На мертвецов упала тень, и, оглянувшись, Макрон увидел вошедшего в проем Корда.
— Иди сюда, оптион.
Корд неохотно прошел вперед и присел на корточки рядом с Макроном.
— Что тут случилось, командир? Кто это их? Каратак?
— Нет, не он. — Макрон печально покачал головой. — Посмотри на раны.
Все были заколоты одним или несколькими ударами — так убивают вооруженные короткими мечами легионеры.
— Кельтские воины предпочитают рубящие удары, пользуясь тяжестью длинных клинков.
Корд уставился на него, нахмурившись:
— Ну и кто же это сделал? Один из наших патрулей?
— Нет, не думаю. Но все равно здесь поработали римляне.
Командиры обменялись невеселыми понимающими взглядами, потом Корд снова взглянул на тела.
— А где женщины?
Прежде чем Макрон успел ответить, снаружи снова послышался крик. Они вскочили и выбежали из пропахшей трупами хижины, испытав огромное облегчение, когда смогли глотнуть чистого воздуха. Макрон сделал несколько глубоких вдохов, очищая легкие, и увидел неподалеку, у другой хижины, легионера. Тот звал командира, размахивая метательным копьем.
— Еще тела, командир. Там, внутри.
Корд, опередивший его на несколько шагов, заглянул в хижину первым, замер, потом отступил от входа и повернулся к центуриону.
— Вот и женщины, командир.
— Мертвые?
Корд отступил в сторону:
— Сам взгляни, командир.
Макрон, хоть его с души воротило, заглянул в хижину и увидел в сумраке три обнаженных женских тела, одно принадлежало почти девочке. Все три были точно так же заколоты, лица взрослых женщин покрывали кровоподтеки, а у одной отрезали грудь — на ее месте осталось жуткое кровавое месиво. При виде этого кошмара у Макрона сжалось сердце. Что здесь произошло? Сделать это могли лишь люди Катона, но Катон никогда не допустил бы ничего подобного. Во всяком случае, тот Катон, которого он знал. Вывод был прост: Катон больше не контролировал беглецов. А возможно, промелькнула в сознании Макрона мрачная мысль, люди Катона так распустились потому, что Катона с ними больше нет.
Глава 32
В последующие дни чуть ли не каждый вечер Каратак посылал за Катоном и задавал ему вопросы, удовлетворяя свое любопытство. Во время второй встречи он предложил центуриону угоститься, и тот, не в силах совладать с голодом, уже готов был вонзить зубы в баранью ногу, но вдруг остановился. Дразнящий запах жареного мяса заполнял ноздри, и ему стоило невероятных усилий опустить руку и положить угощение обратно на плоское деревянное блюдо, придвинутое Каратаком.
— В чем дело, римлянин? Боишься, что я тебя отравлю?
— Нет. Но раз мои люди голодают, должен голодать и я.
— Правда? — Каратака это, похоже, позабавило. — Почему?
Катон пожал плечами:
— Центурион обязан сносить все тяготы вместе со своими солдатами, иначе он утратит их уважение.
— Откуда они об этом узнают? Ты голоден. Вот и угощайся.
Катон снова взглянул на баранью ногу, чувствуя, как увлажняются слюной десны. Он представил себе вкус мяса, и искушение накатило на него с такой ошеломляющей силой, что этому почти невозможно было сопротивляться. Но следом пришло шокирующее осознание того, что он слаб и не властен над потребностями собственного тела. Не желая потакать этой слабости, он собрал всю свою волю, крепко сжал за спиной кулаки и заставил себя покачать головой.
— Нет, пока мои люди голодают…
— Ну, дело твое, центурион.
Каратак потянулся к блюду, взял голяшку и швырнул ее охотничьей собаке, которая, свернувшись, лежала у стены. Собаку задело по морде, и она удивленно взвизгнула, но, тут же сообразив, что к чему, ухватила нежданную добычу и, придерживая кость мохнатой лапой, вгрызлась в мясо. У Катона сводило живот от голода, и при виде длинного розового собачьего языка, который облизывал мясо, его чуть не замутило. Центурион поспешно отвернулся, снова устремив взгляд на вражеского вождя.
Каратак смотрел на него внимательно, не без удивления.
— Хотел бы я знать, многие ли центурионы поступят таким образом.
— Все, — мгновенно ответил Катон, и Каратак рассмеялся.
— В это трудно поверить. Мне вообще кажется, что ты, римлянин, вовсе не типичный представитель своего народа и армии, хоть и пытаешься таким казаться.
Катон расценил это как своего рода комплимент, несмотря на то что Каратак упрекнул его в притворстве.
— Да, я вовсе не типичен. Большинство центурионов куда лучшие солдаты, чем я.
— Ну, тебе, конечно, виднее, — ухмыльнулся Каратак. — Если ты худший из них, то мне и вправду следует опасаться за исход войны.
Он оторвал от другой бараньей ноги полоску мяса и начал медленно жевать, рассеянно поглядывая на тени между потолочными опорами хижины.
— Знаешь, я вдруг поймал себя на мысли, что гадаю, способны ли мы вообще превзойти таких людей. Я видел, как тысячи и тысячи моих лучших воинов умирали под ударами ваших мечей. Это были лучшие представители поколения, таких мы уже не увидим. А великое ополчение племен скоро станет не более чем воспоминанием для тех немногих, кто еще жив и сражается на моей стороне. Что же до погибших… по всей земле звучат причитания их жен и матерей, ведь гибель принесла им честь и славу, но не привела к победе. Однако если наша борьба тщетна, что проку в том, чтобы умереть, хотя бы и с честью. Это не более чем символ.
Он перестал жевать и выплюнул хрящик.
Катон деликатно прочистил горло и заговорил:
— Коли так, отправь послание командующему Плавту. Сообщи ему, что ты готов обсудить условия заключения мира. Почетные условия. Тебе незачем враждовать с нами. Заключи мир, и тебе и твоим людям найдется место в нашей империи.
Каратак печально покачал головой:
— Нет. Мы уже говорили с тобой об этом, римлянин. Мир любой ценой? Это путь к порабощению.
— Но ведь выбор, стоящий перед твоим народом, — это выбор между миром и гибелью.
Некоторое время Каратак смотрел на Катона молча, словно обдумывая его слова, потом нахмурился, опустил голову и подпер лоб ладонью, медленно пропустив волосы сквозь пальцы.
— Оставь меня, Катон. Оставь. Мне нужно… нужно подумать.
Неожиданно для себя самого Катон ощутил, как в нем всколыхнулось сочувствие. Каратак, в котором римляне видели лишь неутомимого и безжалостного врага, был, в конце концов, только человеком. Человеком, уставшим от войны, однако впитавшим ее дух с молоком матери. Он воевал чуть ли не с того самого дня, как стал достаточно взрослым, чтобы держать оружие в руках, и он просто не умел искать мира. Катон смотрел на Каратака, испытывая странное желание найти нужные слова, чтобы приободрить его или высказать свое сочувствие. Но тут Каратак встрепенулся, вспомнив, что Катон все еще находится в помещении. Он заморгал и выпрямился в кресле.
— Чего ты ждешь, римлянин? Уходи.
Когда Катона вели обратно в вонючий загон, где содержались пленные, он впервые за долгое время испытал душевный подъем. Такого не было уже очень давно. После двух тяжелейших кровопролитных сезонных кампаний враг впервые был близок к тому, чтобы признать свое поражение. Чем больше размышлял Катон над словами и поведением своего пленителя, тем больше проникался уверенностью в том, что этот человек желает мира для своего народа. После дерзновенной, отчаянной попытки разгромить легионы даже он осознал, что решимость Рима сделать остров частью империи ничем не возможно поколебать.
Честно говоря, Катон сознавал, что, отвечая на вопросы Каратака, он не до конца правдив. Он говорил о полной бессмысленности и безуспешности сопротивления варваров, но пока легионы продвигались вперед, с боями преодолевая чуть ли не каждую милю. Римляне постоянно опасались за свои тылы и фланги и беспрерывно озирались в ожидании того, что неуловимый враг внезапно налетит из засады, пожнет свой смертельный урожай и тут же исчезнет, чтобы вскоре дождаться новой возможности посчитаться с захватчиками.
Даже те легионеры, которые еще не спали, едва подняли глаза на Катона, когда его ввели в коровник и вновь пристегнули цепью к остальным. Один Фигул тут же подвинулся поближе к центуриону:
— Ты в порядке, командир?
— Со мной… все хорошо.
— Чего он хотел?
Тот же самый вопрос Фигул задавал всякий раз, когда центурион возвращался от вождя варваров, и Катон улыбнулся при мысли о сегодняшнем разговоре с Каратаком.
— Думаю, он хочет выбраться из этой истории живым.
Катон тихо пересказал Фигулу все, что говорил Каратак, и поделился собственными наблюдениями.
— Но держи это при себе. Не стоит пробуждать в людях преждевременные надежды, а вдруг я ошибаюсь?
Фигул кивнул:
— Это понятно. Но все-таки что он, по-твоему, собирается сделать? Сдаться?
— Ни в коем случае. Для этого он слишком горд. Он никогда не сдастся. Но может пойти на уступки.
— Это меня радует. — Фигул улыбнулся. — Звучит многообещающе для всех нас.
— Да уж.
Катон прислонился затылком к плетеной стенке и стал смотреть на звезды. Рассыпанные по бездонной черноте ночного неба, они сияли, словно крохотные маячки. Небо было изумительно чистым: обычно звезды мигали и мерцали, но сейчас светили ровно и ярко. Они были так безмятежны, спокойны, мирны, что Катон улыбнулся, сочтя это добрым предзнаменованием. Если кельтский царь и звезды пребывают в духовной гармонии, то случиться может всякое. Может, даже наступит мир.
— А что будет потом? — шепотом спросил Фигул, подавшись ближе.
— Потом? — На миг Катон задумался.
Собственно говоря, он не имел об этом ни малейшего представления. Чуть ли не с момента его зачисления во Второй легион подразделение почти непрерывно участвовало в боевых действиях против того или иного противника. Сначала была война против германских племен, обитавших на Рейне, затем последовало великое вторжение в Британию. Битва за битвой. Но если все закончится, они вернутся к упорядоченной рутине лагерной жизни с тренировками, караулами и нарядами, и он не очень-то хорошо себе представлял, как это будет.