– Полно тебе, Хомили, – запротестовал Под, потому что терпеть не мог сплетен. – Я их такими не видел.
– Но согласись, что они на это способны. Под, ты сам просил, после того как мы поженились, чтобы я с ними не общалась.
– Только потому, что это небезопасно – они жили высоко.
– А какие лентяи они были! Уж этого-то ты не станешь отрицать? Никакого домашнего хозяйства не вели. Грелись у камина и ели раз в день – ведь ничего, кроме завтрака, в кабинет не подают.
– Что с ними случилось? – спросила Арриэтта.
– Ну, когда Хозяин умер, а Она слегла в постель, кабинет никому больше не был нужен. Пришлось им уйти. А что ещё им оставалось делать? Ни еды, ни огня. Там ужасно холодно зимой, когда не топят камин.
– А Клавесины?
Хомили задумалась.
– Ну, те были другими. Я не говорю, что они не важничали, как и Надкаминные, потому что тоже много о себе понимали. Твоя тётя Люпи, до того как выйти за дядю Хендрири, была Клавесин (по первому мужу), а уж кому и знать, как не нам, как она задирала нос.
– Право, Хомили… – попытался остановить жену Под.
– И без всяких к тому оснований. Ведь она была просто Захомутницей, перед тем как вышла за Клавесина.
– И куда делся этот Клавесин? – спросила Арриэтта.
– Умер. Люпи осталась с двумя детьми, а Хэндрири к тому времени был уже вдовцом с тремя. И не гляди на меня так, Под. Ты же не станешь отрицать, что она без конца пилила беднягу: считала, что унизила себя, выйдя замуж за одного из Курантов.
– Почему? – удивилась Арриэтта.
– Потому что мы, Куранты, живём под полом, вот почему. Потому что мы не выговариваем слова, как школьный учитель, и не едим тартинок с анчоусами. Что с того, что мы живём под кухней! Это вовсе не значит, что мы необразованные, вовсе нет. Куранты такая же старинная семья, как Клавесины. Запомни это хорошенько, Арриэтта, и пусть только кто-нибудь попробует сказать тебе, что это не так! Твой дедушка умел писать цифры и считать до… до скольких, Под?
– До пятидесяти семи.
– Вот видишь! До пятидесяти семи! И твой отец тоже умеет считать, сама знаешь. Он умеет записывать цифры и считать до самого конца. Где у них конец, Под?
– Ровно на тысяче.
– Вот видишь! – вновь воскликнула Хомили. – И азбуку знает, ведь это он тебя выучил буквам. И научился бы читать – правда, Под? – если бы ему не пришлось смолоду добывать. Твоему дяде Хендрири и твоему отцу пришлось подняться наверх и начать добывать, когда им было всего по тринадцать лет, как тебе сейчас, Арриэтта. Только подумай!
– Мне тоже хотелось бы… – начала было та, но мать продолжила, не переводя дыхания:
– Поэтому у него не было таких хороших условий, как у тебя. Клавесины жили в гостиной… они переехали туда в тысяча восемьсот тридцать седьмом году, в дыру за деревянной панелью в том месте, где раньше стоял клавесин, если он вообще там стоял, в чём лично я сомневаюсь… А на самом деле их фамилия была Утюг или что-то в этом роде, но они изменили её на Клавесин…
– А что же они ели? – спросила Арриэтта. – Там, в гостиной?
– Сладости, – ответила Хомили. – То, что подают к чаю. Нечего удивляться, что дети у них были такие болезненные. Конечно, в прежние времена было лучше… к чаю подавали сдобные булочки, и лепёшки, и сладкий пирог, и варенье, и джем. А один старый Клавесин даже помнил, как по вечерам там пили молочный пунш! Но им, бедолагам, приходилось добывать всё в такой спешке! В сырые дни, когда человеки сидели чуть не весь день в гостиной, чай приносили и уносили, так что Клавесины и близко к столу подойти не могли, а в хорошую погоду чай подавали в саду. Люпи говорила, что, случалось, изо дня в день они питались одними чёрствыми крошками да пили воду из цветочных ваз. Так что не надо так уж на них нападать: немножко поважничать да поговорить как господа было для них единственным утешением. Ты слышала, как говорит тётя Люпи?
– Да… Нет… Не помню.
– О, нужно было слышать, как она произносит слово «паркет» (это дощечки, из которых сделан пол в гостиной). «Паркэт… парр-кэт». Ох и умора же была! Если подумать, твоя тётя воображала больше всех…
– Арриэтта дрожит от холода, – заметил Под. – Мы не для того подняли девочку с постели, чтобы обсуждать тётю Люпи.
– Верно, верно, – виновато закивала Хомили. – Тебе следовало меня остановить. Ну-ка, мой ягнёночек, закутайся получше в одеяло, а я налью тебе чашку вкусного горячего бульона!
– И всё же, наверное, – задумчиво проговорил Под, в то время как Хомили наливала бульон, – и для того тоже.
– Для чего? – не поняла Хомили.
– Ну, подняли её… чтобы поговорить и об этом тоже: о тёте Люпи, дяде Хендрири… Эглтине.
– Пусть сначала поест.
– Одно другому не мешает, – возразил Под.
Глава шестая
Под кашлянул, и Арриэтта посмотрела на отца поверх чашки с бульоном, которую держала в обеих руках.
– Мы с мамой подняли тебя, чтобы рассказать о том, что делается наверху. Ты как-то сказала, что небо тёмно-коричневое и в нём есть трещины. Это не так: оно голубое.
– Я знаю, – сказала Арриэтта. – Видела через решётку.
– Разве там видно небо?
– Продолжай, – поторопила мужа Хомили. – Расскажи ей о воротах.
– Ну, – тяжело роняя слова, проговорил Под, – а если ты выйдешь из этой комнаты, что увидишь?
– Тёмный коридор, – сказала Арриэтта.
– А что ещё?
– Другие комнаты.
– А если пойдёшь дальше?
– Ещё коридоры.
– А если долго-долго идти по этим коридорам вперёд, и направо, и налево, и снова вперёд – и так до самого конца, – что увидишь?
– Ворота.
– Крепкие ворота, – поправил Под, – такие, что тебе не открыть. Для чего они?
– Чтобы к нам не залезли мыши, – уверенно сказала Арриэтта.
– Ну да… – вовсе не так неуверенно произнёс Под, словно согласился с ней только наполовину. – А ещё для чего?
– От крыс? – предположила Арриэтта.
– Здесь нет крыс. А как насчёт кошек?
– Кошек? – удивилась Арриэтта.
– А ты не думала, что эти ворота для того, чтобы удержать тебя здесь?
– Удержать… меня… здесь? – в полном замешательстве повторила Арриэтта.
– Наверху очень опасно, а ты – всё, что у нас есть, понимаешь? Не то что Хендрири… у него и сейчас двое своих детей и двое – Люпи, а раньше своих было трое.
– Отец имеет в виду Эглтину, – пояснила Хомили.
– Да, – кивнул Под, – её. Родители никогда не рассказывали ей о том, что делается наверху. У них не было окошка, как у нас, и она думала, что небо прибито над головой гвоздями, что в нём есть щели…
– Надо же так по-дурацки воспитывать ребёнка, – пробормотала Хомили, фыркнув, и пригладила Арриэтте волосы.
– Но Эглтина была неглупая девочка, – продолжил Под, – не поверила им, поэтому однажды поднялась наверх, чтобы увидеть всё своими глазами.
– А как она выбралась? – с любопытством спросила Арриэтта.
– Ну, тогда у нас не было так много ворот. Только одни, под курантами. Видно, Хендрири забыл их запереть. Так или иначе, Эглтина вышла наружу…
– В голубом платье, – добавила Хомили, – и жёлтых лайковых туфельках, которые ей сшил твой отец, с пуговицами из чёрных бусин. Они были такие хорошенькие!
– Так вот, – продолжил Под, – в любое другое время всё могло бы обойтись хорошо. Она бы вышла, осмотрела всё кругом, может быть, немножко испугалась и вернулась обратно… несолоно хлебавши, но здравой и невредимой.
– Но за это время многое произошло, – добавила Хомили.
– Да, – подтвердил Под. – Она не знала, потому что никто ей не сказал, что её отца увидели, и что наверху завели кошку, и…
– Они ждали неделю, – сказала Хомили, – они ждали месяц, они не теряли надежды ещё целый год, но с тех пор никто никогда Эглтину не видел.
– Вот что, – сказал, помолчав, Под и внимательно посмотрел на дочь, – вот что случилось с твоей двоюродной сестрой.
Снова воцарилась тишина, только суп булькал на очаге да слышалось, как тяжело дышит Под.
– Это разбило сердце твоему дяде Хендрири, – сказала наконец Хомили. – Он больше никогда не поднимался наверх… боялся найти там жёлтые лайковые туфельки. Им оставалось одно – переехать.
Несколько минут Арриэтта молчала, но наконец подняла голову и спросила:
– Почему вы рассказали мне об этом сегодня… сейчас?
Хомили поднялась, не находя себе места, подошла к печке.
– Мы вообще об этом не говорим: во всяком случае стараемся, – но сегодня вот решили… – Внезапно она повернулась к дочери. – Мы должны честно тебе сказать: сегодня твоего отца увидели наверху.
– О!.. – воскликнула Арриэтта. – Кто?
– Ты о нём никогда не слышала, да и не в нём дело, а в том, что…
– Вы думаете, они заведут кошку?
– Вполне возможно, – вздохнула Хомили.
Арриэтта поставила на пол чашку с супом – она была ей чуть ли не до колен – и уставилась в неё; на её лице появилось какое-то странное, мечтательное выражение.
– А мы не можем переехать? – наконец осмелилась она спросить.
Хомили всплеснула руками и, повернувшись к стене, едва не задыхаясь закричала, обращаясь к висевшей на стене сковородке:
– Ты не понимаешь, о чём говоришь! Червяки, и горностаи, и холод, и сырость, и…
– Но представь, что я вышла наружу и кошка меня слопала. Тогда вы с папой переехали бы? Ведь так? – сказала Арриэтта, и голос её дрогнул. – Ведь так?
Хомили снова повернулась, на этот раз – к Арриэтте. У неё был очень сердитый вид.
– Я тебя отшлёпаю, Арриэтта Курант, если не перестанешь болтать глупости!
Глаза Арриэтты наполнились слезами.
– Я только подумала, что мне тоже хотелось бы уйти отсюда… неслопанной… – И слёзы покатились по щекам.
– Хватит, – сказал Под, – сейчас же прекрати. Отправляйся в постель, Арриэтта, неслопанная и неотшлёпанная. Мы поговорим обо всём этом утром.
– Я вовсе не боюсь! – рассердилась Арриэтта. – А кошек обожаю. Спорю, что кошка ни при чём: Эглтина просто убежала, потому что ей противно было сидеть взаперти… день за днём… неделю за неделей… год за годом… Так же, как мне!