Но это? Хладнокровная расправа, призванная послужить примером для устрашения других легионеров? Хотелось бы знать, примером чего? Того, что случается с трусами? Но он не трус. Нет, на самом деле он испытывал страх чаще, чем готов был признать, да что там страх — ужас. Однако всякий раз ему удавалось преодолеть это чувство, и он продолжал сражаться, несмотря ни на что. Разве это не храбрость? Конечно храбрость.
Битва у брода не была исключением. Он сражался с тем же энтузиазмом, движимый тем же желанием, чтобы его видели в первой шеренге, ведущим бой бок о бок со своими подчиненными. Он не прятался позади строя, побуждал солдат противостоять врагу и личным примером, а не пустыми призывами и жестокими угрозами в адрес тех, чья трусость не защищена чином.
То, что он осужден на казнь за преступление, в котором не было и толики его вины, причем не по чьей-то злой воле, а в силу нелепой слепой случайности, казалось ему худшим, что можно вообразить.
Первые капли дождя начали покалывать его обожженную солнцем кожу, холодный ветер шевелил высокую траву и шелестел в листве росших вдоль берега деревьев.
Молодой центурион лег на бок и свернулся клубком, чтобы подольше сохранить тепло. Ремни, туго стягивавшие запястья и лодыжки, натерли кожу до крови, так что любое движение отзывалось болью. Он попытался не шевелиться и закрыл глаза, хоть и знал, что это его последняя ночь в этом мире. А ведь раньше Катон думал о том, что надвигающаяся неотвратимая смерть заставит его жадно вбирать в себя окружающую действительность в мельчайших подробностях, чтобы удержать все в сознании и не упустить напоследок ни толики из того, что составляет радость бытия.
— Удержать день, — пробормотал Катон и издал горький смешок. — Проклятье!
Не было у него сейчас ни остроты восприятия мира, ни возбужденного стремления прочувствовать каждое оставшееся мгновение жизни — только тлеющий гнев, отклик на несправедливость всего происходящего да ненависть к центуриону Максимию, столь жгучая, что казалось, кровь вот-вот закипит в жилах. Максимий будет жить и получит возможность постепенно искупить позор своего провала у брода, в то время как Катону предстоит переправа через совсем другую реку, из-за которой никому нет возврата. И он никогда не сможет доказать, что неповинен в том, из-за чего был подвергнут казни.
Настала ночь. Все так же продолжал лить дождь, все так же дул ветер, а Катон лежал на земле, дрожа и от холода, и от накатывавших на него волнами гнетущих мыслей и образов. Большинство сидевших или лежавших вокруг приговоренных, как и он сам, молчали, некоторые тихонько, вполголоса переговаривались, а один, не выдержав нервного напряжения и палящего зноя, еще до заката тронулся умом и теперь то и дело начинал громко призывать свою мать, но крики его всякий раз стихали, постепенно переходя в сдавленный бессвязный лепет.
Судя по тому, что из палаток Третьей когорты не доносилось ни звука, недавние сослуживцы осужденных, видимо, тоже пребывали в подавленном состоянии. А вот из-за лагерного вала Второго легиона доносился шум: возгласы игроков в кости, в которых звучала то радость, то разочарование, обрывки песен, что распевали у костров, уставная перекличка часовых. Всего сотня шагов — и совсем другой мир.
Над головой, в разрыве между облаками, на черном бархате безлунного неба проступили звезды, напоминая Катону о собственной незначительности в сравнении с грандиозностью окружающего мира, и к первой смене ночной стражи он уже почти смирился с собственной участью. Короткий сигнал трубы, прозвучавший в лагере легиона, обозначил второй час ночи, и двое легионеров, назначенных караулить приговоренных, нетерпеливо ожидали смены. Дождь барабанил по их шлемам, холодный ветер заставлял плотнее укутаться в намокшие плащи.
— Что-то они не торопятся, — проворчал один. — А чья нынче очередь?
— Фабия Афера и Нипия Кессона, оба из недавно прибывших.
— Долбаные новобранцы. — Первый караульный сплюнул на землю. — Я от них прямо ошалел за эти дни. Ублюдки хреновы, у них что башка, что задница — все едино.
— Золотые слова, Васс. И эти их задницы заслуживают хорошего пинка. Когда б не эти педерасты, хренова когорта не вляпалась бы в такое дерьмо.
— Да уж, заслуживают славного пинка. Ага, смотри — никак тащатся.
Из темноты появились две фигуры: даже дождь и ветер не могли заглушить шарканья сапог по траве.
— Какого хрена вы так долго валандались?
— Ни хрена мы не валандались, — прозвучал из темноты голос одного из бойцов, затем короткий смешок его спутника. Оба шагнули вперед, чтобы сменить товарищей.
— Постой-ка, — пробормотал Васс, всматриваясь в сумрачные фигуры. — Никакие это, на хрен, не Кессон с Афером. Кого это сюда принесло?
— Произведена маленькая замена.
— Да кто вы такие?
Увенчанная шлемом голова Васса подалась вперед, чтобы получше разглядеть новоприбывших, и в тот же миг вылетевший из темноты кулак с хрустом врезался ему в челюсть.
Ослепляющая вспышка света внутри черепа — и караульный без чувств рухнул на землю.
— Что за?.. Кто…
Второй караульный мгновенно схватился за рукоять меча, но не успел и на ширину ладони обнажить клинок, как тоже был сбит с ног и грохнулся на землю с такой силой, что из легких вышибло весь воздух.
— Ух ты! — пробормотал Фигул и помахал рукой. — У этого педераста челюсть как валун.
— Зато он и грохнулся, как валун, — промолвил Макрон, поставив на землю большой мешок, звякнувший металлом. — Да, не хотелось бы мне подвернуться под твой кулак.
Фигул издал смешок:
— Похоже, тех козлов, которых мы приложили у интендантского шатра, это тоже не порадовало.
— Ага. Очень смешно. Правда, один из них нас узнал. Ты понимаешь, что это значит?
— Знаю, командир. Но что теперь поделаешь… Мы продолжаем или как?
— Конечно продолжаем… Катон! — тихонько позвал Макрон. — Катон! Где ты тут?
Некоторые из лежавших на земле осужденных зашевелились и приподнялись, почуяв, что происходит что-то необычное. Арестованных охватило нервное возбуждение, зазвучали встревоженные приглушенные голоса.
— Тише! — шепнул Макрон настолько громко, насколько осмелился. — Лучше не шуметь… Катон!
— Здесь я. Здесь.
— Там и оставайся. И не шуми.
Макрон двинулся на голос, щурясь, чтобы разглядеть друга, которого даже в темноте было ни с кем не спутать из-за высокого роста и худобы.
— Хочешь, чтобы все вокруг нас услышали? Смотри, надсмотрщики мигом нагрянут.
— Ты чего здесь делаешь? — удивленно спросил Катон.
— Не догадываешься? Ты сейчас унесешь отсюда ноги вместе со всеми этими ребятами. А заодно и с Фигулом.
— С Фигулом?
— Его видели часовые, так что ему придется уматывать вместе с тобой. Беги отсюда без оглядки. И ты, и все те, кому неохота здесь оставаться.
— Бежать без оглядки? — прошептал Катон. — Ты что, спятил?
— Ага, как мартовский заяц. Так же, как драпали те, из-за кого ты оказался здесь. Будете квиты. — Макрон вытащил кинжал. — Приподними руки так, чтобы видно было. Мне как-то неохота перерезать тебе запястья.
Катон поднял было руки, помедлил и снова опустил.
— Нет.
— Что? — громко проворчал Макрон, вызвав этим раздраженное шиканье Фигула, который, склонившись, избавлял от уз других пленников.
Темные фигуры толклись вокруг оптиона, протягивая ему связанные руки.
Катон покачал головой:
— Я сказал, нет. Ты не можешь так поступить, Макрон. А что, если они узнают, что ты помог нам сбежать?
— Помог? А мне-то казалось, что я сделал чуточку больше.
— Это будет висеть на тебе всю жизнь.
— Да подставь ты наконец руки.
— Нет. Ты головой своей подумай. Куда мы направимся? Что будет с тобой, если нас поймают и развяжут кому-нибудь язык? Тебя просто прикончат с нами заодно. Оставь нас, пока еще не поздно.
Макрон покачал головой:
— То-то и оно, что уже слишком поздно. Так что давай подставляй руки.
Катон неохотно выполнил его требование. Макрон взял его запястья, нащупал пальцами стягивающие их путы, осторожно просунул под них острие клинка и начал двигать им туда-сюда. Несколько мгновений, и ремни были разрезаны. Катон принялся растирать запястья.
— Вот так. Возьми нож и займись путами на ногах. Тебе надо убираться отсюда.
— Куда?
— Главное, как можно дальше. Туда, где тебя не найдут.
— А потом?
— А хрен его знает.
— И далеко, по-твоему, может уйти горстка невооруженных людей?
— Почему это невооруженных? — Макрон потряс звякающий мешок. — Я раздобыл для вас кое-какие клинки. Будет с чем скитаться по буеракам.
Катон, разрезавший путы на лодыжках, поднял глаза:
— Такой, значит, у тебя план?
— А у тебя есть лучше? Или ты бежишь, или поутру умираешь — вот и весь выбор.
— Ну все-таки выбор.
Катон покачал головой. Казнь поутру или неизбежная гибель во время скитаний — если не от рук поисковых отрядов, то от рук варваров. Непохоже, чтобы их перспективы улучшились, не говоря уже о том, что теперь и Фигул оказался в списке приговоренных. Да и Макрону придется несладко, если откроется, какую роль он сыграл в этой истории.
Разрезав путы на ногах, Катон принялся энергично растирать лодыжки.
— И куда теперь?
— На запад, к болотам. Это твой единственный шанс.
Глава 21
Макрон велел всем, кому Фигул разрезал путы, не дергаться, чтобы случайно никого не поранить. Дождавшись своей очереди, легионеры растирали запястья и лодыжки, разминали болезненно затекшие руки и ноги. И конечно, все это время беспокойно озирались по сторонам, опасаясь, что попытка к бегству будет обнаружена. Каждый солдат получил от центуриона меч или кинжал: тот раздавал оружие, пока не опустошил принесенный с собой мешок. Лишь один несчастный, потерявший разум, остался лежать на земле даже после того, как разрезали его путы, и отказался от предложенного ему меча.
— А ну бери! — сердито шепнул ему Макрон. — Возьми эту хреновину, она тебе пригодится.