– Да-да, вы правы: не сейчас. Конечно, я сделаю всё, что смогу, но ничего не обещаю: у меня то получается, то – нет. И никакого «великого дара», как вы выразились, у меня нет: просто время от времени я становлюсь посредником для какой-то силы. Я всего лишь пустой сосуд.
Леди Маллингс опустила руку в свою корзинку для пикника, достала оттуда маленькую сумочку и почти благоговейно положила в неё конверт.
– Передайте миссис Платтер самые тёплые пожелания и скажите, что я очень постараюсь.
Улыбнувшись, леди Маллингс закрыла за собой дверь, а мистер Платтер, в высшей степени довольный собой, чувствовал, что справился с заданием успешно, и всё благодаря собственной предусмотрительности и тщательной подготовке к разговору по пути. Вот только дело было вовсе не в этом. Беатрис Маллингс относилась к тем людям, кто просто не способен думать о других плохо. После смерти мужа и двух сыновей она посвятила жизнь своим друзьям. Любая просьба о помощи, какой бы тривиальной ни казалась, становилась для неё на определённый момент главной целью в жизни, оставляя далеко позади другие обязанности. Она не проявила ни малейшего стремления выяснить, что лежит в бежевом конверте: для неё имело значение лишь то, что это почему-то дорого миссис Платтер, как, вероятно, дорог и владелец вещи.
Поднимая с пола ящик с инструментами, мистер Платтер уже широко улыбался, поэтому куча дополнительных дел, которые приготовила для него мисс Паркинсон, не вызвала у него негативных эмоций. Единственное, что его беспокоило, успеет ли он вернуться домой к обеду. Миссис Платтер пообещала приготовить сегодня тушёное мясо с картофелем по-ланкаширски, его любимое блюдо.
Глава двадцать первая
Тем же субботним утром очень рано встала и Арриэтта. Тётя Люпи попросила её забрать Тиммиса пораньше, пока не пришли дамы украшать церковь цветами.
«Их будет очень много, – объяснила тётя Люпи накануне. – Приходят все кому не лень: болтают, снуют туда-сюда, спорят. Нет ни местечка свободного: скамьи заняты плащами и корзинками для пикников. Все ведут себя так, словно находятся в собственном доме. Что Господь всемилостивый думает обо этом, я даже представить не могу. Для нас это просто кошмарный день: мы и шагу не можем сделать из фисгармонии. Продукты, вода… – всё нужно принести заранее. Часами приходится сидеть почти в кромешной темноте – свечу зажигать нельзя, – до тех пор, пока они не разойдутся. Да и после этого мы не чувствуем себя в безопасности: кто-нибудь всегда возвращается – или что-то забыл, или, напротив, что-то принёс. Поэтому, дорогая, ты уж забери Тиммиса пораньше и приведи попозже…»
Ризница действительно, когда Арриэтта вошла туда через дыру в стене утром в субботу, выглядела великолепно: цветы (в корзинах, жестяных ваннах, вазах, баночках из-под джема) стояли всюду – на полу, на столе, на конторке… Занавеси, отделявшие ризницу от церкви, были отдёрнуты, и Арриэтта увидела и там горшки с цветущими кустарниками, и высокие зелёные ветки с бутонами. Всё помещение наполнял густой аромат цветов.
Тиммис уже ждал её, и маленькое круглое личико сияло от счастья. Малыш обрёл настоящее сокровище: Спиллер сделал для него маленький лук и крошечный колчан с миниатюрными стрелами.
– А ещё он научит меня стрелять! – похвастался Тиммис. – И делать стрелы!
Арриэтта обняла его за плечи и с улыбкой спросила:
– И в кого ты собираешься стрелять?
– В подсолнухи, в кого же ещё? Так все начинают. Надо попасть как можно ближе к центру подсолнуха!
Тут вышла тётя Люпи и поторопила их:
– Бегите отсюда скорее: я слышала, как только что к воротам подъехала коляска…
Действительно, накануне вечером, во время ужина, Куранты слышали стук копыт: это двуколки и коляски одна за другой подъезжали к церкви. Наверняка на них и привезли все эти цветы, решила Арриэтта, пока они с Тиммисом пробирались сквозь настоящие джунгли цветущих растений, собранных, казалось, со всех садов прихода.
– Знаешь что, – сказала Арриэтта, как только они выбрались из ризницы и пошли по дорожке, стараясь не попасться на глаза человекам, приехавшим в коляске, – после того как побываем в огороде, мы отправимся обедать к Пигрину!
– Ура! Как славно!
Пигрин учил Тиммиса читать и писать, поэтому дважды в неделю приходил в гостиную Хомили с листками бумаги и огрызками карандашей. Будучи поэтом и художником, он умел превращать занятия в удовольствие. Пигрин всегда оставался на чай, а потом иногда читал им вслух, но Тиммиса в гости к себе в скворечник ещё ни разу не приглашал, потому что считал их предназначенными исключительно для работы в уединении – над книгой или картиной.
– Как это здорово! – воскликнул Тиммис и сошёл с дорожки, намереваясь забраться на плющ, о чём давно мечтал.
Эта солнечная суббота накануне Пасхи с каждой минутой всё больше и больше становилась похожей на каникулы. Тиммис даже мешок для добывания не взял: мама сказала, что у них всё есть, – так что в огороде им нечем было особенно заняться, кроме как играть, находить и дразнить муравьёв и уховёрток, соревноваться, кто ближе подойдёт к присевшей на цветок бабочке. Подсолнухи ещё не выросли, поэтому Тиммис выстрелил в шмеля, чем очень рассердил Арриэтту, но не только потому, что она любила шмелей.
– У тебя всего шесть стрел, а ты уже одну потерял! – попеняла она мальчику и потребовала обещания, что он не будет стрелять до тех пор, пока Спиллер его этому не научит.
Когда часы на церкви пробили двенадцать раз, Арриэтта выдернула три крохотные редиски и росток салата-латука, и они не спеша направились к дому священника, но увидели Уитлейса, катившего по тропинке к церкви тачку, наполненную рододендронами. У Арриэтты тоскливо защемило сердце: её любимая мисс Мэнсис наверняка сейчас в церкви, а она пойти туда не может, даже для того чтобы хоть издали посмотреть на неё.
Пигрину, как всегда, быстро удалось поднять ей настроение. Он очень обрадовался редиске, которую Арриэтта вымыла в купальне для птиц, а молодой салат-латук отлично дополнил восхитительные холодные блюда, которые Пигрин добыл в кладовке.
Весеннее солнце так пригревало, что они собрались было пообедать на свежем воздухе, но потом всё же передумали, решив, что гораздо приятнее поесть в скворечнике-столовой, приоткрыв и подперев палочкой крышку. Обеденный стол Пигрин сделал из круглой крышки от коробочки для пилюль. Арриэтта видела похожую в Фэрбанксе, только Пигрин выкрасил свою в пунцовый цвет. Тарелки им заменяли маленькие круглые листья настурций, а в центре стола, на листе побольше, лежала еда.
– Эти тарелки тоже можно есть, – сказал Пигрин. – Настурция хороша с салатом.
Тиммис решил, что это отличная шутка.
После обеда Пигрин и Арриэтта позволили Тиммису полазать по лианам плюща, но следить, чтобы его никто не заметил с тропинки, и строго-настрого запретили заходить в приоткрытое окно кладовки. Пока малыш резвился, они сидели и разговаривали.
Арриэтта рассказала, как они с Тиммисом иногда наблюдают за церковной службой с крестной перегородки. Маленький рост позволял ему чувствовать себя вполне комфортно на вырезанном виноградном листе, причём опорой для спины служило торжественное лицо епископа в митре. Со своим коричневым лицом Тиммис сливался с резьбой и был снизу совершенно не виден.
Сама же Арриэтта, не желая красить лицо соком грецкого ореха, обычно забиралась на галерею, тянувшуюся по самому верху перегородки. Там можно было, сидя на корточках позади голубя, наблюдать за происходящим из-под его распростертых крыльев. Больше всего ей нравились свадьбы: это было так торжественно, так красиво, – похороны тоже нравились, хотя и чуть меньше, потому что печально, хотя тоже красиво. (Конечно, если это были не те ужасные похороны, на которых в качестве организатора присутствовал мистер Платтер.) У Арриэтты замирало сердце при виде ненавистного лица. Тогда, всего лишь раз подняв голову, она так и не осмелилась сделать это снова. Именно это излечило её от интереса к похоронным ритуалам.
Дойдя до этого места в своём рассказе, Арриэтта спросила Пигрина, почему он никогда не приходит в церковь.
– Ну, для меня это своего рода ступень, – с улыбкой ответил тот и, чуть замявшись, добавил: – Раньше я бывал там чаще…
– До того как там обосновались Хендрири?
– Пожалуй, можно сказать и так, – смущённо согласился Пигрин. – Временами хочется побыть одному.
– Да, – кивнула Арриэтта и, помолчав немного, добавила: – Хендрири тебе не нравятся?
– Я их почти не знаю.
– Ну а как Тиммис?
Лицо Пигрина просветлело.
– Тиммис совсем другое дело! Как можно его не любить? О, этот малыш далеко пойдёт…
Арриэтта вскочила.
– Надеюсь, этого ещё не произошло!
Высунув голову в круглое отверстие скворечника, она внимательно осмотрела плющ и вскоре увидела Тиммиса: он висел вверх ногами над самым окном кладовки и пытался заглянуть внутрь.
Арриэтта не стала его звать, опасаясь, как бы не свалился, да и, в конце концов, он ничего не нарушил: в кладовку не проник – а просто дождалась, пока Тиммис с ловкостью змеи не принял нормальное положение и не продолжил свой путь наверх среди дрожащих листьев плюща. Повода для волнений не было, и она вернулась в скворечник. Для того, кто с ловкостью обезьяны по верёвке взбирается на колокольню, плющ всего лишь детская забава.
Когда Тиммис, разгорячённый и грязный, наконец вернулся, часы на церкви пробили пять, и Арриэтта решила, что лучше отвести его домой.
– Но церковь полна дам, – возразил Пигрин.
– Я имею в виду – к нам домой. Его нужно привести в божеский вид, прежде чем вернуть матери. – Арриэтта вздохнула. – Это был прекрасный день…
– Как долго эти женщины обычно остаются в церкви? – спросил Пигрин.
– По-разному. От количества цветов зависит, я полагаю. Часов в шесть я залезу на тот высокий бук – оттуда всё видно – и посмотрю, что там и как…
– Можно я пойду с тобой?