Грек чувствовал, что должен на прощание сказать молодому человеку что-нибудь, чтобы утешить его, так чтобы тот понял. Но на ум приходили одни бессмысленные, никому не нужные банальности.
— Мне очень жаль, Катон. Но это необходимо.
— Почему? — процедил Катон сквозь стиснутые зубы. — Мы выполняли свой долг. Ты должен сказать это командующему. Сказать, чтобы он отменил расправу.
Нарцисс покачал головой:
— Увы, это невозможно. Прости, но у меня связаны руки.
Катон молча посмотрел на него, а потом с горестным смешком поднял свои руки, показав связывающие запястья веревки. Нарцисс покраснел, он просто не знал, что еще сказать. У него не находилось слов ни чтобы утешить юношу, ни чтобы оправдать и объяснить необходимость его смерти. Что поделать, в жертву случалось приносить и куда более значительные фигуры, и пусть когда-то Нарцисс испытывал добрые чувства к этому мальчику, никакие чувства не должны встревать между секретарем императора и его обязанностью защищать и продвигать императорские интересы. Поэтому Катону придется умереть. Нарцисс щелкнул языком и резко натянул поводья. Лошадь фыркнула и свернула к дороге.
Катон проводил его взглядом, кривя губы в гримасе отвращения. Ему было противно просить об отмене казни на глазах у других обреченных, но юноша убеждал себя, что эта попытка была сделана и ради них. Обращение к Нарциссу — последний шанс на то, что командующий пересмотрит приказ. Сейчас этот шанс пропал вместе с колонной всадников, рысивших, взметая пыль из-под копыт, по дороге, ведущей к Каллеве.
Когда они растворились в тумане, Катон осел на землю, уставившись на траву между своими босыми ногами. Завтра в это самое время его в числе других сорока солдат, вытащивших смертельный жребий, поставят в центр широкого круга их недавних товарищей и друзей по Третьей когорте. С тяжелыми дубинками в руках они по команде обрушатся на приговоренных и одного за другим забьют их до смерти. Сейчас живое воображение, которым был наделен Катон, стало его проклятием: эта ужасающая сцена представала перед его мысленным взором как наяву, со всеми жуткими подробностями — взмахами дубинок, тяжелыми, глухими звуками ударов, треском ломающихся костей, криками и стонами искалеченных, умирающих людей, корчащихся на окровавленной траве. Некоторые на потеху своим палачам наверняка обделаются, и когда придет черед Катона, ему придется встать на колени среди их крови, мочи и экскрементов, чтобы принять свою смерть.
Это было постыдно, унизительно, и Катону оставалось лишь надеяться, что у него хватит силы духа умереть без хныканья и нытья, молча, с вызовом взирая на своих убийц. Но он знал, что на самом деле все будет совсем не так. Дрожащего, грязного его отволокут на площадку для расправы. Возможно, он и не станет умолять о пощаде, но закричит при первом же ударе и будет вопить, когда удары посыплются один за одним. Катон молился о том, чтобы плохо нацеленный удар как можно раньше проломил ему голову и чтобы он в бессознательном состоянии встретил тот момент, когда дух покинет искалеченное тело.
«Размечтался», — мысленно фыркнул юноша. Те, кому предстоит его бить, получат строжайшие наставления относительно того, чтобы сначала переломать ему руки и ноги, потом сокрушить ребра, и лишь в завершение казни им будет позволено обрушить дубинку на череп. Его тошнило, в желудке закипала желчь, и он был рад тому, что ничего не ел с прошлого утра.
При воспоминании о еде, приготовленной рабом Максимия, Катона мутило, и он поднес связанные руки ко рту, чтобы подавить рвотный импульс.
Чья-то рука мягко легла на его плечо.
— Ты в порядке, парень?
Катон торопливо сглотнул горькую желчь, оглянулся и увидел Макрона, возвышавшегося над ним с потерянной улыбкой на обветренном лице. Быстро оглядевшись и убедившись, что остальные приговоренные слишком погружены в себя, чтобы обращать на него внимание, юноша резко покачал головой.
— Не удивительно, — промолвил Макрон, сжав пальцами плечо Катона и присаживаясь на корточки рядом с ним. — То, как с нами обошлись, — вообще сплошная мерзость. А уж то, что этот жребий выпал тебе… Послушай, Катон, я даже не знаю, как об этом говорить. Сплошное дерьмо! Хотелось бы мне что-нибудь для тебя сделать. Очень бы хотелось. Но…
— Но ничего тут не поделаешь. Я знаю. — Катон заставил себя улыбнуться. — Мы здесь, потому что мы здесь. Так, кажется, говорят бывалые солдаты?
Макрон кивнул:
— Все правильно. Но эти слова относятся к обстоятельствам, которые нельзя контролировать. А все это можно было предотвратить, следовало предотвратить! Проклятый командующий напортачил сам и стал искать тех, на кого можно свалить вину. Ублюдок.
— Ну да, — тихо отозвался Катон. — Ублюдок он и есть, это уж точно… А ты когда-нибудь раньше видел децимацию?
— Дважды, — припомнил Макрон. — Но в обоих случаях те подразделения это заслужили. Бежали с поля боя, оставив нас в дерьме. Совсем не то, что сейчас.
— Не думаю, чтобы децимацию когда-нибудь отменяли. — Катон поднял взгляд, стараясь, чтобы его лицо оставалось спокойным. — Я имею в виду, ты слышал, чтобы такой приказ когда-нибудь пересмотрели?
Макрона так и подмывало солгать, дать Катону хоть крупицу надежды, чтобы ему легче было пережить оставшиеся часы. Но центурион знал, что врун из него никудышный, не был он мастером по части измышлений. Кроме того, он чувствовал себя обязанным сказать Катону правду, это обязательство налагала на него дружба.
— Нет. Никогда.
— Понятно. — Катон опустил глаза. — А ведь ты мог бы и соврать.
Макрон хмыкнул и похлопал Катона по спине.
— Только не тебе, Катон. Не тебе. Попроси меня о чем угодно, но не об этом.
— Хорошо, если так. Забери меня отсюда.
— Не могу, — пробормотал Макрон, отведя глаза в сторону реки. — Прости. Может, тебе чего-нибудь поесть принести? Или вина?
— Я не голоден.
— Лучше поешь. Желудок успокоится…
— Ни черта я не голоден! — рявкнул Катон и тут же пожалел об этом, понимая, что Макрон хотел только хорошего.
Никакой вины Макрона в случившемся не было, а в момент интуитивного озарения Катон вдруг почувствовал: для того чтобы прийти сюда поговорить с обреченным другом, Макрону потребовалось немалое мужество, ведь этот разговор никак не обещал стать легким.
— Впрочем, фляжка хорошего вина, может, и не помешает.
— Отличная идея! — Макрон похлопал юношу по спине и устало поднялся на ноги. — Пойду посмотрю, что удастся раздобыть.
С этими словами центурион зашагал прочь от приговоренных, но Катон вдруг окликнул его. Ветеран оглянулся.
Катон, чей разум был истерзан мучительными страхами, бросил на него быстрый взгляд и сказал:
— Спасибо.
Макрон нахмурился, потом кивнул, повернулся и продолжил путь. Некоторое время Катон смотрел ему вслед, затем огляделся по сторонам, отметив, что у входа в лагерь Второго легиона сменился караул. Армейская жизнь, как всегда, шла заведенным порядком, тем самым, в жесткие клещи которого он попал почти два года назад и благодаря которому стал мужчиной. И вот теперь эта самая армия отвергла его и завтра утром собиралась убить.
Прошла смена часовых, табличка со списком караульных была передана дежурному центуриону. Катон отчаянно завидовал тем, кого нескончаемые рутинные дела держали занятыми весь день напролет, тогда как ему приходилось сидеть на земле, в плену у своих мыслей, в ожидании конца.
Неожиданно караульные у ворот вытянулись по стойке смирно, приветствуя выезжавшего из лагеря всадника. Золотистые лучи восходящего солнца осветили его, и Катон узнал легата — он ехал вдоль края лагеря, мимо солдат Третьей когорты, трудившихся над возведением вала и рытьем рва. Веспасиан скользнул по ним взглядом, а потом, поравнявшись с кучкой приговоренных, сидевших под охраной двух легионеров, уставился прямо перед собой и заставил коня перейти на рысь. Лишь немногие из приговоренных встали по приближении командира: легион отвергнул их, а стало быть, они уже не были связаны воинской дисциплиной. Еще вчера они вскочили бы на ноги и вытянулись в струнку, но сейчас эти солдаты считались преступниками и, можно сказать, были уже покойниками, поэтому демонстрацию почтения к легату можно было бы счесть издевательством с их стороны. «Вот ведь как все может изменить один день, — угрюмо подумал Катон. — Во всяком случае, для обреченного на смерть». Веспасиан был волен до конца дней пользоваться привилегиями своего высокого положения, и не приходилось сомневаться, что через несколько дней он вообще забудет, что Катон и его товарищи когда-то существовали на свете.
На Катона накатила волна горестного презрения к Веспасиану — человеку, которому он верно служил и которым до недавней поры восхищался. Ну что ж, его по достоинству вознаградили за верную службу. Похоже, Веспасиан не слишком-то отличается от прочих эгоистичных аристократов, которые командуют другими легионами. Для виду он попытался поспорить с командующим, но при малейшем намеке на неприятности для себя самого смиренно согласился отдать на расправу своих людей. В крайнем раздражении Катон сплюнул и проводил хмурым взглядом всадника, ехавшего по дороге к переправе через Тамесис, держа путь в лагерь командующего.
— Итак, легат, чем могу быть тебе полезен? — спросил Плавт, отрывая взгляд от табличек на своем столе и приветствуя Веспасиана улыбкой.
Теперь, когда Нарцисс больше не маячил рядом, словно тень, у командующего будто гора с плеч свалилась. Он получил возможность продолжить кампанию и был уверен, что через несколько месяцев все эти земли и населяющие их неуправляемые племена окажутся под полным его контролем. Затем армия сможет заняться объединением земель, вырванных из рук Каратака и его союзников, изрядно уменьшившихся числом. Зимой легионы смогут отдохнуть, привести в порядок и обновить снаряжение, с тем чтобы подготовиться к новой, куда более легкой сезонной кампании по расширению новой провинции. Впервые за последние недели будущее рисовалось ему яркими, светлыми красками, а тут еще и денек выдался на славу — солнечный, но со свежим ветерком. Чего еще человеку желать? В результате командующий пребывал в добром расположении ко всему миру, и улыбка не сходила с его лица, пока Веспасиан, отдав честь и заняв предложенное ему место по другую сторону стола, не спросил: