– Конечно, едим, – засмеялась Арриэтта. – У моего папы был дядя, который на своей лодочке катался в кастрюле с бульоном и подбирал всё, что там плавало, а иногда забрасывал удочку на дно, чтобы подцепить кусочек костного мозга. Но потом кухарка заподозрила неладное, когда ей стали попадаться в супе согнутые булавки. Однажды он чуть не потерпел крушение, когда налетел на затонувшую сахарную кость. Дядя потерял вёсла, в лодке сделалась течь, но он закинул удочку на ручку кастрюли и подтянулся к её краю. Сколько там было бульона!.. Дна не видно! А кастрюля! Я хочу сказать, такие громады скоро всю землю бы объели… ничего бы не осталось. «Вот почему хорошо, – говорит папа, – что они вымирают… Нам много не надо, – говорит папа, – несколько штук – и всё, чтобы нас обеспечить. Хорошенького, – говорит он… Что же он говорит? Ах да: – Понемножку». Он говорит…
– Погоди, – прервал её мальчик, – что значит «нас обеспечить»?
Глава десятая
И Арриэтта рассказала, как они добывают то, что им нужно, какая это трудная и опасная работа; поведала о кладовых в подполье, о подвигах отца в молодые годы, о его ловкости и мужестве; описала те далёкие времена, ещё до её рождения, когда Под и Хомили жили богато и у них была музыкальная шкатулка, покрытая золотой филигранью, и крошечная птичка, сделанная из пёрышек зимородка, которая вылетала из шкатулки, хлопала крылышками и пела песенку, и кукольная мебель, и малюсенькие стаканчики из зелёного стекла, серебряный чайник из горки в гостиной, атласное покрывало и вышитые простынки…
– Они у нас до сих пор есть, – добавила Арриэтта, – это Её носовые платки…
Она, как мало-помалу догадался мальчик, это тётя Софи наверху. Он узнал, как Под добывал вещи в Её спальне, пробираясь при свете камина среди безделушек на туалетном столике, даже залезая наверх по пологу и расхаживая у Неё по одеялу. А Она следила за ним глазами, а иногда даже разговаривала с ним, потому что, объяснила Арриэтта, каждый день в шесть часов вечера Ей приносили графинчик доброй старой мадеры, от которой к полуночи не оставалось ни капли. Никто Её не винил, даже Хомили, потому что, как она говорила, у Неё, бедняжки, так мало осталось удовольствий в жизни. И после первых трёх рюмок, объяснила Арриэтта, Она не верила ничему из того, что видели Её глаза!
– Она думает, что папа вылезает из графина, – рассмеялась Арриэтта. – Когда-нибудь, когда я стану постарше, он и меня возьмёт к Ней, и Она подумает, что я тоже вылезла из графина. Ей это будет приятно, говорит папа, Она к нему привязалась. Однажды он взял к Ней маму, и тётя Софи очень обрадовалась, и потом всё спрашивала, почему мама больше не приходит, и говорила, что ей мадеру разбавляют водой, потому что один раз видела маленького мужчину и маленькую женщину, а теперь видит лишь одного мужчину.
– Хорошо, если бы и про меня она думала, будто я вылез из графина, – сказал мальчик. – Она учит меня грамоте, а потом заставляет писать диктанты. Я вижу её только по утрам, а по утрам она сердитая. Первым делом проверяет, чистые ли у меня уши, и спрашивает миссис Драйвер, выучил ли я урок.
– А на что похожа миссис Драйвер? – спросила Арриэтта. (Как восхитительно было разговаривать вот так, небрежно, о миссис Драйвер!.. Как храбро с её стороны!)
– Она толстая, у неё растут усы, и когда купает меня, то изо всей силы трёт мочалкой по синякам и ссадинам и говорит, что – дай только срок! – отшлёпает туфлей. – Мальчик выдрал пук травы, стал его разглядывать, и Арриэтта заметила, что губы его дрожат. – А моя мама очень хорошая, но живёт в Индии… А почему вы потеряли все свои богатства?
– Понимаешь, наверху, в кухне, лопнул кипятильник, и наш дом залило горячей водой. Все вещи прибило к оконной решётке. Папа работал день и ночь не покладая рук: сначала в горячей воде, потом в холодной, – пытался спасти имущество. Это было в марте, и внизу ужасно сквозило. Папа простудился, заболел и ходить наверх больше не мог, поэтому работать пришлось дядюшке Хендрири и другим, и мама за труды отдала им все наши вещи одну за другой. Птичка из музыкальной шкатулки испортилась от воды, пёрышки выпали, и наружу вылезла колючая пружина. Папа поставил пружину на дверь, чтобы та плотней закрывалась и не было сквозняка, а пёрышки мама приладила к своей кротовой шляпке. Потом родилась я, и папа снова стал добывать, но теперь устаёт быстрее и не любит лазать по портьерам, особенно когда оторваны бомбошки…
– Я ему немного помог, – сказал мальчик, – тогда, с чашкой. Он весь дрожал: я думаю, испугался.
– Папа испугался? – сердито воскликнула Арриэтта. – Испугался тебя?!
– Может, он не любит высоты?
– Он любит высоту, – возразила Арриэтта. – Чего он не любит – так это портьер, я же тебе сказала. Он от них устаёт.
Мальчик сидел на корточках и задумчиво жевал травинку, потом спросил:
– «Добывать» – вы так это называете?
– А как иначе?
– Я бы сказал «красть».
Арриэтта рассмеялась и смеялась до упаду, до слёз.
– Но нас же зовут «добывайки», как вас – «человеки» или как там… Мы часть этого дома. Ты ещё скажи, что камин крадёт уголь у ведёрка для угля.
– Тогда что такое воровство?
У Арриэтты сделался серьёзный вид.
– Предположим, дядя Хендрири добыл часы с изумрудами с Её туалетного стола, а папа забрал их и повесил у нас на стене. Вот это воровство.
– Часы с изумрудами! – воскликнул мальчик.
– Неважно что; я сказала «часы», потому что у нас висят такие часы в столовой, но их папа добыл своими руками. Это может быть что угодно – кусок сахара хотя бы. Но мы никогда ничего не воруем.
– Только у людей! – сказал мальчик.
Арриэтта снова рассмеялась, и до того досмеялась, что пришлось спрятать лицо в цветок.
– Ой, умора! Ну и чудак же ты! – Она подняла глаза на его недоумевающее лицо. – Человечков специально сделали для добываек… как хлеб для масла!
Мальчик несколько минут сидел молча. Под порывом ветра зашелестели вишни, закачались розовые цветы, и он наконец, глядя, как слетают вниз лепестки, сказал:
– Нет, я этому не верю. Совершенно не верю, что нас сделали для вас: ни капельки не верю, – и не верю, что мы вымираем!
– Ну какой ты непонятливый! – нетерпеливо воскликнула Арриэтта, глядя ему в подбородок. – Где твой здравый смысл? Ты – единственный человек, которого я видела, хотя знаю, что есть ещё трое: Она, миссис Драйвер и Крампфирл, – но зато мне известна куча добываек – Надкаминных, и Клавесинов, и Захомутников, и Утюгов, и Плинтусов, и Подсундучных, и… и… и преподобного Джона Стаддингтона, и…
Мальчик посмотрел вниз.
– Джона Стаддингтона? Но это же наш двоюродный дедушка.
– Эта семья жила за его портретом, – продолжила Арриэтта, слушая его вполуха, – а ещё здесь жили Запечники, и Гонги, и…
– Хорошо, – прервал её мальчик. – А ты их видела?
– Я видела Клавесинов. А моя мама сама из Гонгов. Другие жили здесь ещё до моего рождения…
Мальчик наклонился ещё ниже.
– Так где же они теперь? Ну-ка скажи.
– Дядюшка Хендрири живёт за городом, – холодно произнесла Арриэтта, отодвигаясь от его огромного лица, когда заметила, что оно покрыто светло-золотистым пухом. – Вместе со своими детьми, Клавесинами и Курантами.
– Ну а где другие?
– Кто где, – пожала плечами Арриэтта, подумав: а правда – где?
От мальчика на неё наискосок падала большая тень, и Арриэтта вдруг вздрогнула, словно от холода.
Он снова отодвинулся, потому что его большая светловолосая голова закрывала от неё небо.
– Так вот, – произнёс он медленно, и глаза его были холодны как лёд. – Я видел только двух добываек: твоего отца и тебя, – но зато знаю сотни, и сотни, и сотни, и сотни…
– Нет, – прошептала Арриэтта.
– …людей. – И он снова сел.
Арриэтта застыла на месте, не глядя на мальчика, а немного погодя еле слышно сказала:
– Я тебе не верю.
– Ну так слушай…
И мальчик рассказал ей о железнодорожных станциях и футбольных матчах, об автогонках, демонстрациях и концертных залах; рассказал также про Индию и Китай, Северную Америку и Великобританию, а ещё про летние ярмарки, и в заключение добавил:
– Не сотни, а тысячи, миллионы, миллиарды больших, огромных, громадных людей. Теперь веришь?
Арриэтта во все глаза испуганно смотрела на него, да так, что от напряжения заболела шея.
– Не знаю.
– А что до вас, – продолжил мальчик, опять наклоняясь к ней, – я думаю, на свете больше нет добываек. Я думаю, в живых остались лишь вы трое.
Арриэтта спрятала лицо в чашечке первоцвета и прошептала:
– Этого не может быть. А дядя Хендрири? А тётя Люпи и двоюродные братцы?
– Все перемёрли, спорю на что хочешь, – сказал мальчик. – Мало того: мне никто не поверит, что я и тебя-то видел. И ты будешь самой последней, потому что самая молодая из вас. – И добавил с торжествующей улыбкой: – Наступит день, когда ты будешь единственной добывайкой на свете.
Он сидел неподвижно, ожидая ответа, но Арриэтта не подняла на него глаз.
– Ну вот, теперь ты ревёшь! – заметил он через минуту.
– Они не умерли, – сказала Арриэтта сдавленным голосом, пошарив в кармане в поисках носового платка. – Они живут в барсучьей норе через два поля отсюда, за рощей. Мы не ходим к ним в гости, потому что это для нас далеко, а ещё опасно: могут встретиться горностаи, и коровы, и лисы, и… вороны…
– За какой рощей? – спросил мальчик.
– Не знаю! – едва ли не выкрикнула Арриэтта. – Туда надо идти вдоль газопровода… по полю, которое называется «Паркинс-Бек»! Всё, мне пора!
– Не уходи, – попросил мальчик, – побудь ещё здесь.
– Нет, пойду.
– Ну а как же книжка? – едва не плача, произнёс мальчик.
– Я не стану тебе читать! – отрезала Арриэтта.
– Почему?
Она сердито посмотрела на него.
– Потому…
– Хорошо: я пойду на то поле. Пойду и найду твоего дядюшку Хендрири. И двоюродных братцев. И тётю… как там её зовут. Ну как, согласна? Ты можешь им написать, а я передам записку… если, конечно, они живы.