идели? Лично я таких оленей не встречал.
Не знаю. Пока назад шли, я от Томы глаз не мог оторвать. На меня какая-то гиперответственность свалилась. Захотелось к груди ее прижать, гладить по волосам и никуда не отпускать. Вы не подумайте, я не сопелька. Сами вы сопелька. Просто я от крушения отошел и вдруг понял, что мы с ней совсем вдвоем остались. Когда в обществе живешь, всегда есть варик. Не эта, так та, не та, так эта. А тут... С исчезновением людей цена другого охуеть как возрастает. Мир скукоживается. Или заостряется. «Скукоживается». Как тебе такое словечко, месье Сартр? Когда на берег из джунглей выходишь, первые шагов пять страхово. Такое чувство, будто джунгли тебе в спину смотрят. Куда-то между лопаток. Плечами поводишь, а чего поводишь, хуй его знает. Нервы. Подходящий камень Тома нашла. Большой такой, остренький, но недостаточно. А потом мы вообще здоровенный нашли. Я большой взял и швырнул в здоровенный. Фартануло. Большой раскололся, и краешек совсем острым получился. С зазубринками такими. Но это даже хорошо, потому что пильнуть можно. Как бы рваную рану мочалу древесному нанести. Это как с махачем. Просто пырнуть ножом мало. Лучше пырнуть и лезвие повернуть. Во-первых, боль адская. Во-вторых, рана не закроется. Не знаю, почему я про это вспомнил. На жестокость, видимо, настраивался. Она обычно у меня в глубине сидит, а тут я решил ее поближе к поверхности выволочь. Если, например, ягуар на нас с Томой выпрыгнет, моя жестокость выпрыгнет на него. Понятно, что ягуару на мою жестокость глубоко похуй, но я хотя бы не побегу. Ништяк, говорю, камушек. Айда, Тома, палку терзать.
Вернулись. Тяни, говорю, изо всех сил. Красивые у Томы руки. Круглые, но крепенькие. Неизнеженная женственность. Целовать охота. Хорошо, что мы работаем. Когда работаешь, некогда думать. Тома натянула ствол. Я встал на колени и заелозил камнем. Туда-сюда, туда-сюда. Пошло дело. Через полминуты Тома чуть не упала, а я разжился заебательской палкой. Правда, мотня на конце осталась. Как метла Гарри Поттера. Нимбус, блядь, 2000. Засунул между ног. Садись, говорю, Тома, улетаем к чертям с этого острова. А она такая: я не Тома. И руки на груди важно скрестила. А кто ты? — спрашиваю. Гермиона Грейнджер. Я хохотнул. Не унывает девочка, умница. Запрыгивай, говорю, Герми! Запрыгнула. Ну, как запрыгнула. Ногу перекинула и встала за моей спиной. Обхвати, говорю, меня руками, а то слетишь. Обхватила. Ву-у-ух! Полетели. Домой, в Пермь. К родителям и друзьям. Вот я гоню. Побежали на пляж. С палкой между ног не особо, кстати, разгонишься. От этого еще смешней. Экспелиармус! — ору. А Тома: вингардиум левиоса! А я: экспекто патронум! А она: сектумсемпра! Ты чего, говорю. А она: чего? Это темное заклятие, его Северус придумал. А Тома помолчала и отвечает: разве Северус Снегг темный? А я по-дамблдорски так: после стольких лет? А Тома такая: всегда. Пиздец что такое.
Выбежали из джунглей. Упали на песок. Метла скособочилась, вот мы и упали. Лежим хохочем. Смотрю — раковинка валяется. Смотрю — из раковинки клешня красная. Юркнула и пропала. Чё такое? Краб? Рак? Скорпион? Или эта, как ее, сколопендра? Сколопендра та еще дрянь. Я по Animal Planet видел. Вскочил. Отойди, говорю, Тома. Взял раковинку осторожно, тряхнул, отпрыгнул. Рак. То есть — краб. Тварь, одним словом. С ладонь. Женскую. Без учета пальцев. А левая клешня в натуре красненькая. Интересно, его можно жрать? Побежал. Краб, не я. Неказисто так, как мы только что с метлой. Пригляделся — весь берег в таких раковинках. Неужели в каждой сидят? Жаль, пивком холодным это дело не спрыснуть. Много чего жаль, если вдуматься. Тома нервами поистрепалась. На краба вообще не отреагировала. Давай, говорит, сделаем шалаш и ляжем спать? Сделали. Заебались, конечно, но сделали. Ленин бы в таком жить не стал. Крышу листьями застелили. Ну, теми, в одном из которых я воду принес. Я в детстве с батей пару раз делал шалаши. Только у нас веревка была, а тут какая веревка? Кору обдирали. Восемь палок каркаса и на крышу двенадцать. Это если кроме крыши нихуя не надо. Как выяснилось, нам и стены нужны. Тома-растома. До вечера камнем елозил, как Том Хэнкс хренов. Не нравится мне сравнение с Робинзоном. Не будем гомосятину разводить. Короче, ебанули шалаш с тремя стенками. На песок веток с листьями набросали. А тут темнеет не как у нас в Перми. Тут так темнеет, будто тебе веслом из-за угла ёбнули. Бац — и темно. Поели «звезд», легли. Неуютно без костра. Не скажу, что холодрыга, но с моря веет. Зябкость. Из джунглей шорохи доносятся. Лежу, не двигаюсь. Всматриваюсь. Вслушиваюсь. А Томе похер. Прижалась всем телом. Не секс, ничего. Для сугрева. Отрубились. Но без костра все равно хуёво.
С утра стал заморачиваться. Мха местного, какого-то пятнистого, наблындил. Сухой вроде. В джунглях, на опушке, расположился. Тома слюнок на плечо напускала. Я не стал вытирать. Палочки нашел. Сел на кортаны. Тер-потер, тер-потер. Через пятнадцать минут мозоль нахуярил. Хоть бы, сука, искорка мелькнула. Два часа тер. Сукровица пошла. Интересно, думаю, где у них тут продают антибиотики? А перекись водорода? А бинты? Все, что в городе не опасно, здесь чуть ли не смертельно, но это задним умом понимаешь, не сразу. Отчаялся. Крабов пошел ловить. С Нимбусом. Десять штук изловил. Раковинку — трях, Нимбусом — трах, вот тебе и белок. Кто белка не едал, красоты не видал. Хорошо, что я в Перми раков ел. Разломал по науке. А у этих панцири мягкие. То есть как бы даже и не панцири, а хуй пойми что. Животы. Съел одного. Нормалек. За водой попер. У ручья шалаш ставить страшно. Я в джунглях вообще не усну. На берегу обзор, а там какой обзор? Прыгнет ягуар с дерева на башку, и до свидания. Лучше сходить. Сходил. Тома проснулась. Напоил. Вот, говорю, полюбуйся. Я — серийный убийца крабов. Ешь. Набросилась прямо. После стресса часто жор нападает. Я-то три дня на одном энтузиазме могу не есть. Тома не такая. Она бодрится, но это до поры. Предстоит нам еще разговор о будущем, которого нет. Я тоже поел. С дэху. За компанию.
Пошли костер разводить. Он ведь не только для того нужен, потому что его хищники боятся, а мы боимся темноты. Без костра сигнал не подать. Ну не поджечь охуительные буквы: «Спасите нас, суки». Пришли. Присели на корточки. Я за палочки взялся. А Тома мою руку перехватила и говорит:
— Это что?
— Что?
— Не начинай.
— Натер. Мелочь. Сукровица.
— Ты дурак? А если заражение?
— Заражение-шмаражение.
— Как глубоко... Сева, надо перевязать.
— Чем? Я в плавках, а ты в нижнем белье.
— Пришло время отбросить условности.
— Это как? Без трусов ходить?
Тома улыбнулась.
— Без лифчика. Только не пойми меня неправильно...
И сняла лифчик. Я ослеп. Глаза зажмурил и сижу, как дурак. Нельзя так. Лучше без руки остаться, чем без глаз. Все-таки мы слишком цивилизованы. Или закомплексованы. Или не мы, а я. Женщины смелее. Я бы труселя ни за что не снял. Я б отодрал от них кусок, если б семейники были, а у меня плавки. В самолете лучше в плавках летать, потому что семейники на ляжках скатываются и неудобно.
Пока я все это думал, Тома лифчик камнем раздербанила и за руку меня взяла, чтобы перевязать. Перевязала. Тут меня идея осенила: если лифчик с чашечками, там должна быть проволока, а из проволоки крючок запросто можно хуйнуть. Рыбалка на Карибском море. Всегда мечтал.
— Ты так и будешь с закрытыми глазами сидеть?
— Дай маленько-то посидеть.
— Давай так. Ты их откроешь, посмотришь на мою грудь и успокоишься.
— Ты думаешь, у мужчин это так работает?
— Разводи костер, мужчина. А то я от тебя уйду.
— К кому?
— Смешно.
— Чего?
— Ты спросил не куда, а к кому.
— Ладно. Куда?
— За водопад. Ты вообще думаешь исследовать остров? И почему ты решил, что это остров?
— Я полгода ждал путешествия в Доминикану. Карту смотрел, читал всякую херню. В этих широтах не может быть ничего, кроме островов.
— А если это Австралия?
— Ты в географии совсем не тикаешь? Это не Австралия. И не Южная Америка. Это остров Бенедикта. Точнее, это неизвестный мне остров, который я нарек островом Бенедикта.
— Вот, значит, как? Нарек...
— Нарек. Чтобы ты поплыла. Чтобы вселить в тебя уверенность.
— Ну спасибо. Мы все равно должны его исследовать.
— Исследуем. Разведем костер и исследуем.
— А если костер потухнет, пока мы ходим?
— Не потухнет. Мы укроем его от ветра. Обложим камнями. Зашибись все будет. Не мороси.
— Сева?
— Что?
— Мне кажется, это ягуар.
Я мгновенно открыл глаза и подхватил с земли Нимбус. Никакого ягуара не было. Зато была Томина грудь. Я сглотнул и склонился над палочками. Трем-потрем, не отвлекаемся. Трем-потрем, с ума не сходим. Без толку. Как они, блядь, это в фильмах делают?
— Может, камни попробуем? Давай я натаскаю всяких камней, а ты будешь из них искорки высекать?
— А из камней тоже высекают?
— Вроде высекают. Я не люблю походы. Там туалета нет.
— Тут тоже. Надо будет сделать.
— Ты сможешь сколотить туалет?
— Нет, я смогу выкопать две ямки с подветренной стороны.
Тома смерила меня взглядом и ушла за камушками. Когда она встала, ее грудь колыхнулась. Не поймите меня неправильно. Я не маньяк. Идите нахуй. Просто когда пиздец полный, надо на чем-то хорошем сосредоточиться, иначе по фазе можно поехать. Ну, или на прекрасном, как это сделал я. Камушки Тома таскала с фантазией. Положила на руки палки, оставшиеся от шалаша, а уже на палки, как на площадку, — камушки. Россыпь целую принесла. Я те сёк, эти сёк, часа два сёк, отчаялся уже, когда на мох искорка вылетела. Забегал, бля. Такое волнение. Тварь я дрожащая или костер разжигающий охуительный Прометей? Жить захочешь, и не так выебнешься.
Иди, говорю, Тома, сооружай костровище. Набери больших камней и выложи их кругом. Только не у входа в шалаш, а между шалашом и джунглями. Чтоб ягуарам неповадно было. Про ягуаров я припиздел. Нет тут, видать, никаких ягуаров. А вот дымом дышать неохота. Справилась. Она у меня умница.