– В чем дело, римлянин? Боишься, что я тебя отравлю?
– Нет. Но раз мои люди голодают, должен голодать и я.
– Правда? – Каратака это, похоже, позабавило. – Почему?
Катон пожал плечами:
– Центурион обязан сносить все тяготы вместе с солдатами, иначе он утратит их уважение.
– Откуда они об этом узнают? Ты голоден. Вот и угощайся.
Катон снова взглянул на баранью ногу, чувствуя, как увлажняются его десны. Он представил себе вкус мяса, искушение накатило на него с ошеломляющей силой, которой невозможно было сопротивляться, но следом пришло шокирующее осознание того, что он слабый человек, не властный над собственными телесными потребностями. Не желая потакать слабости, Катон собрал всю свою волю, крепко сжал за спиной кулаки и в конце концов заставил себя покачать головой.
– Нет, пока мои люди голодают…
– Ну, дело твое, центурион.
Каратак потянулся вниз, взял голяшку и швырнул ее лежавшей, свернувшись у стены, охотничьей собаке, так, что ее задело по морде. Псина удивленно взвизгнула, но тут же сообразила, что к чему, ухватила нежданную добычу мощными челюстями и, придерживая конец мохнатой лапой, вгрызлась в мясо. Катона, у которого сводило живот от голода, при виде облизывающего мясо длинного розового языка чуть не замутило, и он поспешно отвернулся, снова устремив взгляд на вражеского вождя.
Каратак смотрел на него внимательно, не без удивления.
– Хотел бы я знать, многие ли центурионы поступили бы таким образом?
– Все, – мгновенно ответил Катон, и Каратак рассмеялся.
– На мой взгляд, в это трудно поверить. Мне вообще кажется, римлянин, ты вовсе не типичный представитель своего народа и армии, хоть и пытаешься им казаться.
Катон расценил это как своего рода комплимент, несмотря на упрек в притворстве.
– Да, я вовсе не типичный. Большинство центурионов куда лучшие солдаты, чем я.
– Ну, тебе, конечно, виднее, – ухмыльнулся Каратак. – Но если ты худший из них, то мне и вправду следует опасаться за исход своего дела.
Он оторвал от другой бараньей ноги полоску мяса и начал медленно жевать, рассеянно поглядывая на тени между потолочными опорами хижины.
– Знаешь, я вдруг поймал себя на том, что гадаю, а способны ли мы вообще превзойти таких людей. Я видел, как тысячи и тысячи моих опытных воинов умирали под ударами ваших мечей. То были лучшие представители поколения, таких мы больше уже не увидим. А великое ополчение всех племен скоро станет не более чем воспоминанием тех немногих, кто еще жив и сражается на моей стороне. Что же до прочих… по всей земле звучат причитания их жен и матерей, притом что гибель принесла им лишь честь и славу, но не привела к победе. Но если наша борьба тщетна, что проку в том, чтобы умереть с честью. Это всего лишь жест. – Он перестал жевать и выплюнул хрящик.
Катон деликатно прочистил горло и заговорил:
– Коли так, отправь послание командующему Плавту. Сообщи ему, что ты готов обговорить условия заключения мира. Почетные условия. Тебе незачем враждовать с нами. Заключи мир: и тебе, и твоим людям найдется место в нашей империи.
Каратак печально покачал головой:
– Нет. Мы уже говорили с тобой об этом, римлянин. Мир любой ценой? Это путь к порабощению.
– Но ведь выбор, стоящий перед твоим народом, это выбор между миром и гибелью.
Некоторое время Каратак смотрел на Катона молча, словно обдумывая его слова, потом нахмурился, опустил голову, подпер лоб ладонью и медленно пропустил пальцы сквозь волосы.
– Оставь меня, Катон. Оставь. Мне нужно… нужно подумать.
Неожиданно для себя Катон ощутил, как в нем всколыхнулось сочувствие. Каратак, в котором так долго видели лишь неутомимого и безжалостного врага, был, в конце концов, человеком. Человеком, уставшим от войны, однако впитавший ее дух с молоком матери, воевавший чуть ли не с того дня, как стал достаточно взрослым, чтобы носить оружие, и просто не умевший искать мира. Катон смотрел на него, испытывая странное желание найти нужные слова, чтобы приободрить врага или выказать ему свое сочувствие. Но тут Каратак встрепенулся, вспомнив, что римлянин все еще находится в помещении. Он заморгал и выпрямился в кресле.
– Чего ты ждешь, римлянин? Уходи.
Когда Катона вели обратно в вонючий загон, где содержались пленные, он впервые за столь долгое время испытывал душевный подъем. Да что там – такого, как думалось ему, не было гораздо дольше. После двух тяжелейших, кровопролитных сезонных кампаний враг впервые был близок к тому, чтобы признать свое поражение. Чем больше размышлял Катон над словами и поведением своего пленителя, тем больше проникался уверенностью в том, что этот человек желает для своего народа мира. После дерзновенной, отчаянной попытки разгромить легионы даже он осознал, что решимость Рима сделать остров частью империи не поколебать ничем.
Честно говоря, Катон осознавал, что, отвечая на вопросы Каратака, не был правдив до конца. Он говорил о полной бессмысленности и безуспешности сопротивления туземцев, но пока легионам, продвигаясь вперед по острову, приходилось преодолевать с боями чуть ли не каждую милю. Они постоянно опасались за тылы и фланги, беспрерывно озираясь в ожидании того, что неуловимый враг внезапно налетит из засады, пожнет свой урожай смерти и тут же исчезнет, чтобы дождаться новой возможности посчитаться с захватчиками.
Даже те легионеры, которые не спали, едва подняли глаза, когда Катона ввели в коровник и вновь пристегнули цепью к остальным. Один Фигул тут же пододвинулся поближе к центуриону.
– Ты в порядке, командир?
– Со мной… все хорошо.
– Чего он хотел?
Тот же самый вопрос Фигул задавал всякий раз по возвращении центуриона от варварского вождя, и Катон улыбнулся мысли о том, что нынче стало у них обыденной темой для разговора.
– Думаю, в конце концов он хочет выбраться из этой истории живым.
Катон тихо пересказал все, что говорил Каратак, и поделился своими наблюдениями.
– Но держи это при себе. Не стоит пробуждать в людях преждевременные надежды, а вдруг я ошибаюсь?
Фигул кивнул.
– Это понятно. Но все-таки что он, по-твоему, собирается сделать? Сдаться?
– Ни в коем случае. Для этого он слишком горд. Не сдастся он никогда. Но может сделать что-то, весьма близкое к этому.
– Это меня радует. – Фигул улыбнулся. – Звучит многообещающе для всех нас.
– Да уж.
Катон прислонился затылком к плетеной стенке и уставился на звезды. Рассыпанные по бездонной черноте ночного неба, они сияли, как крохотные маячки. Небо было изумительно чистым: обычно звезды мигали и мерцали, но сейчас светили ровно и ярко. Они выглядели такими безмятежными, спокойными, мирными, что Катон улыбнулся, сочтя это добрым предзнаменованием. Если кельтский царь и звезды пребывают в некой духовной гармонии, то случиться может всякое. Может даже наступить мир.
– А что будет потом? – шепотом спросил Фигул, подавшись поближе.
– Потом?
На миг Катон задумался. Собственно говоря, он не имел об этом ни малейшего представления. Чуть ли не с момента его зачисления во Второй легион это подразделение почти непрерывно участвовало в боевых действиях против того или иного противника. Сначала то были германские племена, обитавшие на Рейне, затем последовало великое вторжение в Британию. Битва за битвой. Но если все это кончится, они вернутся к упорядоченной рутине лагерной жизни с тренировками, караулами и нарядами, которую он не очень-то хорошо себе представлял.
– Не знаю. Просто все будет по-другому. Хорошо будет. А сейчас дай мне отдохнуть.
– Да, командир.
Фигул переместился чуть в сторону, а Катон устроился поудобнее, спиной к ограде, устремив взгляд на звезды. Некоторое время он просто смотрел на них, чувствуя душевное облегчение. Мало-помалу глаза его стали слипаться, звезды затуманились, и через некоторое время он провалился в глубокий сон.
Сон был прерван грубо и резко: его схватили и рывком поставили на ноги. Катон заморгал и замотал головой в растерянности и тревоге. Тот самый воин, который обычно отводил его к Каратаку, вытаскивал штырь из крепления цепи, чтобы отсоединить его от остальных пленников. Другие бритты уже отцепили еще шестерых римлян и теперь выпихивали их из загона. Остальные пленники, проснувшись, встревоженно переглядывались.
– Что происходит? – спросил Катон. – Куда нас тащат?
Вместо ответа воин ударил Катона по лицу тыльной стороной ладони. Боль и потрясение живо привели центуриона в чувство, прогнав остатки сна. Он отшатнулся.
– Что?..
– Заткнись! – рявкнул бритт. – Откроешь пасть – схлопочешь еще.
Он развернул Катона лицом к выходу и вытолкнул в проход так, что центурион грохнулся на землю. Плетеные ворота за его спиной тут же закрыли и водрузили на скобы запорный брус.
– А ну, вставай, римлянин!
Поскольку руки его были связаны, Катону пришлось сначала перекатиться на колени, и лишь потом он смог подняться на ноги. Его тут же толчками погнали вперед, прочь от загона, по направлению к находившейся неподалеку группе всадников, фигуры которых смутно маячили в предрассветном сумраке. По приближении Катон узнал среди них неподвижно сидевшего в седле Каратака. На миг их глаза встретились, и прежде чем Каратак отвел взгляд, Катон успел увидеть в нем горечь и холодную ненависть. По его спине пробежал холодок страха. Что-то случилось. Что-то ужасное и, похоже, похоронившее все надежды на то, что Каратак склонится к мирному соглашению: в глазах вражеского вождя читалась жажда убийства. Оглядевшись, Катон увидел, что остальных шестерых пленников, выведенных из коровника, уводят куда-то в тень, подгоняя остриями копий. Он снова повернулся к Каратаку:
– Куда их ведут?
Ни ответа, ни какого-либо знака, свидетельствующего, что его вопрос был услышан, не последовало.
– Куда…
– Молчать! – взревел конвоир и ударил Катона кулаком в живот, выбив из него воздух. Римлянин сложился пополам, судорожно пытаясь сделать вздох.