простит.
– Проклятье! – пробормотал центурион. Он был зол на легата и на себя, прежде всего за то, что вообще сдружился с Катоном.
Отломив ивовую ветку, Макрон принялся методично очищать ее от листьев. По ту сторону Тамесис кучка солдат из других легионов, сняв туники, входила в воду. Темный загар их лиц и рук резко контрастировал с белизной торсов и чресел. Над рекой разносились их крики, сначала охи и ахи по поводу того, какая холодная вода, а потом смех и гогот, когда они принялись забавляться, обрызгивая друг друга. Это разозлило Макрона еще больше, и он устремил взгляд дальше, на берег, туда, где бойцы вспомогательных подразделений заполняли последний из погребальных рвов полуразложившимися на жаре трупами. Смерть существовала бок о бок с живой, беззаботной молодостью. Макрон отломал еще одну ивовую ветку и стал яростно обрывать с нее листья.
Потом он заметил, что шагах в пятидесяти выше по течению к берегу спускается Фигул. Громадный галл присел на корточки в траве и уставился на реку, держа во рту соломинку.
Потом Фигул медленно огляделся, заметил сидевшего под ивой центуриона, поднялся на ноги и, немного помедлив, направился к Макрону.
– Дерьмо! – буркнул центурион себе под нос.
Его так и подмывало послать Фигула куда подальше: он отправился к реке специально для того, чтобы побыть одному и попробовать разобраться со своими мыслями, а не отягощать сердце ненужным разговором с оптионом. Но потом, подумав, что Фигул наверняка тоже расстроен участью Катона, Макрон смягчился и по приближении Фигула даже ухитрился вымучить улыбку.
Оптион вытянулся и отдал честь.
– Да ладно, парень, мы сейчас не на службе. Брось ты на хрен эти церемонии.
– Есть, командир. – Фигул чуть отступил и переминался с ноги на ногу в нескольких шагах от лиственной завесы.
Макрон вздохнул.
– Ты что-то хотел мне сказать, да?
Оптион слегка опустил голову и кивнул.
– Ну, так выкладывай.
– Есть, командир.
– И присядь в тенечке, а то на этой жарище твои и без того крохотные мозги совсем спекутся.
– Есть, командир.
Могучей мускулистой рукой Фигул сдвинул в сторону загораживавшие солнце ветки, на миг возвысился над Макроном, как башня, а потом присел на корточки неподалеку, но все же на почтительном расстоянии от старшего по званию.
– Ну?
Фигул настороженно огляделся, его соломенные брови угрюмо сдвинулись.
– Я насчет центуриона Катона, командир. Они не имеют права так с ним поступать. Ни хрена это не справедливо… прошу прощения, ежели не так выразился, командир.
Макрон посмотрел на него искоса.
– Ага, тебя забыли спросить. Не по чину тебе обсуждать такие вещи.
– Виноват, командир, – с серьезным видом кивнул Фигул. – Больше не повторится.
– Смотри у меня, на хрен, чтоб не повторилось. – Видя испуганное лицо Фигула, Макрон расслабился, согнал с лица суровое выражение и усмехнулся. – Смотри не обмочись, парень.
– Ну да…
Улыбка Макрона стаяла.
– Что же касается Катона, то, боюсь, мы с тобой тут ничего не можем поделать. Решительно ничего. Приказ есть приказ. Так что, приятель, привыкай к тому: ты теперь исполняешь обязанности центуриона. Как, кстати, дела?
Фигул без воодушевления пожал плечами, машинально потянулся к ивовой ветке и только потом заметил, что Макрон тоже лениво обдирает листья. Рука его замерла и опустилась: судя по всему, он подумал, если начнет вот так, ни с того ни с сего, делать то же самое, что и Макрон, тот решит, будто оптион передразнивает старшего по званию. Вместо ветки он подобрал с рыхлой, сухой прибрежной земли камушек, подбросил его несколько раз на ладони, а потом швырнул в медленно текущую воду. Послышался плеск, по гладкой поверхности от места падения разбежались круги. Он дождался, когда рябь улеглась, и лишь тогда, не поворачиваясь к Макрону, упрямо сказал:
– А все-таки мы могли бы что-нибудь сделать, командир.
– Например?
– Ну, пойти поговорить с легатом…
Макрон покачал головой.
– Бесполезно. Я с ним уже говорил. Поверь мне, он своего мнения не изменит.
– Ну, тогда с командующим.
– А уж он-то определенно и слушать нас не станет. А если все же услышит, что мы собираемся протестовать, то просто отправит нас на расправу заодно со всей той компанией. И вообще, – Макрон пожал плечами, – что мы можем им сказать? Это несправедливо? Не сработает, тут и думать нечего. Наше подразделение провалило задание, и со стороны это очень смахивает на то, что нам не хватило храбрости. Никто не позволит Третьей когорте соскочить с крючка.
– Но мы ведь не бежали. А отступили по приказу Максимия. Да начать с того, что и у брода мы вовремя не оказались из-за него. Он и должен был нести ответственность, командир, а не Катон и все остальные.
Макрон резко развернулся к оптиону.
– Ты что, думаешь, я этого не знаю? Думаешь, я не переживаю по этому поводу? Я тебе так скажу, Фигул: весь хренов легион знает, как все было на самом деле. Удивлюсь, если этого не знает вся долбаная армия. Но кто-то должен был поплатиться за учиненный им бардак, и судьба распорядилась так, что этим несчастным оказался Катон. Ты прав, справедливостью тут и не пахнет. Это просто невезение. И мне от этого так же тошно, как и тебе.
Оба умолкли, глядя на купальщиков у другого берега. Макрон, задумавшись, машинально чертил что-то на земле ободранной веткой, но потом вдруг прочистил горло и добавил:
– Но ты прав и в другом. Кое-что можно было бы сделать…
Когда над землей сгустились холодные сумерки, Катон вдруг почувствовал, что дрожит. Вдобавок у него отчаянно болела голова и жгло обгоревшую кожу на всех открытых частях тела, ведь ему, как и остальным приговоренным, пришлось просидеть весь день под палящим солнцем. А как только оно зашло, небо затянуло тучами и воздух сгустился, что явно указывало на приближение дождя. Катон воспринял это как еще один знак: боги окончательно отвернулись от него. Мало им предстоящей мучительной казни, так его еще подвергают пыткам, днем – изнуряющим зноем, а ночью – холодом…
Один из лагерных рабов притащил из реки несколько фляжек воды, и каждому из арестованных позволили увлажнить пересохшее горло, выпив несколько пригоршней. Но еды не давали: в походных условиях избытка припасов не было, и расходовать провизию на завтрашних мертвецов никто не собирался. Катон сказал себе, что в этом есть смысл. С логической точки зрения, это вполне оправданно. Вряд ли что-нибудь может быть логичнее в сложившихся обстоятельствах. Куда больше всех других соображений его терзала мысль о том, что он решительно ничем не заслужил завтрашнюю кару. Он сражался с врагом лицом к лицу, еще не имея никакого опыта, когда малейшая оплошность грозила ему смертью. Он принял участие в опаснейших поисках, позволивших найти угодивших в плен родных самого командующего и освободить их, вырвав из рук жестоких друидов. Около двух лет назад он рисковал быть сожженным заживо, спасая Макрона в том германском селении. Каждая из этих акций была сопряжена с огромным смертельным риском, но он шел на это с готовностью, осознавая ситуацию. Гибель в ходе одной из них была бы естественной, ибо он заранее знал, что подвергает себя опасности. Такова цена, которую приходится платить тому, кто избрал воинскую профессию.
Но это? Хладнокровная расправа, призванная послужить устрашающим примером для других легионеров? Но хотелось бы знать, примером чего? Того, что случается с трусами? Но он не трус. Нет, на самом деле он испытывал страх чаще, чем готов был признать, да что там страх – ужас. Однако всякий раз ему удавалось преодолеть это чувство, и он продолжал сражаться, несмотря ни на что. Разве это не храбрость, пусть своего рода? Конечно, храбрость.
Битва у брода не составляла исключения. Он сражался с тем же энтузиазмом, движимый желанием, чтобы его видели в первой шеренге, ведущим бой бок о бок со своими подчиненными. Он не прятался позади строя и побуждал солдат противостоять врагу личным примером, а не пустыми призывами да жестокими угрозами в адрес тех, чья трусость не защищена чином. И оказаться осужденным на казнь за преступление, в котором не было и толики его вины, причем даже не чьей-то злой волей, а в силу нелепой, слепой случайности, казалось ему худшим, что только можно вообразить.
Первые капли дождя начали покалывать его обожженную солнцем кожу, холодный ветер шевелил высокую траву и шелестел в листве росших вдоль берега деревьев. Молодой центурион лег на бок и свернулся клубочком, чтобы подольше сохранить тепло. Ремни, туго стягивавшие запястья и лодыжки, натерли кожу до крови, так что любое движение отзывалось болью. Он попытался не шевелиться и закрыл глаза, хоть и знал: это его последняя ночь в этом мире. А ведь раньше Катон думал о том, что надвигающаяся неотвратимая смерть заставит его жадно вбирать в себя окружающую действительность в мельчайших подробностях, чтобы удержать все в сознании, не упустить напоследок ничего из того, что составляет радость бытия.
«Удержать день, – пробормотал Катон и издал горький смешок. – Проклятье!»
Не было у него сейчас ни остроты прощального восприятия мира, ни возбужденного стремления прочувствовать каждое оставшееся мгновение жизни – только тлеющий гнев, отклик на несправедливость всего происходящего да ненависть к центуриону Максимию, столь жгучая, что казалось, кровь вот-вот закипит в его жилах. Максимий будет жить и получит возможность постепенно искупить позор своего провала у брода, в то время как Катону предстоит переправа через совсем другую реку, откуда никому нет возврата. И он никогда не сможет доказать, что неповинен в том, из-за чего был подвергнут казни.
Настала ночь. Все так же продолжал лить дождь, все так же дул ветер, а Катон лежал на земле, дрожа и от холода, и от накатывавших на него волнами гнетущих мыслей и образов. Большинство сидевших или лежавших вокруг приговоренных, как и он сам, молчали. Некоторые тихонько, вполголоса, переговаривались, а один, не выдержав нервного напряжения и дневного палящего зноя, еще до заката тронулся умом и теперь то и дело начинал громко призывать свою мать, но крики его всякий раз стихали, постепенно переходя в сдавленный бессвязный лепет.