Последние слова были произнесены уже сквозь рыдания:
– Взаперти! – удивлённо повторила Хомили, а Арриэтта, прикрыв лицо руками, твердила как заведённая:
– Ворота… ворота, ворота, ворота…
Под и Хомили уставились друг на друга поверх её склонённой головы.
– Не надо было заводить этот разговор сегодня, – сказал Под уныло. – Да ещё так поздно, перед сном…
Арриэтта подняла залитое слезами лицо и воскликнула:
– Поздно или рано, какая разница! О, я знаю, папа удивительно ловко всё добывает. Я знаю, что мы сумели остаться, хотя все остальные должны были уйти. Но к чему это нас привело? Не думаю, что это так уж умно – всю жизнь жить одним в большом полупустом доме, в подполье, где не с кем поговорить, не с кем поиграть, нечего увидеть, кроме пыльных коридоров, нет никакого света, кроме света свечей и очага да того света, что проникает сюда через щели. У Эглтины были братья, была ручная мышка, у Эглтины были жёлтые лайковые туфли с чёрными пуговками, и Эглтина вышла отсюда… пусть один раз!
– Ш-ш-ш! – ласково сказал Под. – Не так громко.
Половицы у них над головой заскрипели, послышались тяжёлые шаги взад и вперёд, взад и вперёд. Послышался стук кочерги и ворчание миссис Драйвер: «Чтоб ей пусто было, этой плите! Опять восточный ветер поднялся». Затем, повысив голос, она позвала: «Крампфирл!»
Под сумрачно уставился в пол; Арриэтта вздрогнула и плотнее закуталась в вязаное одеяло. Хомили, испустив долгий и тяжкий вздох, внезапно подняла голову и решительно сказала:
– Девочка права!
У Арриэтты сделались круглые глаза, и она испуганно воскликнула:
– Ой, нет!
Правы родители, а не дети. Она знала: дети могут говорить что вздумается и получать от этого удовольствие, всегда зная, что они не правы и с ними не случится ничего плохого.
– Понимаешь, Под, – продолжила Хомили, – для нас с тобой всё было иначе. Здесь были другие семьи, другие дети… В ванной комнате – Умывальники, помнишь? И эта семья, что жила за хлеборезкой… я забыла их фамилию. И мальчики из чулана. И тогда был подземный ход в конюшню, по которому к нам приходили дети Захомутников. Нам было… как бы это сказать… веселей.
– Пожалуй, – сказал Под. – В некотором роде – да. Но куда это нас привело? Где все они сейчас?
– Я не удивлюсь, если многие из них живут и не тужат, – резко сказала Хомили. – Времена изменились, и дом этот изменился. Добыча у нас теперь не та, что прежде. Помнишь, многие ушли, когда здесь рыли канаву для газопровода. Через поле и лес и ещё дальше. Настоящий туннель до самого Лейтон-Баззарда.
– Ну и что они там нашли? – сердито спросил Под. – Гору кокса.
Хомили отвернулась от него и решительно сказала:
– Арриэтта, предположим, когда-нибудь… мы выберем такой день, когда в доме никого не будет, ну и, конечно, если они не заведут кошку, а у меня есть основания полагать, что они её не заведут… предположим, когда-нибудь отец возьмёт тебя с собой, когда пойдёт добывать, ты хорошо будешь себя вести, да? Будешь делать всё, что он скажет, быстро и тихо, без возражений?
Арриэтта вспыхнула и, прижав кулачки к груди, восторженно ахнула, но Под быстро сказал:
– Право, Хомили, мы должны сперва подумать. Нельзя ничего обещать, как следует всё не обдумав. Меня увидели – не забывай об этом. Сейчас неподходящее время брать девочку наверх.
– Кошки не будет, – сказала Хомили. – На этот раз никакого визга мы не слышали. Не то что тогда, с Розой Пикхетчет.
– Всё равно, – произнёс Под, но не столь твёрдо, – какой-то риск остался. И я ни разу не слышал, чтобы девочка ходила добывать.
– Я так смотрю на это, – сказала Хомили, – и это только сейчас пришло мне в голову: если бы у нас был сын, ты бы взял его наверх, да? Ну а сына у нас нет, только Арриэтта. Представь: с тобой или со мной что-нибудь случится. Что будет тогда с ней, если она не научится добывать сама?
Под потупился, а через минуту сказал:
– Да, я понимаю, что ты имеешь в виду.
– Это будет ей интересно, да и томиться она перестанет.
– Томиться? По чему?
– По голубому небу, траве и всему такому.
Арриэтта шумно вздохнула, и Хомили быстро обернулась к ней.
– Пустые мечты: я всё равно никуда не перееду отсюда ни ради тебя, ни ради кого другого.
– Да-а, – протянул Под и рассмеялся. – Вот оно что!
– Тише, – предостерегающе шепнула Хомили и, взглянув на потолок, быстро добавила: – Не так громко. Ну, поцелуй отца, Арриэтта, и в постель!
Свернувшись калачиком под одеялом, Арриэтта чувствовала, как радость тёплым потоком заливает её с ног до головы. Голоса родителей за стеной слышались то громче, то тише: голос Хомили звучал ровно, уверенно, убедительно – так говорят победители. Один раз Арриэтта услышала, как заскрипел стул, – это поднялся Под. Потом его голос: «Мне это не по душе». Затем шёпот Хомили: «Тише». И тотчас сверху донеслись неверные шаги и грохот кастрюль.
Арриэтта, уже засыпая, окинула взглядом свой разукрашенный потолок. «Цветок Гаваны», – гордо провозглашали знамена. – Высший сорт… Самое лучшее качество». И дамы в прозрачных одеждах, ликуя, дули в трубы торжествующе и беззвучно, возвещая грядущую радость…
Глава седьмая
Следующие три недели Арриэтта изо дня в день показывала родителям, что уже не маленькая и на неё можно положиться: помогла матери прибрать в кладовых; подмела коридоры; рассортировала бусы (их использовали вместо пуговиц) и разложила по металлическим крышкам от баночек из-под аспирина; разрезала старые лайковые перчатки на квадраты, из которых Под потом шил туфли; наточила иголки из рыбьих косточек тоньше пчелиного жала; развесила сушиться у оконной решётки бельё, и оно тихо покачивалось там под лёгким ветерком. И наконец наступил день, когда Хомили, закончив мыть щёткой столешницу на кухне, распрямила спину и позвала:
– Под! – А когда с сапожной колодкой в руке муж вышел из мастерской, воскликнула: – Ты только взгляни на эту щётку!
Щётка была из жёсткого волокна, переплетённого косицами с тыльной стороны.
– Ага, – буркнул Под, – совсем вытерлась.
– Все костяшки ободрала, пока вымыла стол, – пожаловалась Хомили.
Под встревожился. С того дня, как его увидели, добывать приходилось только на кухне, и то лишь самое необходимое – топливо и еду. Под плитой наверху была заброшенная мышиная нора, и ночью, когда огонь в плите был погашен, Под использовал её как спуск, чтобы не носить добычу кругом. После несчастного случая на портьере они подставили под дыру комод из спичечных коробков, взгромоздили на него табурет, и с помощью Хомили, которая подталкивала и подпихивала его снизу, Под выучился пролезать через спуск наверх. Теперь не надо было рисковать, пробираясь в кухню через холл и коридоры: он мог просто выскочить из-под огромной чёрной плиты и взять зубок чеснока, или морковку, или аппетитный ломтик ветчины. Но не надо думать, что это было очень просто. Даже если огонь в плите был погашен, часто на полу оставалась горячая зола и даже угли, а однажды, когда он выбирался наружу, миссис Драйвер чуть не смела его в кучу мусора огромной метлой, и он скатился вниз прямо на голову Хомили, обжёгшийся и напуганный, и долго не мог откашляться, наглотавшись пыли. А в другой раз огонь по какой-то неизвестной причине горел во всю мочь, и Под вдруг оказался в настоящем пекле, где на него сыпались добела раскалённые глыбы угля. Но обычно ночью плита была холодная и Под спокойно выбирался на кухню.
– Миссис Драйвер нет дома, – сказала Хомили. – У неё сегодня выходной. А Она (они всегда называли тётю Софи «Она») отдыхает у себя в спальне.
– Да их-то я не боюсь, – сказал Под.
– Неужто мальчишка ещё в доме?! – воскликнула Хомили. – Быть не может.
– Не знаю, но риск есть всегда.
– И всегда будет. Помнишь, однажды ты добывал в угольном чулане – и приехал фургон с углём?
– Но я всегда знаю, где эти двое – Она и миссис Драйвер.
– Ну, что касается мальчика – так ещё лучше! Этого мальчика за милю слышно. – Хомили помолчала, потом добавила: – Что ж, делай как знаешь. А только непохоже на тебя толковать о риске…
– Ладно, – сказал Под, вздохнув, и отправился за своим походным мешком.
– Возьми девочку! – крикнула Хомили ему вслед.
Под обернулся:
– Право, не стоит…
– Почему? – удивилась Хомили. – Сегодня самый подходящий день. Ты же не пойдёшь дальше парадной двери. Если переживаешь, оставь её под курантами: в случае чего она в одну секунду сможет нырнуть вниз и убежать. Дай ей хоть выглянуть наружу. Арриэтта!
Под попытался было возразить, но Хомили, словно и не слышала его, весело поинтересовалась, когда дочь вбежала в комнату:
– Хочешь пойти с папой за щетинками для щётки? Их нужно надёргать из коврика для ног в холле.
Арриэтта радостно подпрыгнула и воскликнула:
– А можно?
– Сними передник и переобуйся. Когда идёшь добывать, нужна лёгкая обувь. Надень, пожалуй, свои красные лайковые туфли.
И когда Арриэтта, пританцовывая, выбежала из комнаты, Хомили обернулась к мужу:
– Всё будет в порядке, вот увидишь.
Арриэтта шла за отцом по тёмным переходам, и сердце в груди билось, как птица в клетке. Сейчас, когда наступил наконец этот долгожданный миг, она еле могла совладать с волнением и вся дрожала: ей казалось, что у неё внутри совсем пусто, что она ничего не весит.
У них было три мешка на двоих. «На случай, – объяснил Под, – если найдём что-нибудь интересное. Всегда нужно иметь запасной мешок, чтобы не упустить счастливый шанс». Когда они подошли к первым воротам, Под положил мешки на землю, чтобы открыть щеколду. Она была сделана из французской булавки, большой и слишком тугой, чтобы открыть её руками. Арриэтта смотрела, как отец повис всем телом на защёлкнутом острие, так что ноги у него болтались в воздухе, затем, перебирая руками, стал двигаться по острию к головке, пока булавка не открылась; в тот же миг он спрыгнул на землю.