– Ваша смелость напоминает отчаяние.
– А не насрать ли вам, что она напоминает?
Профессор замер, задумчиво глядя на Константина.
– Знаете, подполковник, то, что они называют выбором, это ведь категория, пронизывающая всю нашу действительность. Ваш выбор влияет на мой и так далее. Можно подумать, человечество тоже имеет коллективное сознание.
– Охрененные рассуждения, – хмыкнул Суров. – Погодите, профессор, мне нужно выпить, чтобы достойно их оценить.
Севастьянов заглянул в глаза подполковника:
– Если я введу вам сыворотку, и она подействует, что вы собираетесь делать?
Константин задумчиво закусил губу. Что он станет делать? Конечно, спасать этот мир. Но для начала он уделит немного времени мести – сладкой и желанной.
И это его ирахор.
***
Тайгет Касар впервые проявлял космическое нетерпение.
Когда мы вернулись к дому, который он выбрал, и он распахнул дверцу машины с моей стороны, у меня был только один вариант добраться до порога – верхом. И это вовсе не шутка.
– Я и сама могу… – лишь успела сказать, когда он притянул меня к себе, подхватил под ягодицы, заставляя обхватить ногами его бедра. – Что ты делаешь?
– Хочу чувствовать тебя. Твои прикосновения. Биение твоего сердца.
Я обняла его за шею, чтобы не упасть, а сама потянулась к его губам, пока его руки были заняты. Поцелуи, которые я дарила ему, были медленными, нежными и ласковыми, как трепетное прикосновение к святыне. Они были языком любви, которым я раз за разом посвящала ему признания.
– Тай, – я погладила ладонями его слегка колючие щеки, – ты помнишь, сколько осталось бусин в четках?
Он ответил без промедления:
– Две.
Помнит.
Спроси у него, Эля, и он ответит.
Я набираю в грудь воздух, сердце снова выбивает рванный ритм, в ушах шумит кровь. Просто нужно спросить… Просто…
– В доме еще осталась еда? – я произношу совсем не то, что хочу, и голос у меня дрожит.
Тай опускает голову, вдыхает аромат моей кожи, касается губами моей шеи. Он чувствует мои эмоции – они одурманивают его ярким удовольствием.
– Спроси.
Кажется, он разгадывает этот ребус очень быстро. Разбираться в моих чувствах он научился превосходно.
Он позволяет мне спуститься на пол и принимается раздевать: стягивает куртку и жакет. Ладонью обхватывает мой подбородок:
– Спроси, Эля, – требует.
Разве нельзя сделать это завтра? Или в любой другой день? Никогда, например?
– Ты… – я смотрю в его глаза, и он ждет: – ты убьешь меня, Тай?
Он коротко целует меня, сладко обхватывая мои губы своими.
– Нет.
– Что?
Вопреки собственному разуму, я начинаю реветь, как идиотка. И ноги едва держат.
Я цепляюсь за его рубашку, а затем по-детски прижимаюсь к нему и громко плачу, в голос.
«Нет… Нет…»
Я снова забираюсь на него, как обезьянка. Рана, зияющая у меня на сердце, затягивается – я снова могу быть слабой, быть прежней.
– Посмотри на меня, Эля, – просит Тай, когда я перестаю вздрагивать.
Я слегка отстраняюсь.
– Еще ничего не закончилось, дуреха.
– Да, – и улыбаюсь, потому что выгляжу, наверняка, безумной: – Ты все-таки любишь меня, Тай.
– Не говори ерунды.
– Любишь.
– О, Халар… – он прикрывает веки. – Нет.
– Обожаешь. Я знаю.
Скрещиваю щиколотки, плотнее прижимаясь к его бедрам. Он такой сильный, что я могу не думать о том, что он устанет меня держать. Я склоняюсь к нему, и мы смотрим друг на друга. Еще никогда я не чувствовала себя такой… любимой.
Он выбрал меня. Наконец, он выбрал.
И это его ирахор.
Глава 31
Вся наша жизнь состоит из выбора.
Иногда последствия бывают непредсказуемыми.
Константин улыбнулся Шилову, который выглядел чересчур бледным.
Свет был приглушен, раздавался звук аппаратуры. Это напоминало превращение задрота Стивена Роджерса в капитана Америку, за одним лишь исключением – Константин мог погибнуть уже спустя секунду.
– Постойте, – полковник остановил Севастьянова, склонился над кушеткой, на которой лежал Суров и сдавлено зашипел: – Время еще есть. Не обязательно делать это сейчас…
– Блядь, – Константин тоже потянулся к другу, приподнимая голову, и шепнул, сохраняя беспечную веселость: – Только не плачь, ладно?
– Придурок! – зрачки Петра расширились, и он резко отстранился и приказал Севастьянову: – Продолжайте!
Константин понимал, что смерть – не такой уж плохой исход. И этот исход его бы устроил, он слишком устал. Да и фраза «выспишься на том свете» сейчас очень уместна. Он хотел освободиться от боли, ненависти и от удушающей злости.
Севастьянов, завернутый в костюм доброго доктора, был сосредоточен на процедуре и почти не глядел на подопытного – какое облегчение. Суров спокойнее воспринимал его холодный профессионализм, нежели волны бушующих эмоций.
В комнате было столько народа, что Суров мог счесть себя суперзвездой.
– Док, – шепнул он, когда взмыленный Севастьянов передал вакцину в руки какого-то профессора медицины, – не могли бы вы сделать мне член потолще, пока я в отключке?
Скрытые под масками лица повеселели, но ненадолго.
– Please, keep an eye on the indicators (Пожалуйста, следите за показателями), – сурово отдернул на ломанном английском какой-то китайский коллега.
– Сейчас вам введут сыворотку, – произнес Севастьянов, – это будет болезненно.
– Без проблем, – Константин уставился в потолок, предоставив медикам делать свою работу: – Надеюсь, я проснусь без этой штуки? – он слабо пошевелил нездоровой рукой с аппаратом Илизарова.
Впрочем, его вопрос должен был прозвучать иначе: «Надеюсь, я проснусь?»
Наверное, все вокруг думают, какой же он смельчак, просто загляденье! Им не понять, что испытывает дух, рвущийся из тела, не способного противостоять врагу. Лучше боль, ад, смерть и агония, чем ничего впереди. Ничего он не вынесет точно. Оно сожрет его, как глухой космос. Безвозвратно.
Суров и сам не заметил, как потерял сознание.
Вспышка боли была не настолько сильной, на самом деле. Гораздо больше его мучила нехватка кислорода, когда легкие начинают гореть огнем. Угасающее сознание рисовало причудливые картины: вот он получает пулю в грудь и истекает кровью, лежа на черной вспаханной пулями земле. Это было в его жизни еще до появления на Земле чужаков. Он и до этого убивал. Великий грешник – вот кто он… А теперь он тот, кто готов отдать жизнь за любого человека. Неужели это и есть выбор?
А после он видит другую картину: его сестра засыпает у него на груди. Он баюкает ее в руках, пока она не перестает дышать.
Это воспоминание надолго погружает его в чернь. В полном мраке он ощущает, как его раздирают тысячи демонов. Боль настолько дикая, что он орет, полностью теряя лицо и гордость.
А затем все проходит.
Он просто сидит и курит. Это старый дом, в котором он вырос… лавочка, сделанная его отцом. Скрипит раскидистый каштан, шумят его ветви… и речка за соседними домами бурлит, словно магма. Это простой летний день, когда он приехал на похороны матери.
А в следующую секунду он уже далеко за пределами страны, на задании. Он снимает снайпера, притаившегося в заброшенном здании, а когда добирается до него, понимает, что это девчонка. Он запомнил это лицо: смуглое, скуластое, окровавленное, и глаза, в которых притаился страх. И, несмотря на это, Суров добивает ее без жалости.
Чем он лучше, проклятье?
Тем, что прикрывался долгом? Военной доблестью?
Константин погружается глубже – нет, это не пропасть. Это сраная дыра в его сердце, куда он летит со скоростью брошенного в воду камня.
Где-то на границе миров он начинает мыслить очень ясно – он понимает то, чего не понимал раньше – не бывает добра и зла без выбора, который мы делаем каждый день, каждую секунду.
Прикосновение этого познания так сильно, что Константин ощущает, как его сердце снова начинает биться, будто его заводят извне. Удар за ударом.
А следом за мраком появляется свет.
«Вы – это конец одного мира и начало другого».
И прежде, чем окончательно прозреть, Суров ослеп на мгновение. Мгновение длиною во всю его жизнь.
Его первый вдох был настолько болезненным, что он прослезился. Кровь ударила в онемевшие конечности. Он соскользнул с каталки и упал на холодный пол, с удивлением понимая, что его оставили одного.
И почему он, мать его, еще не мировая знаменитость?
Где все эти шизики, медики и светила науки, когда ему просто нужно добраться до сортира?
Он тихо рассмеялся, слыша лишь гулкое эхо.
Кажется, он просто умер.
С трудом усевшись, он прислонился спиной к стене, разглядывая помещение, где стояли вскрывочные столы и холодильники – да, он точно помер! Вот умора…
Сигарету бы.
Константин откинул голову назад, но затем неожиданно сосредоточился на разглядывании собственных рук – чертового аппарата не было. Сжав пальцы, он понял, что полностью здоров.
Нужно порадовать Севастьянова и Шилова. Должно быть, Петька уже выплакал все глаза…
Пару минут Константин пытался совладать со своими ногами. Силы возвращались быстро. Слишком быстро, если учитывать, что он только что ожил.
Интересно, те крысы, свиньи и хомячки, на которых Севастьянов ставил эксперименты, точно померли, или пора открывать свое кладбище домашних животных[1]?
Поднявшись, он содрал с себя смятую больничную сорочку.
С каждым шагом, он чувствовал, как нечто мощное, сильное и волевое, вливается в него, словно эликсир бессмертия. С каждым биением сердца, его тело становилось все более выносливым.
Когда он вышел в коридор, щеголяя голой задницей (а не слишком ли часто он ее демонстрирует?), он обнаружил прикорнувшего на вахте солдата. Спать на посту? – ну-ну.
Похлопав парнишку по плечу, он дождался, пока постовой вскинет голову, и сказал со всем пафосом, на который был способен:
– Мне нужна твоя одежда, ботинки и мотоцикл[2].