Арриэтта взглянула на него широко открытыми глазами и радостно прошептала:
– Правда?
– Провалиться мне на этом месте! Можно принести книгу? Я зайду в дом с чёрного хода.
– Хорошо, хорошо… – Арриэтта его уже не слушала. – Когда можно отдать тебе письмо?
– Когда хочешь, – немного обиделся мальчик. – Ты где живёшь?
– Под… – Арриэтта вдруг замолчала, почему-то её опять охватил озноб: может, из-за тени, которую создаёт мальчик, стоя, как башня, у неё над головой? – Давай я положу его куда-нибудь, – наконец быстро проговорила девочка. – Да вот хотя бы под ковёр в холле.
– Тот, что у входа?
– Да.
Он исчез, а Арриэтта так и осталась сидеть на солнце, по самые плечи в траве. То, что с ней произошло, было так невероятно, так огромно, что она не могла охватить это мыслью, не могла поверить, что это действительно случилось. Её не только увидели – с ней говорили; с ней не только говорили и – о ужас! – она сама…
– Арриэтта! – послышался тихий голос.
Девочка испуганно вскочила на ноги и обернулась – на дорожке стоял отец.
– Спускайся вниз.
Несколько мгновений она не двигалась, только смотрела, вытаращив глаза, словно не узнавала: какое круглое у него лицо, какое доброе!
– И побыстрее, – так же шёпотом добавил Под.
На этот раз Арриэтта услышала в его голосе тревогу, и, послушно юркнув в траву, скользнула вниз по крутому склону, не выпуская цветка из рук.
– Оставь ты эту штуку, – буркнул Под, когда дочь наконец оказалась рядом. – Мы не сможем взять его: слишком большой, – а мешок тяжёлый.
Когда они шагали по гравию дорожки, он проворчал:
– Зачем ты вообще туда забралась? Я бы мог тебя и не заметить. Прибавь-ка шагу: у мамы давно готов чай.
Глава одиннадцатая
Хомили уже поджидала их у последних ворот, причёсанная и благоухающая дегтярным мылом, отчего выглядела моложе, чем всегда, и как-то празднично.
– Ну как? Ну как?! – то и дело повторяла, забирая у Арриэтты мешок и помогая Поду запереть ворота, Хомили. – Ну как, тебе понравилось? Ты хорошо себя вела? А вишня расцвела? А куранты слышала? – Казалось, ей хотелось прочитать ответ на лице дочери, но кругом было слишком темно. – Пошли скорее. Чай давно готов. Давай руку…
Стол был накрыт в столовой, в очаге весело пылал огонь, но почему-то вдруг эта привычная уютная комната показалась девочке незнакомой. В отблесках огня возникла строка на стене: «…было бы так чудесно, если бы…» «Если бы… что? – часто спрашивала себя Арриэтта. – Если бы наш дом не был таким тёмным? Да, это было бы чудесно». На столе стояли самодельные свечи, наколотые на перевёрнутые кнопки, старенький чайник из пустого жёлудя, с носиком из гусиного пера и ручкой из проволоки, который время отполировало до блеска. А сколько еды! Два поджаренных ломтика каштана и сливочное масло к ним, холодный варёный каштан, который Под нарежет, как хлеб, целая тарелка сушёной смородины, заранее залитой кипятком и уже набухшей у огня, крошки от булочки с корицей, хрустящие и золотистые, чуть присыпанные сахаром, и – о восторг! – перед каждым стояла тарелка с консервированной креветкой. Хомили ради такого случая поставила парадные серебряные тарелки (шиллинги для Арриэтты и себя и полкроны – для Пода).
– Не копайся, Арриэтта, садись за стол, если ты уже вымыла руки! – воскликнула Хомили. – О чём ты задумалась?
Арриэтта пододвинула к столу катушку и медленно опустилась на неё, наблюдая, как мать берётся за носик чайника, – это всегда был интересный момент. Более толстый конец пера находился внутри чайника, и, перед тем как наливать, надо было слегка дёрнуть на себя носик – тогда он крепко закупоривал отверстие и вода не проливалась на стол. Если вода всё же просачивалась наружу, надо было дёрнуть перо посильнее и чуть-чуть повернуть.
– Ну, – сказала Хомили, осторожно разливая кипяток по чашкам, – расскажи, что ты видела.
– Не так уж и много, – ответил вместо дочери Под, отрезая ломтик варёного каштана, с которым намеревался съесть креветку.
– Она не видела украшений над камином?
– Нет, мы не заходили в кабинет.
– А как же промокательная бумага, которую я просила?
– В другой раз.
– Хорошенькое дело…
– Хорошенькое или нет, – пробормотал Под, методично пережёвывая каштан, – а только у меня были мурашки. Да ещё какие!
– Что это такое? – спросила Арриэтта. – Что за мурашки?
– Покалывание на затылке и в пальцах, – объяснила Хомили и, понизив голос, добавила: – Они появляются у отца, когда поблизости кто-нибудь есть.
– О!.. – сконфуженно выдавила Арриэтта и съёжилась.
– Вот потому-то я и поспешил домой, – объяснил Под.
– А там кто-то был? – встревожилась Хомили.
Под сунул в рот большой кусок креветки.
– Наверное, хотя я никого не видел.
Хомили перегнулась через стол.
– А у тебя были мурашки, дочка?
Арриэтта вздрогнула.
– А что, они должны быть у всех нас?
– Да, только в разных местах, – кивнула Хомили. – У меня, например, начинаются у лодыжек и ползут до колена, у моей матушки – под подбородком, потом охватывали всю шею…
– …И завязывались сзади бантом, – вставил Под с набитым ртом.
– Ну какой ты, право! – обиделась Хомили. – Это же факт. Нечего смеяться. У всех Гонгов так: вроде воротника.
– Жаль, что он её на задушил, – добавил Под.
– Ах, Под, Под, ты несправедлив: были у неё и хорошие стороны.
– Стороны! – воскликнул Под. – Да с какой стороны ни смотри, ничего хорошего!
Арриэтта слизнула крошки с губ и перевела тревожный взгляд с отца на мать.
– У меня не было никаких мурашек.
– Ну, – с облегчением вздохнула Хомили, – может, это была ложная тревога.
– Нет-нет, не лож… – начала было Арриэтта, но, увидев внимательный материнский взгляд, запнулась. – Я хочу сказать, раз у папы они были… А вдруг у меня их вообще не будет?
– Ты ещё маленькая, – сказала Хомили. – Всё в своё время. И мурашки тоже у тебя появятся. Подойди под скат на кухне, когда миссис Драйвер разгребает уголь в плите, встань на табурет или ещё на что-нибудь, чтобы быть поближе к потолку, и увидишь, как они по тебе поползут… Всё дело в практике.
После чая, когда Под взялся за сапожную колодку, а Хомили – за мытьё посуды, Арриэтта, дрожа от нетерпения, бросилась к своему дневнику. «Я открою его на любом месте». Дневник раскрылся на девятом и десятом июля. «Поспешишь – людей насмешишь», – гласила надпись за девятое число. А наверху следующей страницы она прочитала: «Куй железо, пока горячо». Эту страничку Арриэтта и вырвала. Потом перевернула и прочитала изречение, относящееся к одиннадцатому числу: «Нет розы без шипов». «Нет, уж лучше десятое: «Куй железо, пока горячо». И, зачеркнув последнюю свою запись («Мама не в духе…»), она написала под ней:
10 июля
Куй железо, пока горячо.
Дорогой дядя Хендрири, надеюсь, у тебя всё в порядке, и у братцев тоже всё в порядке, и у тёти Люпи. У нас всё хорошо, и я уже учусь добывать.
Твоя любящая племянница Арриэтта Курант.
Напиши, пожалуйста, ответ на обратной стороне бумажки.
– Что ты делаешь, Арриэтта? – окликнула её из кухни мать.
– Пишу дневник.
– А! – коротко, как обычно, отреагировала Хомили.
– Тебе что-то нужно?
– Успеется.
Арриэтта сложила листок, аккуратно засунула в «Географический справочник Мальчика-с-пальчика», а в дневнике записала: «Ходила добывать. Написала д. X. Разговаривала с м.», – после чего села у очага и, уставившись в огонь, принялась думать…
Глава двенадцатая
Но одно дело – написать письмо и совсем другое – засунуть листок под дверной коврик. В течение нескольких дней Под никак не желал подниматься наверх, затеяв ежегодную генеральную уборку кладовых: чинил перегородки, мастерил новые полки. Обычно Арриэтта очень любила эти весенние чистки, когда они разбирали свои запасы, извлекали на свет полузабытые сокровища и находили новое применение старым вещам. Она с наслаждением перебирала лоскутки шёлка, разрозненные лайковые перчатки, огрызки карандашей, ржавые лезвия, шпильки и иголки, высохшие винные ягоды, орешки фундук, покрытые белым налётом кусочки шоколада и ярко-красные палочки сургуча. Однажды Под смастерил ей щётку для волос из зубной щётки, а Хомили сшила шаровары из двух пальцев от шерстяной перчатки («чтобы могла ходить утром гулять»). Там были десятки трубочек цветного шёлка, и катушек с бумажными нитками, и маленьких клубочков шерсти всех цветов, и металлические перья для ручек, которые Хомили использовала как совки для муки, и огромное количество бутылочных пробок.
Но на этот раз Арриэтта нетерпеливо бродила вокруг и – когда только могла – подходила к решётке посмотреть, не появился ли мальчик. Она теперь всегда держала письмо при себе, засунув под кофточку, и листок уже обтрепался по краям. Один раз мальчик пробежал мимо: она видела его ноги в шерстяных чулках, – издавая горлом звуки, похожие на пыхтение какой-то машины, а потом, завернув за угол, испустил пронзительное «у-у-у-у-у-у!.. у-у!..» (паровозный гудок, как он потом ей объяснил), поэтому и не услышал, как она его позвала. Как-то вечером Арриэтта выскользнула из дома и прокралась к первым воротам, но, как ни раскачивалась на булавке, отстегнуть её не смогла.
Каждый раз, подметая столовую, Хомили ворчала по поводу промокашки:
– Я понимаю, что надо забираться на стул и на портьеры, но сколько времени уйдёт, чтобы добыть с секретера кусок промокашки? Четверть часа, не больше, особенно если ты прихватишь шляпную булавку с тесьмой… Поглядеть на наш пол, так можно подумать, что мы живём в мышиной норе. Никто не может упрекнуть меня, что я чересчур запасливая хозяйка: где уж мне, не из такой я семьи, – но я люблю, чтобы в доме было уютно.
И вот на четвёртый день Под сдался: положив молоток (молоточек-язычок от электрического звонка), сказал Арриэтте: