Опершись локтями на истертый подоконник, Макрон выглянул в окошко и осмотрел затененную улицу, над которой высился доходный дом. Его взгляд скользнул по кирпичной кладке под окном вниз, к мостовой, двигавшиеся по которой люди с высоты верхнего этажа казались похожими на суетливых насекомых, быстро пропадающих из вида, удаляясь по сумрачной улице в обоих направлениях. Комната находилась на пятом этаже: Макрону в жизни не доводилось бывать на большей высоте в строении, возведенном человеком, и хотя ему пора бы уже было привыкнуть, он все равно ощутил легкое головокружение.
— Дерьмо…
— Это ты о чем?
Обернувшись, Макрон увидел, что Катон проснулся: потягивается, зевает и трет глаза.
— О себе. Чувствую себя полным дерьмом.
Катон окинул друга оценивающим взглядом и неодобрительно покачал головой:
— Ты и выглядишь полным дерьмом.
— Ну, спасибо.
— Лучше бы тебе привести себя в порядок.
— Зачем? За каким хреном? Стоит ли утруждаться, если остаток дня все равно придется изнывать от безделья?
— Мы солдаты, нам распускаться негоже. Привыкнем, потом будет не отвыкнуть. Да и вообще, легионер всегда и везде легионер. Не ты ли сам это мне твердил?
— Я твердил?
Макрон поднял бровь:
— Должно быть, это с перепою.
— С чего ты взял?
— Ладно, хватит, — проворчал Макрон, чувствуя, что головокружение усиливается. — Мне надо еще отдохнуть.
— Нельзя тебе отдыхать. Мы должны находиться в готовности.
Катон натянул сапоги и принялся завязывать кожаные шнурки.
— В готовности? — фыркнул Макрон. — В готовности к чему?
— А ты забыл?
— Забыл? Что это я забыл?
— Что нам назначено прибыть во дворец. Я же тебе вчера говорил, когда нашел тебя в той таверне.
Макрон наморщил лоб, пытаясь восстановить в памяти детали прошлого вечера.
— В какой таверне?
— В «Роще Диониса», — терпеливо ответил Катон. — Ты хлестал винище с ветеранами Десятого легиона, когда я пришел к тебе и сказал, что нас ждут на собеседование к прокуратору, ответственному за служебные назначения. Через три часа. Так что у нас не слишком много времени на то, чтобы позавтракать, умыться и привести себя в подобающий вид. Кроме того, сегодня в Большом цирке скачки, и нам лучше выйти пораньше, чтобы не застрять в толпе. Тебе надо подкрепиться. Перекусить, чтобы успокоить желудок.
— Сон, — тихо отозвался Макрон, уже добравшись до своей койки и нырнув под плащ. — Сон успокоит мой желудок наилучшим образом.
Катон закончил шнуровать сапоги, встал и тут же пригнулся, чтобы не приложиться макушкой к потолочной балке: это был один из немногих случаев, когда то, что он на голову выше Макрона, оказывалось не преимуществом, а совсем наоборот. Потянувшись за кожаным мешком с ячменем, стоявшим у стены возле двери вместе с прочими их пожитками, он развязал его и отсыпал по мерке в обе их оловянные плошки, после чего аккуратно встряхнул мешок и снова завязал, плотно, чтоб не залезли мыши.
— Пойду сварю кашу. А ты, пока меня нет, лучше бы почистил оружие.
Когда дверь за его другом закрылась, Макрон снова смежил веки, пытаясь не обращать внимания на головную боль. Пустой желудок урчал и скручивался узлом; Катон был прав: если перекусить, глядишь, и станет получше. Тем временем солнце уже поднялось довольно высоко, и он снова со стоном, разлепив глаза, сбросил плащ и потащился к сложенным у двери доспехам и оружию. Хоть они и были равными по званию центурионами, Макрон прослужил на дюжину лет дольше Катона и порой сам дивился тому, с чего это он, ветеран, исполняет указания зеленого юнца. Но, — тут же с горечью напомнил себе Макрон, — они нынче на действительной службе, так что ни ранг, ни опыт, ни послужной список сейчас значения не имеют. Сейчас они просто боевые товарищи, которым приходится бороться за выживание в ожидании положенных выплат, которые оттягивают скаредные писцы из Имперского казначейства. В результате до нового назначения им приходится экономить каждый сестерций. Что было не так-то просто: Макрона всю дорогу подмывало пустить все свои скромные сбережения на пропой.
Свет на узкую лестницу падал через проемы в стене через каждые два пролета, и Катону приходилось спускаться по старым скрипучим дощатым ступеням с осторожностью, балансируя с помощью рук. Вокруг слышались звуки пробуждения других жильцов: детский плач, раздраженные оклики их родителей и угрюмое бормотание тех, кого впереди в городе ждал нелегкий трудовой день. Хотя Катон родился в Риме и провел здесь всю юность, пока не достиг возраста, позволявшего поступить в легионы, он жил во дворце и никогда прежде носа не совал в трущобы, не говоря уж о доходных домах, битком забитых столичной беднотой. Он был потрясен, узнав, что свободнорожденные римляне могут жить в таком невообразимом убожестве, ведь во дворце даже рабы и те жили в лучших условиях. В гораздо лучших.
У подножия лестницы Катон свернул в коридор, уходивший вглубь здания, и вышел в сумрачный внутренний двор, где находилась общая домовая кухня. Иссохший старец помешивал варево в стоявшем на жаровне большом закопченном горшке, наполнявшем воздух запахом овсянки. Даже в столь ранний час нашлась особа, оказавшаяся в очереди перед Катоном: тощая, бледная женщина, чья большая семья занимала комнату этажом ниже, как раз под каморкой центурионов. Муж ее работал на складах, то был рослый угрюмый пьяница, частенько лупивший жену и детишек: их крики и его пьяная ругань были прекрасно слышны наверху. Когда по мостившей двор плитке застучали подбитые гвоздями сапоги Катона, женщина обернулась на звук. Нос ее был сломан, но давно уже зажил, но на щеке и под глазом красовались явно свежие кровоподтеки. Губы ее тронуло некое подобие улыбки, и Катон из жалости заставил себя улыбнуться в ответ. Возраста она могла быть любого, от двадцати до сорока: тяжкие семейные хлопоты и тирания жестокого, вечно пьяного супруга превратили ее в несчастное, забитое, заморенное существо. Босая, в рваной тунике, она держала в одной руке бронзовый горшок, а другой прижимала к себе спящего младенца.
Катон отвел глаза и присел на краю скамейки, чтобы дождаться своей очереди к очагу. В дальней части двора, где находилась пекарня, рабы уже готовили печи к первой утренней выпечке.
— Привет, центурион.
Подняв глаза, Катон увидел вышедшую из своего заведения и смотревшую на него с улыбкой жену пекаря. Будучи моложе Катона, она уже три года состояла в браке с немолодым владельцем пекарни: очень удачное замужество для миловидной, но неотесанной жительницы трущоб, явно надеявшейся по кончине престарелого супруга заполучить пекарню в свои руки. Само собой, для реализации этих планов, когда придет время, ей потребуется партнер, о чем она без обиняков и сообщила молодому центуриону, едва он поселился в доходном доме. Было очевидно, что Катон в этой роли вполне бы ее устроил.
— Доброе утро, Велина, — отозвался он. — Рад тебя видеть.
С другого конца скамейки донеслось отчетливо различимое презрительное фырканье.
— Не обращай внимания, — усмехнулась Велина. — Эта Габиния воображает, будто она лучше всех нас. Следила бы за своим сорванцом Гаем: он вечно сует нос куда не надо.
Тощая женщина отвернулась от жены булочника, не сказав ни слова. Та подбоченилась, горделиво, с видом победительницы вскинула голову, после чего вновь обратила взгляд на Катона.
— Ну, как нынче у моего центуриона дела? Есть новости?
Катон покачал головой:
— Назначения пока ни один из нас не получил. Правда, сегодня у нас состоится встреча во дворце. Так что, вполне возможно, попозже я смогу поделиться добрыми новостями.
— Хм… — Велина наморщила лоб. — Как понимаю, я должна пожелать тебе удачи?
— Это было бы кстати.
Она пожала плечами:
— Видеть не могу, как ты изводишься. Сколько вся эта тягомотина продолжается — месяцев пять?
— Три.
— Ну а что, если так ничего и не найдется? Тебе надо подумать о возможности заняться в жизни чем-то другим. Может быть, таким, что лучше вознаграждается.
Она выгнула дугой бровь и на миг надула губки:
— Такой малый, как ты, может далеко пойти — в правильной компании.
Почувствовав, что краснеет, Катон отвел глаза и отвернулся к очагу. Неприкрытые знаки внимания со стороны Велины смущали его, и ему отчаянно хотелось убраться со двора, пока она не начала расписывать свои планы в отношении его еще подробнее.
Тем временем старик, варивший кашу, снял наконец свой котелок с железной жаровни и поплелся к лестнице. Габиния потянулась к своим горшкам.
— Извини, — произнес, вставая, Катон. — Ты не разрешишь мне пройти первым?
Она молча подняла на него глубоко запавшие холодные глаза.
— Нынче утром у нас времени в обрез, — пустился в торопливые объяснения Катон. — У нас важная встреча, опаздывать нельзя, надо выйти из дома как можно скорее.
При этом он скорчил умоляющую гримасу и чуть-чуть склонил голову в сторону жены булочника. Худая женщина поджала губы, пряча улыбку, взглянула с почти нескрываемым удовольствием на явно раздраженную Велину и с готовностью сказала:
— Конечно. Раз ты так спешишь, проходи вперед.
— Спасибо, — промолвил Катон с благодарным кивком. Он поставил миски на решетку, добавил в ячмень воды из лохани и стал помешивать варево, дожидаясь готовности.
Велина фыркнула, повернулась и зашагала обратно к пекарне.
— Что, крепко она на тебя глаз положила? — спросил Макрон, выскребая дно своей миски корочкой хлеба.
— Боюсь, что так, — ответил Катон, покончивший с едой и сейчас с помощью старой тряпицы натиравший воском свое кожаное снаряжение. Несколько прикрепленных к ремням медальонов, полученных за боевые заслуги, уже сверкали, как только что отчеканенные монеты. Он успел надеть свою плотную воинскую тунику и чешуйчатый панцирь и застегнул на икрах полированные поножи, а теперь, добавив на тряпицу еще воска, усердно наводил блеск на портупею.
— Ну и как, собираешься ты что-нибудь с этим делать? — гнул свое Макрон, изо всех сил стараясь подавить усмешку.