, которым был обтянут стол, среди жестяных коробок и бухгалтерских книг…
– Полно тебе, Хомили, – запротестовал Под, он терпеть не мог сплетен. – Я их такими не видел.
– Но согласись, что они на это способны. Под, ты сам сказал, когда я вышла за тебя замуж, чтобы я не ходила к ним в гости.
– Потому что они жили так высоко, – сказал Под, – только поэтому.
– А лентяи они были! Уж этого ты не станешь отрицать? Никакого домашнего хозяйства они не вели. Грелись у камина и ели только завтрак, ведь ничего другого в кабинет не подают.
– Что с ними случилось? – спросила Арриэтта.
– Ну, когда Хозяин умер, а Она слегла в постель, кабинет никому больше не был нужен. Пришлось им уйти. А что ещё им оставалось делать? Ни еды, ни огня. Там ужасно холодно зимой, когда не топят камин.
– А Клавесины? – спросила Арриэтта.
Хомили задумалась.
– Ну, они были другими. Я не говорю, что они не важничали, как и Надкаминные, потому что они тоже много понимали о себе. Твоя тётя Люпи, которая вышла за дядю Хендрири, была Клавесин по первому мужу, а уж кому и знать, как не нам, как она задирала нос.
– Право, Хомили… – начал Под.
– И без всяких к тому оснований. Ведь она была просто Захомутницей, перед тем как вышла за Клавесина.
– Разве она вышла не за дядю Хендрири? – спросила Арриэтта.
– Да, позднее. Она была вдова с двумя детьми, а он был вдовец с тремя. И не гляди на меня так, Под. Ты же не станешь отрицать, что она без конца пилила бедного Хендрири – считала, что унизила себя, выйдя замуж за одного из Курантов.
– Почему? – спросила Арриэтта.
– Потому что мы, Куранты, живём под полом, вот почему. Потому что мы не выговариваем слова, как школьный учитель, и не едим тартинок с анчоусами. Что с того, что мы живём под кухней! Это вовсе не значит, что мы необразованные, вовсе нет. Куранты такая же старинная семья, как Клавесины. Запомни это хорошенько, Арриэтта, и пусть только кто-нибудь попробует сказать тебе, что это не так! Твой дедушка умел считать и писать цифры до… до скольких, Под?
– До пятидесяти семи, – сказал Под.
– Вот видишь! – сказала Хомили. – До пятидесяти семи! И твой отец тоже умеет считать, сама знаешь. Он умеет считать и записывать цифры до самого конца. Где у них конец, Под?
– Ровно на тысяче, – ответил Под.
– Вот видишь! – вновь воскликнула Хомили. – И азбуку знает, ведь это он тебя выучил буквам. И научился бы читать – правда, Под? – если бы ему не пришлось смолоду добывать. Твоему дяде Хендрири и твоему отцу пришлось подняться наверх и начать добывать, когда им было всего по тринадцать лет. Как тебе сейчас, Арриэтта. Только подумай!
– Мне тоже хотелось бы… – начала Арриэтта.
– Поэтому у него не было таких хороших условий, как у тебя, – продолжала не переводя дыхания Хомили, – и только потому, что Клавесины жили в гостиной… они переехали туда в тысяча восемьсот тридцать седьмом году, в дыру за деревянной панелью в том месте, где раньше стоял клавесин, если он вообще там стоял, в чём лично я сомневаюсь… а на самом деле их фамилия была Утюг или что-то в этом роде, и они изменили её на Клавесин и…
– А что они ели? – спросила Арриэтта. – Там, в гостиной?
– Сладости к чаю, – ответила Хомили. – Одни сладости к чаю. Нечего удивляться, что дети у них были такие болезненные. Конечно, в прежние времена было лучше… к чаю подавали сдобные булочки, и лепёшки, и сладкий пирог, и варенье, и джем. А один старый Клавесин даже помнил, как по вечерам там пили молочный пунш! Но им, бедолагам, приходилось добывать всё в такой спешке! В сырые дни, когда человеки сидели чуть не весь день в гостиной, чай приносили и уносили, а Клавесины и близко к столу подойти не могли… а в тёплые дни чай подавали в саду. Люпи рассказывала мне, что порой день за днём они питались одними чёрствыми крошками да пили воду из цветочных ваз. Так что не надо так уж на них нападать, немножко поважничать да разговаривать, как господа, было для них единственным утешением. Ты слышала, как говорит тётя Люпи?
– Да… Нет… Не помню.
– О, тебе нужно было слышать, как она произносит слово «паркет», – это дощечки, из которых сделан пол в гостиной. «Паркэт… парр-кэт», – говорила она. Ох, и умора же была! Если подумать, твоя тётя Люпи воображала о себе больше всех остальных…
– Арриэтта дрожит от холода, – сказал Под. – Мы не для того подняли девочку с постели, чтобы говорить про тётю Люпи.
– Верно, верно, – виновато промолвила Хомили. – Тебе следовало меня остановить. Ну-ка, мой ягнёночек, закутайся получше в одеяло, а я налью тебе чашку вкусного горячего бульона!
– И всё же, – сказал Под, в то время как Хомили наливала бульон, – и для того тоже.
– Что – тоже? – спросила Хомили.
– Подняли её, чтобы поговорить о тёте Люпи тоже. О тёте Люпи, дяде Хендрири и… – он приостановился, – Эглтине.
– Пусть сначала выпьет бульон.
– Никто не мешает ей пить, – сказал Под.Глава шестая
– Мы с мамой подняли тебя, – начал Под, – чтобы рассказать о том, что делается наверху.
Арриэтта, держа чашку с бульоном в обеих руках, поглядела на него через край.
Под кашлянул.
– Ты сказала недавно, что небо тёмно-коричневое и в нём есть трещины. Это не так. – Он взглянул на неё чуть ли не осуждающе. – Оно голубое.
– Я знаю, – сказала Арриэтта. – Я видела его через решётку.
– Разве тебе видно через неё небо?
– Продолжай, – прервала его Хомили, – расскажи ей о воротах.
– Ну, – тяжело роняя слова, проговорил Под, – а если ты выйдешь из этой комнаты, что ты увидишь?
– Тёмный коридор, – сказала Арриэтта.
– А что ещё?
– Другие комнаты.
– А если пойдёшь дальше?
– Ещё коридоры.
– А если ты будешь идти и идти по этим коридорам вперёд, и направо, и налево, и снова вперёд и дойдёшь до самого конца, что ты увидишь?
– Ворота, – сказала Арриэтта.
– Крепкие ворота, – сказал Под, – ворота, которые тебе не открыть. Для чего они?
– Чтобы к нам не попали мыши, – сказала Арриэтта.
– Верно, – неуверенно произнёс Под, словно согласился с ней только наполовину. – Но мыши пока никому не причинили вреда. Ещё для чего?
– От крыс? – предположила Арриэтта.
– Здесь нет крыс, – сказал Под. – А что ты думаешь о кошках?
– Кошках? – удивлённо повторила Арриэтта.
– И о том, не для того ли эти ворота, чтобы удержать тебя здесь?
– Удержать меня здесь? – в полном замешательстве промолвила Арриэтта.
– Наверху очень опасно, – сказал Под. – А ты, Арриэтта, – всё, что у нас есть, понимаешь? Не то что Хендрири… у него и сейчас двое своих детей и двое детей Люпи. А раньше, – добавил Под, – у него было трое. Трое своих.
– Отец имеет в виду Эглтину, – сказала Хомили.
– Да, – подтвердил Под. – Об Эглтине. Они никогда не рассказывали ей о том, что делается наверху. У них не было окошка, как у нас. Они говорили ей, что небо прибито над головой гвоздями, что в нём есть щели…
– Надо же так по-дурацки воспитывать ребёнка, – пробормотала Хомили. Она фыркнула и пригладила Арриэтте волосы.
– Но Эглтина была неглупая девочка, – продолжал Под, – она им не поверила. И вот однажды она поднялась наверх, чтобы увидеть всё своими глазами.
– А как она выбралась? – с любопытством спросила Арриэтта.
– Ну, тогда у нас не было так много ворот. Только одни, под курантами. Видно, Хендрири забыл их запереть. Так или иначе, Эглтина вышла наружу…
– В голубом платье, – добавила Хомили, – и жёлтых лайковых туфельках, которые ей сшил твой отец, с пуговицами из чёрных бусин. Они были такие хорошенькие!
– Так вот, – продолжал Под, – в любое другое время всё могло бы обойтись хорошо. Она бы вышла, осмотрела всё кругом, может быть, немножко испугалась бы и вернулась обратно… несолоно хлебавши… но здравой и невредимой.
– Но за это время многое произошло, – сказала Хомили.
– Да, – подтвердил Под, – она не знала, потому что никто не сказал ей, что её отца увидели, и что наверху завели кошку, и…
– Они ждали неделю, – сказала Хомили, – они ждали месяц, они не теряли надежды ещё целый год, но с тех пор никто никогда не видел Эглтину.
– Вот что, – сказал, помолчав, Под и внимательно посмотрел на дочь, – вот что случилось с твоей двоюродной сестрой.
Снова настала тишина, только суп булькал на очаге да слышалось, как тяжело дышит Под.
– Это разбило сердце твоего дяди Хендрири, – сказала наконец Хомили. – Он больше никогда не поднимался наверх… боялся найти там жёлтые лайковые туфельки. Им оставалось одно – переехать.
Несколько минут Арриэтта молчала, но вот она подняла голову и спросила:
– Почему вы рассказали мне об этом? Сегодня? Сейчас?
Хомили поднялась, не находя себе места, подошла к печке.
– Мы вообще об этом не говорим, во всяком случае не часто. Но сегодня мы решили… – Внезапно она повернулась к Арриэтте. – Мы должны честно тебе сказать: сегодня твоего отца увидели наверху.
– О!.. – воскликнула Арриэтта. – Кто?
– Ну, кто-то, о ком ты никогда не слышала. Но дело не в этом, дело в том, что…
– Вы думаете, они заведут кошку?
– Вполне возможно, – сказала Хомили.
Арриэтта поставила на пол чашку с супом – она была ей чуть ли не до колен – и уставилась в неё; на её лице появилось какое-то странное, мечтательное выражение.
– А мы не можем переехать? – наконец осмелилась она спросить.
Хомили всплеснула руками и повернулась к стене. У неё перехватило дыхание.
– Ты не понимаешь, о чём ты говоришь! – закричала она, обращаясь к висевшей на стене сковородке. – Червяки, и горностаи, и холод, и сырость, и…
– Но представь, что я вышла наружу и кошка слопала меня. Тогда вы с папой переехали бы? Ведь так? – спросила Арриэтта, и голос её дрогнул. – Ведь так?
Хомили снова повернулась, на этот раз – к Арриэтте. У неё был очень сердитый вид.
– Я тебя отшлёпаю, Арриэтта Курант, если ты не перестанешь болтать глупости!