по давней привычке, он мог спать в такие напряженные дни всего по два-три часа, и его голова оставалась ясной и холодной.
Однако сегодня ему не удалось отдохнуть: его разбудил робкий голос раба:
– Господин! Проснись, господин!
– Что случилось? – бодро спросил Пилат, будто и не спал. – Говори!
– Господин, твоя жена Прокула желает тебя видеть, – доложил раб, боясь смотреть ему в глаза.
– Дурак! Я приказал разбудить меня, если в городе случится мятеж, а ты будишь меня из-за прихода женщины! Я прикажу тебя высечь, – раздраженно сказал Пилат.
– Как будет угодно господину, – раб низко склонился перед ним.
– Что стоишь, как столб? Зови ее, а потом пойдешь к надсмотрщику и скажешь, что я велел дать тебе дюжину плетей, – приказал Пилат.
– Слушаюсь, господин, – еще ниже склонился перед ним раб.
– Не наказывай раба, это я упросила его доложить обо мне, – сказала Прокула, войдя в портик.
– Раб должен служить только одному господину, – сухо ответил Пилат. – Зачем ты пришла?
– Я понимаю, что сейчас не лучшее время для просьб, но откладывать было нельзя. Сегодня утром стража задержала проповедника из Назарета; его уже судил синедрион и приговорил к смерти. По закону его теперь передадут тебе для утверждения приговора и казни; я умоляю, пощади его! – горячо проговорила Прокула.
– Сколько событий произошло, а я ничего не знаю. Префект обо всем узнает последним, его супруга знает больше, чем он, – иронически заметил Пилат.
– Ко мне приходила жена Назаретянина, она плакала и просила за него. Это добрая женщина, она помогает мне в сиротских заведениях, – объяснила Прокула.
– О, боги, сиротские заведения! Кто их придумал и для чего? – правая щека Пилата дрогнула, и рот перекосился, что означало смех, ибо префект не умел смеяться, как все люди. – Раньше мы не знали таких заведений, и что же? Из сирот выживали сильнейшие, а слабые погибали естественным образом, – разве это не шло на пользу людскому роду? Но потом кто-то додумался опекать сирот, так что слабые будут вечной обузой для сильных. Мало того, мы заботимся о сиротах из других народов, и тратим на это наши деньги. А я, вот, не мог найти деньги, чтобы построить водопровод и подвести чистую воду в Иерусалим, а когда взял их из казны Храма, иудеи взбунтовались.
– Ты сделал много хорошего в Иудее, – польстила ему Прокула.
– И за это меня ненавидят, – правая щека Пилата вновь задрожала.
– Тебя никогда не волновало мнение толпы, так будет верен себе и на этот раз, – сказала Прокула. – Поверь мне, Назаретянин не опасен, он проповедует добро.
– Но ведь за что-то его приговорили к смерти? – возразил Пилат.
– Я не знаю подробностей, но наверняка это ошибка или наговор. Я редко прошу тебя, но сейчас пришла с просьбой: спаси Назаретянина! – взволнованно воскликнула Прокула.
– Я не буду вмешивать в это дело: оно касается лишь иудеев, пусть сами разбираются между собой, – недовольно бросил Пилат. – Разговор окончен, ступай!
– Я не рабыня, чтобы ты так обращался со мной! – возмутилась Прокула, и в ее глазах сверкнул огонь: – Ты забыл, кто мой дед; ты забыл, кто мой приемный отец? Если бы не я, тебе никогда не стать префектом, но ведь я могу написать императору, что он ошибся в назначении.
– Даже так? – прищурился Пилат. – Ты готова навредить своему мужу во имя какого-то бродячего проповедника?
– Ты все равно не поймешь… Просто сделай, что я прошу, – и обещаю, что в следующем письме к императору я отзовусь о тебе наилучшим образом. А иначе… Ты сам понимаешь, что будет иначе, – Прокула выразительно посмотрела на него, резко повернулась и ушла.
– Canis! – вполголоса выругался Пилат.
Префект пожелал лично допросить проповедника из Назарета и приказал принести все имеющиеся записи по этому делу. Пока Назаретянина вели во дворец, Пилат бегло ознакомился с ними; тут его щека опять дрогнула; небрежно бросив свитки на стол, он раскинулся на широком деревянном кресле. В портик вошел, между тем, большой рыжий кот: гордо выгибая спину, он приблизился к Пилату и бросил к его ногам пойманную мышь.
– Вот и ты, – сказал Пилат. – А, да у тебя была удачная охота! Молодец! Но смотри, твоя жертва еще жива.
Очнувшаяся мышь задергалась и попыталась бежать, но кот одним прыжком настиг ее и придавил лапой, потом выпустил, потом снова придавил, – а после упал на спину и стал крутиться направо и налево, будто не замечая мышь, однако едва она поднималась, как снова хватал ее.
– Ты свою добычу не упустишь, – одобрительно проговорил Пилат, почесывая кота за ухом.
На лестнице раздались тяжелые шаги солдат.
– Ты позволишь, префект? Доставили Иисуса Назаретянина, осужденного судом синедриона, – доложил начальник стражи.
– Давайте его сюда, а сами подождите там, – Пилат махнул рукой в сторону сада. – Я вас позову.
…Пилат молча рассматривал Иисуса, стоявшего перед ним.