— Фигул, в чем дело?
— Тсс, — шепотом произнес оптион. — Похоже, у нас скоро появится компания.
Сон мгновенно выветрился из головы, и Катон инстинктивно потянулся к рукояти меча. Все вокруг было затянуто тонкой пеленой тумана, не позволявшей толком разглядеть что-то дальше чем в двадцати или тридцати шагах. На тунике поблескивали капельки росы, пахло сырой землей.
— Часовые докладывают, что неподалеку движутся люди, они слышали голоса. Сразу же позвали меня.
— Ну и?..
— Я тоже слышал. Их там много.
— Ладно. Буди всех. Только тихо.
— Есть, командир.
Громоздкая фигура оптиона скользнула в туман, а Катон поднялся на ноги и, стараясь не топать, направился к тропе, что вела от поляны к небольшой возвышенности, где стояла на дежурстве ночная стража. Взобравшись на холм, он присел на корточки и прислушался. Расспрашивать надобности не было: воздух был полон звуков — легко позвякивало оружие, слышались приглушенные голоса. Судя по тону, звучали приказы, но слов разобрать не удавалось.
Пока он сидел на корточках, напрягая слух, голоса приближались. Казалось, они доносятся со всех сторон.
— Мы окружены? — прошептал один из легионеров. — Что делать, командир?
Катон узнал солдата. Это Непот, приятель Метелла, прошлым вечером бывший на его стороне. Центуриону очень хотелось напомнить ему, что нынешняя ситуация — прямое последствие нарушения дисциплины, и в этом виноваты сам Непот и ему подобные. Но обстоятельства не оставляли времени для обвинений, сейчас это было неуместно.
— Отходим. Вернемся в лагерь… и будем надеяться, что они пройдут мимо. Кем бы они ни были.
Он повел караул обратно на тропу и, возвратившись на поляну, обнаружил, что все уже встали, вооружились и ждут его приказов.
— Прятаться тут негде, — тихо сказал центурион, — к этой поляне ведет только одна тропа. Если мы попытаемся уйти по болоту, то все равно застрянем в топях и нас настигнут. Остается только стоять тут наготове, соблюдать тишину и надеяться, что туман не позволит им нас заметить.
Легионеры образовали тесное кольцо и напрягали слух, стараясь не упустить ни звука из тех, что доносились из-за окружавшей их серой завесы. Скоро звуки стали слышны совсем рядом: шелест кустов, треск, то и дело раздававшийся, когда кто-нибудь наступал на сучок.
— Чего ради мы тут стоим? — прошипел Метелл. — Бежать надо.
Катон повернулся к нему:
— Еще раз пикнешь, я сам тебе глотку перережу. Понял?
Метелл смерил его взглядом, потом кивнул и снова повернулся туда, откуда все громче доносились голоса приближавшихся людей.
Катон не сводил взгляда с тянувшейся от дерева к дереву завесы тумана, и скоро ему показалось, что он заметил между деревьями движущиеся призрачные тени.
Но постепенно все звуки стихли, и воцарилась тишина, нарушаемая лишь возней поросят возле заснувшей свиньи.
— Римляне! — сказал на латыни кто-то из тумана, и Катон обернулся на звук. — Римляне, бросайте оружие и сдавайтесь!
Катон набрал в грудь воздуха и крикнул:
— Кто здесь?
Ответ последовал мгновенно.
— Я говорю от имени Каратака! Он требует, чтобы вы сложили оружие и сдались. Иначе вы умрете.
— Кого он пытается обдурить? — пробормотал Фигул. — Умрем мы в любом случае, но смерть в бою быстрая и не такая мучительная, как под пытками. К тому же есть возможность прихватить с собой кое-кого из этих ублюдков.
Катон лишь кивком ответил на его слова о неминуемости скорой смерти. Понятно, что конец близок, и сейчас ему казалось, будто хребет и шея зажаты в ледяном кулаке. Часть сознания, сохранившая способность мыслить рационально, подсказывала ему, что этот холод порожден страхом. Теперь, перед лицом смерти, оказалось, что он отчаянно ее боится. Однако это не помешало Катону признать правоту Фигула. Если уж умереть, так лучше здесь и сейчас, чем отдаться в руки варваров и обречь себя на долгие мучения.
— Римляне, сдавайтесь. Каратак дает слово, что вам не причинят вреда.
— Пошел ты!.. — проревел в ответ Фигул.
Неожиданно в тумане вокруг них обозначилось движение. Тени выдвинулись вперед и, уплотнившись, приняли облик сотен воинов, которые замкнули кучку римлян в сплошное кольцо. Варвары медленно приблизились и остановились лишь локтях в шести перед остриями римских копий. Голос зазвучал снова, теперь гораздо ближе, хотя говоривший все равно оставался невидим.
— Каратак в последний раз снисходит до того, чтобы повторить вам свое предложение. Сдавайтесь, и останетесь в живых. Считаю до десяти…
Катон обвел взглядом яростные лица воинов в боевой раскраске под жесткими остроконечными гребнями выбеленных известкой волос. Они стояли наготове, способные в любой миг устремиться вперед и разорвать горстку легионеров в клочья. Послышался стук, и Катон, оглянувшись, увидел, что Метелл бросил меч. Еще несколько человек тут же последовали его примеру. В первое мгновение Катон не ощущал по отношению к Метеллу ничего, кроме гнева и презрения, и был на грани того, чтобы в одиночку броситься на врагов. Однако он взял себя в руки, понимая, что это была бы бесполезная смерть. Совершенно бесполезная. А пока человек жив, всегда остается надежда.
Глубоко вздохнув, Катон выпрямился:
— Сложить оружие.
Глава 30
— И что, по-твоему, они с нами сделают? — пробормотал Фигул.
Они сидели в коровнике. Прежних обитателей куда-то угнали, но унавоженная солома осталась, и теперь затвердевший помет домашних животных добавлялся к той глубоко въевшейся грязи, которая уже стала для римлян второй кожей.
Катон сидел, сложив руки на коленях, и смотрел на свои сапоги.
— Понятия не имею. Не представлю себе… Я даже не очень-то понимаю, почему они оставили нас в живых. До сих пор они редко брали римлян в плен.
— А что стало с теми, кого они захватывали?
Катон пожал плечами:
— Кто знает. Мы находили только тела… или части тел. Я бы и рад тебя обнадежить, да нечем.
Фигул повернул голову и заглянул в маленькую дырочку, процарапанную в плетенной из ивовых прутьев стенке коровника. Там, снаружи, занимая весь остров, раскинулся вражеский лагерь: сотни круглых хижин, обнесенных невысоким частоколом. Подход к лагерю имелся лишь один — по узкой дамбе, пересекавшей окружающее остров мелководье. Дамбу прикрывали два грозных укрепления из толстых, прочных дубовых бревен, сооруженные с обеих сторон от главных ворот. Там, за воротами, уцелевшие бойцы армии Каратака отдыхали и зализывали раны, ожидая, пока их командир решит, что делать дальше.
Когда маленькую колонну пленных римлян привели в лагерь, им навстречу высыпала огромная толпа воинов в сопровождении небольшого количества женщин и детей. Они с презрительной насмешкой забросали грязных, оборванных, голодных представителей высокомерного народа-завоевателя комьями грязи, камнями и сухим навозом. Прикрывая голову, Катон, однако, присматривался к лагерю взглядом профессионального воина. Он обратил внимание, что армейское снаряжение содержалось в порядке, а у многих, стоявших в толпе, лица в поту: надо полагать, перед прибытием пленников они упражнялись в боевых искусствах. Катон думал, что после разгрома дикари должны быть деморализованы и сломлены, но те, кого он видел сейчас, несомненно, были готовы к новым схваткам и стремились в бой.
Торжествуя, бритты провели пленников по всему лагерю, подвергая их обычному в таких случаях осмеянию, после чего загнали в коровник, где они оставались уже на протяжении тридцати дней, связанные по рукам и ногам. Кормили их объедками.
В тесном загоне, где раньше пахло навозом, теперь отвратительно смердело еще и мочой, калом, рвотой и пóтом пленных, неспособных куда-либо переместиться для отправления своих надобностей без того, чтобы не потревожить товарищей, потому что все были скованы одной цепью. Днем под палящим солнцем вонь и духота становились совершенно нестерпимыми, и каждый вдох отзывался внутри тошнотой. А снаружи доносился лязг оружия, сопровождающийся резкими выдохами и боевыми кличами: бритты неустанно тренировались, и чувствовалось, что эти люди всеми фибрами души стремятся посчитаться в бою с римскими легионами.
— Да, немного шансов проложить себе путь сквозь всю эту толпу, — пробормотал Фигул, повернувшись и привалившись спиной к плетеной стенке.
Оптион нагнулся и попытался сместить стягивающий лодыжки ремень, чтоб меньше натирало.
— Даже если бы нам удалось выбраться из сарая…
Катон пожал плечами. Объективно оценив ситуацию, он уже давно отказался от мысли о побеге. Коровник день и ночь охраняли трое часовых.
К тому же если стена сарая сама по себе не представляет серьезного препятствия для тех, кто решится на побег, то этого никак нельзя сказать о сковывавшей пленников длинной цепи. Бежать из коровника невозможно.
Выбросив из головы помыслы о побеге, Катон бóльшую часть времени гадал, почему варвары вообще оставили их в живых. Это, казалось, полностью лишено смысла, поскольку для целей врага они были совершенно бесполезны. Что вообще могли значить для командующего Плавта жизни горстки легионеров? А уж тот факт, что эти легионеры бежали от римского правосудия, делал их еще менее ценными в качестве заложников. Но если их взяли не в заложники, то зачем тогда? Альтернатива, казалось, была только одна, и мысль о ней наполняла Катона леденящим ужасом. Он думал о человеческих жертвоприношениях.
Каратак, как и все предводители кельтов, почитал тех, кто по местным понятиям занимал положение даже выше, чем цари, правившие крупнейшими племенами острова, — друидов. Катону уже доводилось иметь с ними дело, и на память об этом у него остался шрам от страшной раны, которую нанес серпом кельтский жрец. Но куда страшнее были свидетельства о том, что вытворяют друиды с теми мужчинами, женщинами и детьми, которых они приносят в жертву своим богам. Неудивительно, что все то время, пока Катон сидел в коровнике в одной связке с товарищами, его изводили кошмарные видения. Он видел себя то терзаемым на каменном алтаре, то сжигаемым заживо в деревянной клетке.