Макрон был поражен тем, с каким наслаждением его командир смаковал последние слова. Неожиданно Максимий, словно стремясь произвести впечатление, обвел командиров быстрым взглядом, оскалив в улыбке неровные зубы, и сказал:
— Итак, ребята, у нас полно работы.
Он снова оглядел центурионов и остановил взгляд на Макроне.
— А самая лучшая работа достанется тебе, Макрон.
— Командир?
— Пусть твои бойцы построятся. Я хочу, чтобы ты вошел с ними в деревню, согнал вместе всех дикарей и отобрал из их числа шестьдесят человек — мужчин, женщин и детей. Отведешь их туда, поближе к этим, — он указал на распятых римлян, — и убьешь. Но не сразу, медленно. Я хочу слышать их вопли. А еще больше хочу, чтобы их крики слышал Каратак. Когда с ними будет покончено, все головы насадишь на колья. Понял?
Макрон резко покачал головой.
— Что тут непонятного? Ты, в конце концов, не центурион Феликс…
— Никак нет, командир. — Макрон снова покачал головой. — Я не могу этого сделать.
— Не можешь? — Максимий удивился. — Да разрази тебя гром, что может быть проще? В чем ты упражнялся последние пятнадцать лет? В умении убивать. Вот и убивай. Убей их!
— Нет… командир.
— Убей. Это приказ.
— Нет. Не стану. Варвар правильно сказал, настоящие солдаты воюют с мужчинами, а не вырезают женщин и детей.
Максимий уставился на Макрона, стиснув зубы, ноздри у него раздувались от гнева. Остальные командиры и стоявшие неподалеку легионеры нервно ежились. Макрон, выпрямившись во весь рост, спокойно выдержал взгляд командира: он сказал, что хотел сказать, и приготовился к тому, что на него обрушится ураган. Что было удивительно, так это вдруг охватившее его спокойствие. Это чувство уже было ему знакомо. Он испытывал его прежде несколько раз в такие моменты, когда смерть казалась неминуемой. Спокойствие. Или то была готовность смириться со своей участью? Макрон не знал, да и не очень это его волновало. Просто на мгновение он проникся любопытством относительно себя и собственных мотивов. «Вот Катон, тот наверняка знал бы ответ», — подумал центурион и не смог сдержать улыбку, хотя обычно его раздражали самокопания молодого друга. Ощущение было такое, словно Макрон настолько сроднился с Катоном, что его привычки передались ему самому.
— Что смешного? — мягко осведомился Максимий.
— Ничего, командир. Правда.
— Понятно… — Глаза командира когорты сузились. — Я надеялся, что из всех своих командиров в первую очередь могу положиться на тебя. Увы, мое доверие обмануто. Интересно, как далеко зашло твое предательство.
— Командир, я не предатель. Я всегда был верен присяге, которую принес, поступая на службу.
Максимий подался к нему:
— А разве эта присяга не подразумевает беспрекословного повиновения приказам вышестоящего командира?
— Так точно, подразумевает, — невозмутимо ответил Макрон. — Но я ставлю под вопрос твою способность командовать когортой.
Максимий резко выдохнул, после чего спросил:
— Стало быть, ты оспариваешь мои полномочия?
— Да. И если другие центурионы не лишены здравого смысла и мужества, им следовало бы заявить то же самое.
— Молчать! — взревел Максимий и ударил Макрона по лицу тыльной стороной ладони.
Удар был такой силы, что Макрон пошатнулся. На миг его ослепила белая вспышка, а когда зрение прояснилось, он ощутил во рту вкус крови и, поднеся руку к губе, понял, что она рассечена, а по подбородку струйкой стекает кровь. Он выпрямился и снова встретился взглядом с командиром когорты.
— Центурион Макрон будет содержаться под арестом в своей палатке.
Максимий повернулся, высматривая нужное лицо в плотной толпе, подступившей поближе, чтобы посмотреть на столь необычное противостояние.
— Оптион Корд, выйти из строя! Я назначаю тебя исполняющим обязанности командира центурии Макрона.
— Есть, командир, — широко улыбаясь, ответил Корд.
— Ты будешь исполнять мои приказы, касающиеся поселян. Все до последнего, понял?
— Так точно, командир.
— И чтобы никакой жалости: не то что твой предшественник, которому не хватило твердости духа.
— Слушаюсь, командир, — отчеканил Корд, самодовольно покосившись на Макрона.
— А сейчас отведи Макрона в палатку и выстави возле нее часового. Он не должен ни с кем разговаривать. Исполняй!
Корд повернулся к Макрону, и тот, презрительно поджав губы, пожал плечами, отвернулся от командира когорты и шагнул к пандусу, ведущему вниз, в крепость.
Глава 34
— Он убил людей, которых забрали отсюда раньше, — сказал Катон, когда воины снова посадили его на цепь и покинули загон.
Фигул кивнул:
— Я так и думал. А куда они возили тебя, командир?
— В одну усадьбу. Ту самую, где побывал Метелл. Каратак хотел, чтобы я увидел тела.
— Зачем?
Катон пожал плечами:
— Он считает, что в этом убийстве повинна Третья когорта. И я не посмел открыть ему правду.
— Чему я, в общем, очень рад.
Катон слегка улыбнулся:
— Радоваться нечему. Я надеялся, что смогу убедить его изменить свое мнение, но теперь, думаю, никакой надежды на примирение не осталось. Он будет сражаться до конца, скольких бы жизней — и римлян, и его соплеменников — это ни стоило.
— А ты правда думал, что он может пойти на мировую?
— Я надеялся на это.
Фигул печально покачал головой:
— Ты ведь не очень хорошо знаешь кельтов, командир, верно? Война у них в крови. — Он улыбнулся. — Наверное, и в моей крови тоже. Мой дед был воином племени эдуи, которое в последний раз восстало против Рима незадолго до моего рождения. И хотя племя потерпело поражение, он не сложил оружия. Вместе с другими воинами, уцелевшими в последней битве, они ушли в леса и продолжали борьбу до тех пор, пока не стали слишком стары для того, чтобы держать меч. А после многие просто умерли с голоду. Помню, как нашли их тела. Я тогда был мальчишкой, и мы охотились в лесу. В один прекрасный день дед приполз в селение — больной, изможденный. Моя матушка еле его узнала. Я тогда впервые его увидел. Как бы то ни было, он умер, но знаешь, что за слова последними сорвались с его губ, последними в его жизни? Проклятия, адресованные Риму и его легионам. Каратак слеплен из того же теста. Он не сдастся, командир.
— Однажды вечером он выглядел так, будто был близок к этому.
— Не обманывайся, командир. Это была лишь легкая тень сомнения, и ничего более. А теперь он будет драться, пока не умрет.
Несколько мгновений Катон молча смотрел на оптиона, потом пожал плечами и отвел глаза.
— Может быть. Но ты-то служишь под сенью Орлов. Возможно, к этому можно было бы склонить и его.
Фигул тихонько рассмеялся:
— Еще мой отец понял, что Рим победить нельзя, поэтому сам служил во вспомогательной когорте, а меня вообще постарался вырастить римлянином, насколько это возможно. Может быть, даже бóльшим римлянином, чем настоящие римляне. Сомневаюсь, чтобы матушкина родня вообще меня признала, не говоря уже о том, чтобы считать своим. Я поступил на службу к римлянам и сражаюсь за Рим, но, как кельт по рождению, понимаю кельтскую душу, потому и говорю, что Каратак никогда не покорится Риму. Никогда. Попомни мои слова.
— Стыдно так себя вести. Должен ведь он понимать, что разбит. Нужно уметь смотреть в лицо правде.
— Неужели? — Фигул повернулся и посмотрел на центуриона. — Тогда как насчет тебя, командир? Похоже, у нас нет никакой надежды отсюда выбраться. Ну и как, готов ты с этим смириться и безропотно принять смерть?
— Это не одно и то же.
— Да ну?
Катон кивнул:
— На нем лежит ответственность. Каратак держит в своих руках судьбы многих людей. Я же просто сражаюсь за себя. Стремлюсь выжить. Изо всех сил.
Фигул помедлил, глядя на него, а потом сказал:
— Разница не так уж велика, как тебе хотелось бы считать, командир. У него есть люди, о которых он обязан думать, и у тебя тоже.
Оптион кивнул на остальных пленников, содержавшихся в загоне.
Катон обвел взглядом легионеров, сидевших на корточках у плетеной ограды и в основном тупо смотревших в землю у себя под ногами. Никто не разговаривал, и Катон понял, что они смирились с неизбежностью скорой смерти. И он ничего не мог с этим поделать.
У Каратака дела обстояли иначе, у него была возможность все изменить. Потому-то он и обязан был склонить своих людей к миру, пока они еще продолжают признавать его волю. Пока они готовы следовать за ним. «С этими бедолагами дело другое», — подумалось Катону. Они уже не были ограничены рамками обычной воинской дисциплины, предписывающей выполнять его команды, а хоть какое-то чувство цели, несмотря на кажущуюся безысходность обстоятельств, похоже, осталось только у одного Метелла. Он сидел, склонившись над цепью в том месте, где она крепилась к ножным узам, и ковырял что-то камешком. Катон плохо представлял себе, что собирается делать этот малый, даже если ему удастся освободиться. Загон по-прежнему охраняли трое караульных, и он находился посреди вражеского лагеря и тысяч кельтских воинов.
Катон покачал головой и, повернувшись к Фигулу, тихо сказал:
— Мы разделим судьбу остальных в ближайшем будущем. Как только Каратак разделается с Третьей когортой.
— Они где-то рядом?
— Да. Я видел Макрона во главе патруля. Каратак сказал, что они стали лагерем у самого болота. И похоже, Максимий набросился на местных жителей даже с большим, чем обычно, остервенением. Каратак, ясное дело, не будет сидеть сложа руки и позволять ему зверствовать. Кроме того, у меня такое чувство, что его воинам позарез нужна победа.
Некоторое время Фигул молчал.
— Как я понимаю, — сказал он наконец, — на каждого из наших ребят придется по пять, а то и по шесть варваров.
— Похоже, так, — согласился Катон. — Если их застигнут врасплох, с ними покончат очень быстро.
— Да… и непохоже, командир, чтобы мы могли как-то этому помешать.
Катон был вымотан, и безысходность ситуации давила на него тяжким грузом. Даже этот разговор давался центуриону с трудом. Оглядываясь по сторонам, он и в остальных видел те же подавленность и отчаяние. Они тоже понимали, что конец близок, и воспринимали неизбежность смерти с таким же тихим отчаянием, что и он сам.