Валя пришла как всегда сразу после занятий. Вера молча протянула ей телеграмму.
Валя прочитала и удивленно посмотрела на мать.
— Чего вылупилась? Я знаю не больше твоего. Мать зовет, надо ехать. Я твои вещи собрала. Одевайся, быстро ешь, и пошли, — отрезала Вера.
На Новгородский автобус они едва не опоздали. От метро до автовокзала на Обводном канале мчались бегом. Автобус немного задержался, и им повезло. Билет купили уже у водителя. Двух свободных кресел рядом не нашлось. Вера села вперед, а дочь нашла место в последних рядах. Просить, чтобы пассажиры с ними поменялись местами, не стали. Все равно между собой они теперь не говорили, и так даже было лучше.
Вале в попутчики достался пожилой, сухонький дед.
— Пролезай, дочка, к окошку. Я курящий.
Буду выходить и тебя беспокоить.
Валя кивнула и устроилась в кресле у окна.
Короткий зимний день подходил к концу. Когда выехали из Питера, начало смеркаться.
Валя смотрела на летящие навстречу машины, домики вдоль шоссе и думала только об одном — как сказать матери? Эта навязчивая мысль неотступно преследовала девушку вторую неделю. Мать стала совсем чужая, и Валя ее побаивалась. Она не боялась, что мать ее ударит. Вера последний раз ее отлупила лет шесть назад и больше ремень в руки не брала.
Тогда Валя напялила мамину кофточку и ушла в ней гулять. — Кофточка была выходная, а Валя ее испачкала краской. Ребята присели поболтать и не заметили, что скамейка недавно окрашена. Но это были детские дела. Сейчас ей история с кофточкой казалась невинной шалостью.
Девушка поняла, что с ней что-то творится, не так давно. Хотя первая мысль пришла месяца два назад. В тот раз она не обратила внимания. На второй месяц Валя забеспокоилась. Но страшно ей стало по-настоящему, две недели назад, когда на уроке русского языка ее затошнило. Валя с трудом досидела до перемены и на следующий урок не пошла.
Своего отца Валя не знала. Она больше не интересовалась, какой он и кем был. Мама никогда об этом с ней не заговаривала. Однажды дочка спросила прямо: «Кто мой папа?» Мать посмотрела на нее и ничего не ответила. Валя мамин взгляд запомнила, и охота задавать этот вопрос у ребенка отпала. Когда Вале исполнилось шестнадцать, Вера ее предупредила:
— Родишь, как я, без мужа, — убью.
В Новгород они въехали уже в темноте.
Валя очень боялась, что ее укачает и опять начнет тошнить. Но все обошлось, до новгородского автовокзала она доехала нормально. Последний автобус на Лугу уходил через полчаса. Вера сводила дочку в платный туалет и купила им по стакану кофе с беляшами.
Беляши оказались холодными и жесткими, как резина, кофе мутный, горячий и безвкусный. Валя долго и трудно жевала свой беляш.
Но кофейная жидкость ее согрела. Потом они пошли в магазин, и Вера прикупила бутылку водки и килограмм разных конфет.
Старый, переживший не один капитальный ремонт автобус «Новгород — Луга» скрипел и надрывался двигателем. В щели несло холодом. Народ поднимал воротники и кутался. От тряски Валю начало мутить. Ехать им было не очень долго. С места они с мамой встали заранее. Остановки на повороте к их деревне не предусмотрели, но Вера упросила шофера, и он остановился.
Они вышли на шоссе, дождались, когда автобус, выпустив струю светлого дыма, съехал с обочины, свернули на проселок и двинулись к деревне. Красные автобусные огоньки растворились в синеве заснеженной бетонки, затем смолк хриплый рокот двигателя, и наступила тишина. Валя вздохнула полной грудью, тошнота пропала. Впереди не было ни фонарей, ни огоньков. Если бы не луна, пришлось бы шагать в полном мраке. Но однобокая луна искрила снег и освещала накатанную колею. Они шли уже минут сорок. Небольшой ельник остался позади, и справа замерцали огоньки бывшей колхозной МТС.
— Еще три километра, — сказала Вера и остановилась. Ладонь от ноши затекла, и она взяла сумку другой рукой. Консервы были тяжелые.
— Давай я понесу, — предложила Валя.
— Тебе тяжести сейчас носить нельзя, — отрезала Вера и зашагала дальше.
«Неужели она знает?» — испуганно подумала Валя и поспешила за матерью.
Два столба света ударили им в спину, затем качнулись, поднялись на холм и пропали, потом снова замаячили, но уже ярче.
Валя оглянулась. Свет бил из двух белых точек. За ними шла машина. Зимой дачники в Кресты не ездили, и Вера с опаской стала думать, кто бы это мог быть. Пока она раздумывала, машина их нагнала. Путницы сошли с колеи, давая проехать, но машина остановилась.
— Куда топаете, девочки? — спросил водитель.
— В Кресты топаем, юноша, — ответила Вера. Голос мужчины ей показался знакомым.
— Ой, Петр Григорьевич, это же Валя с матерью, — радостно сообщил водитель сидящему рядом пассажиру.
— Глеб, — прошептала Валя.
Михеев вышел, открыл заднюю дверь и запустил туда путешественниц.
— Как тепло, — обрадовалась Валя.
— Ясное дело, это же не колымага «Луга — Новгород», — заметила Вера.
— Петр Григорьевич, узнаешь девушку со Среднего проспекта? — спросил Глеб, трогая с места.
— Без лисьей шубы не узнаю, — признался подполковник и, повернувшись к женщинам, предложил:
— Давайте, красавицы, знакомиться. Я Петр Григорьевич Ерожин. Это для молодицы Вали, а для Веры просто Петр.
— Чего же знакомиться, раз вы нас знаете? — удивилась Вера.
— Одно дело: знать по делу, другое по телу… — скаламбурил сыщик Ерожин и пожал путницам руки.
Часть втораяДОБРЫЙ УБИЙЦА
24
Удар гонга прозвучал торжественно и глухо. Это означало, что служитель поместья господин Морвиль приглашал обитателей замка Тур Даржан к завтраку. Гоги Ираклиевич зевнул и посмотрел в окно. Яркий солнечный луч резко пробивался в щель между ставнями. Маэстро вовсе не жаждал вставать, и завтракать ему совсем не хотелось. Вчера после концерта артиста привезли сюда уже к ночи, до часу кормили ужином, да еще заставили играть на старинном клавесине. Гоги немало выпил и, вместо того чтобы рано лечь и выспаться, шалил до трех. Клавесин оказался расстроен, две клавиши у него западали, но пианист увлекся и, вдохновленный игрой на антикварном чудовище, долго потешал публику. Сегодня Гоги предстояло давать серьезный концерт, и такое поведение маэстро накануне выступления было возмутительно. Перед сном, возле огромного камина хозяйка развлекала гостей ужасными анекдотами из истории замка. Она поведала, что в правом флигеле есть комната, где по странному роковому совпадению, начиная с семнадцатого века, умирали все мужчины рода Даржан. Завел эту печальную традицию прапрапрадед Сьюзен, Ив Мария Клод де Даржан. Его принесли в злополучную комнату после дуэли, и он в ней скончался от ран.
Затем Сьюзен подробно описала последующие смерти. Комнату прозвали «шамбр де кадавр», и гостей никогда в ней не оставляли на ночь.
По словам Сьюзен, прислуга не раз замечала, как из этой комнаты по ночам выскакивают призраки и раздается жуткий смех.
— Я хочу, чтобы меня именно туда поселили на ночлег, — потребовал Гоги Ираклиевич.
Сьюзен возражала. Все отговаривали маэстро, но Гоги уперся. Видимо, хозяйка ни в шутку верила старым сказкам о предках, потому что в семь утра к гостю осторожно заглянул господин Морвиль и, пока не удостоверился, что Гоги спит, а не отдал концы, торчал у его изголовья.
Маэстро потянулся, разминая кисти, хрустнул костяшками пальцев и сел. Спал Гоги Ираклиевич в пестрой шелковой пижаме и в бигуди. Как бы ни устал артист, в каком бы состоянии ни оказался к ночи, «цирюльную» процедуру перед сном он проделывал неукоснительно. Вставать не хотелось, но в замке существовали свои порядки, а Гоги Ираклиевич "был человеком воспитанным и нарушать их не желал. Знаменитый гость понимал, что без него трапезу не начнут, а задерживать всех невежливо. Маэстро встал, распахнул ставни и, освободив свои седеющие локоны от папильоток, подошел к умывальнику. Возле раковины севрского фарфора стоял кувшин с водой и лежало мыло. Гоги Ираклиевич не первый раз гостил в замке и знал, что воду из кувшина следует на английский манер налить в раковину, предварительно заткнув ее пробкой, а умывшись, воду слить. Освежив лицо прохладной водой, маэстро надел свой стеганый халат, который всегда сопровождал его в гастролях, и, отшагав длинный коридор из флигеля, спустился в зал. С хозяйкой замка Гоги Ираклиевич вел дружбу не один десяток лет и потому мог себе позволить выйти к завтраку одетым по-домашнему. Столовый зал утопал в цветах.
Букеты стояли на камине, столике для визиток в холле, на огромном обеденном столе овальной формы и даже на полу. Цветы привез в замок специальный фургон, поскольку в легковые машины они не вмещались. Так парижские музыкальные гурманы выразили вчера во время концерта свое восхищение игрой приезжего пианиста.
Все уже сидели за столом и маэстро встретили громкими аплодисментами.
— Друзья, как видите, комната смерти мне нипочем. Я прекрасно выспался и вовсе не страдал кошмарами. Да и привидения меня не посещали, если не считать господина Морвиля, который появился в жуткую рань смотреть, не помер ли я.
— Браво, Тоги. Вы первый мужчина из моих поклонников, рискнувший на этот смелый эксперимент, — рассмеялась Сьюзен.
— Я уверен, что злой рок распространяется только на членов семьи Даржан. Вот если, моя дорогая, мы с вами сходили бы под венец, тогда я в эту комнату не пошел бы спать ни за какие коврижки. Но совершенно по другим соображениям, — многозначительно улыбнулся маэстро, целуя руку хозяйке.
— Вам, Гоги, это не грозит. Прожив весь век холостяком, вы изрядно набаловались, и теперь вас не оженишь, — ответила Сьюзен и посадила Гоги Ираклиевича рядом с собой.
Завтрак проходил в милой болтовне. Ночевать в замке остались человек десять. Все приехали сюда прямо после вчерашнего концерта маэстро, намереваясь и сегодня вечером слушать пианиста.
Гоги Ираклиевич с удовольствием участвовал в беседе. Он люб